Глава 5 6 страница

Зазвонил телефон.

– Черт побери, – устало выругался Фрэнсис.

– Не поднимай.

– Тогда она начнет звонить в полицию, – обреченно сказал он и, сняв трубку, прижал ее к уху плечом.

Пока Фрэнсис лихорадочно расхаживал туда‑сюда («Странный? Что значит, у меня какой‑то странный голос?»), я счел за лучшее удалиться и отправился на почту, где, открыв ящик, с удивлением обнаружил элегантную записку от Джулиана, в которой содержалось приглашение на обед.

Иногда, по особым случаям, Джулиан приглашал нас отобедать с ним. Он был великолепным поваром, а кроме того, с молодых лет, когда он, пожиная плоды семейного капитала, жил в Европе, за ним тянулась слава великолепного устроителя приемов. Собственно говоря, этому обстоятельству он и был обязан большей частью своих знакомств с выдающимися людьми того времени. Осберт Ситвелл упоминает в своем дневнике «восхитительные миниатюрные fêtes»[86]Джулиана Морроу. Подобные отзывы встречаются в письмах самых разных особ – от Чарльза Лафтона[87]до герцогини Виндзорской[88]и Гертруды Стайн. Сирил Конноли – гость, известный своей крайней привередливостью, – однажды заметил Гарольду Актону,[89]что Джулиан – самый любезный американец из всех, которых ему доводилось встречать (двусмысленный комплимент, надо признать), а Сара Мерфи,[90]чьи приемы никто не смог бы упрекнуть в недостатке изысканности и размаха, как‑то написала Джулиану, умоляя прислать ей его рецепт sole véronique.[91]Мне было известно, что Генри нередко обедал с Джулианом вдвоем, я же удостоился подобной чести впервые и был весьма польщен, но вместе с тем ощутил какую‑то смутную тревогу. В то время все выходившее за рамки обычного казалось мне исполненным скрытой угрозы, и, испытывая удовольствие, я тем не менее не мог отделаться от мысли, что Джулианом двигало нечто совсем иное, нежели бесхитростное желание насладиться моим скромным обществом. Дома я еще раз внимательно изучил записку. Невесомый, витиеватый стиль нисколько не развеял моих подозрений, что здесь кроется что‑то еще. Я позвонил на коммутатор и оставил для Джулиана сообщение, что прибуду завтра, в час дня.

– Джулиан ведь ничего не знает о том, что случилось? – спросил я у Генри, найдя в тот же день возможность поговорить с ним наедине.

– Что? Ах да, – сказал Генри, оторвавшись от книги. – Разумеется, знает.

– Он знает, что вы убили того фермера?!

– Вовсе не обязательно так кричать, – осадил меня Генри, резко повернувшись в кресле, и уже более спокойным тоном продолжил: – Он знал, к чему мы стремились. И полностью это одобрял. На следующий день мы приехали к нему домой. Рассказали о том, что произошло. Он был в восторге.

– Вы рассказали ему все, до конца?

– Не было ни малейшей причины его расстраивать, если я правильно понял твой вопрос, – произнес он и, поправив очки, вновь погрузился в книгу.

Как и следовало ожидать, Джулиан приготовил обед сам и сервировал большой круглый стол у себя в кабинете. После нескольких недель скверного расположения духа, скверных разговоров и скверной столовской пищи перспектива разделить с ним трапезу неимоверно ободряла – он был обворожительным собеседником, а приготовленные им блюда, несмотря на кажущуюся простоту, отличались изысканностью и полновесным вкусом и неизменно оказывали на гостя самое благотворное воздействие.

На столе было баранье жаркое, молодая картошка, горошек с луком‑пореем и укропом, а также бутылка роскошного и безумно ароматного «шато‑латур». Я поглощал все это с невероятным аппетитом и вдруг заметил, что возле моего локтя с ненавязчивым волшебством возникло четвертое блюдо – грибы. Мои старые бледные знакомые с тонкими ножками дымились в красном винном соусе, пахнущем рутой и кориандром.

– Откуда они у вас?

– О, а ты весьма наблюдателен, – сказал он, польщенный. – Чудесные, правда? И весьма редкие. Мне принес их Генри.

Я поспешно отхлебнул вина, чтобы скрыть ужас.

– Он утверждает… Ты позволишь? – кивком указал он на сотейник.

Я передал его, и он зачерпнул немного грибов и положил их себе на тарелку.

– Спасибо. О чем я говорил? Ах да. Генри утверждает, что именно эти грибы были излюбленным лакомством императора Клавдия. Интересно, если учесть обстоятельства его смерти – ты конечно же помнишь?

Я помнил. По приказу Агриппины в его любимое грибное блюдо подмешали яд.

– Хороши – не то слово, – промолвил Джулиан, откусив кусочек. – Тебе случалось сопровождать Генри в его экспедициях по сбору этих красавцев?

– Пока нет. Он как‑то не приглашал.

– Должен сказать, мне никогда особенно не нравились грибы, но все, что он приносил мне, оказывалось божественным.

Вдруг до меня дошло. Это был отлично продуманный предварительный этап плана Генри.

– Значит, это не в первый раз?

– Да. Разумеется, я не стал бы доверять кому придется, но он, кажется, знает о них удивительно много.

– Думаю, вы правы, – отозвался я, вспомнив о том несчастном боксере.

– Поразительно, насколько хорошо у него получается все, за что бы он ни взялся. Он выращивает цветы, чинит часы, как настоящий часовщик, складывает в уме огромные числа. Даже если речь идет о чем‑нибудь совсем простом, вроде повязки на порезанный палец, ему все равно удается сделать это лучше других. – Он вновь наполнил свой бокал. – Подозреваю, что родители Генри расстроены его решением целиком посвятить себя изучению античности. Конечно, я не могу с ними согласиться, и все же в определенном смысле это действительно достойно сожаления. Ведь он мог бы стать великим врачом, военным или физиком.

– Или великим шпионом, – рассмеялся я.

Джулиан рассмеялся в ответ:

– Каждый из вас мог бы стать отличным шпионом. Подслушивать разговоры высших чинов, непринужденно скользя меж столиков казино… Кстати, настоятельно рекомендую попробовать грибы – они изумительны.

Я допил вино.

– Пожалуй, не откажусь, – сказал я и аккуратно взял сотейник.

Покончив с едой, мы убрали посуду и сидели, болтая о всякой всячине, как вдруг Джулиан спросил, не замечал ли я в последнее время чего‑нибудь необычного в поведении Банни.

– Да нет, в общем ничего такого, – ответил я и с великим вниманием стал разглядывать свою чашку с чаем.

Он удивленно поднял бровь:

– Правда? Мне кажется, он ведет себя очень странно. Только вчера мы с Генри беседовали о том, каким он стал бесцеремонным и несговорчивым.

– По‑моему, он просто не в настроении.

Он покачал головой:

– Не знаю, не знаю. Эдмунд такой простодушный. Я никогда бы не подумал, что ему удастся удивить меня, речью ли, поступком, но недавно у нас с ним состоялся весьма неординарный разговор.

– Неординарный? – осторожно переспросил я.

– Возможно, он всего лишь прочитал нечто такое, что его встревожило. Однако я переживаю за него.

– Да? Почему?

– Честно говоря, я опасаюсь, что он близок к некоему пагубному религиозному обращению.

Я остолбенел:

– Правда?

– Я уже сталкивался с подобным. Во всяком случае, мне не приходит на ум другой причины столь внезапного интереса к этике. Не хочу сказать, что Эдмунд безнравственен, но я практически не встречал молодых людей, которых вопросы морали занимали бы в равно ничтожной степени. Поэтому я очень удивился, когда он со всей серьезностью начал спрашивать меня о таких туманных понятиях, как грех и прощение. Полагаю, он подумывает о том, чтобы стать прихожанином какой‑нибудь церкви. Может быть, здесь замешана та девушка, как ты считаешь?

Он имел в виду Марион. Ее влиянию Джулиан обычно приписывал все недостатки Банни – лень, раздражительность, проявления безвкусицы.

– Возможно.

– Она католичка?

– По‑моему, пресвитерианка.

Джулиан питал вежливое, но беспощадное презрение к иудейско‑христианской традиции во всех ее формах и, полагаю, как и Плиний, на которого он походил во многих отношениях, втайне считал ее культом убогим и раздутым до нелепых размеров. Он всегда отрицал это в ответ на прямой вопрос, уклончиво ссылаясь на свою любовь к Данте и Джотто, но все откровенно религиозное откликалось в нем тревогой закоренелого язычника.

– Пресвитерианка? Неужели? – воскликнул он, словно не веря своим ушам.

– Кажется, да.

– Вот так‑так… Что бы ни говорили о Римской церкви, это достойный и сильный противник. Обращение в католицизм я смог бы принять по крайней мере с уважением. Но я буду безмерно разочарован, если его уведут у нас пресвитериане.

В начале апреля погода неожиданно переменилась – настали не по сезону теплые, подкупающе щедрые деньки. Небо было ясным, в мягком, обволакивающем воздухе не чувствовалось ни малейшего ветерка, солнце струило лучи на грязную землю со сладостным рвением, присущим июню. Деревца на опушке леса покрылись первым желтоватым налетом молодой листвы, в рощах раздавался хохот и перестук дятлов, и, лежа в постели у раскрытого окна, я слушал стремительный шорох талого снега, всю ночь не смолкавший в сточных канавах.

По прошествии недели все принялись опасливо гадать, как долго эта погода продержится. Оправдывая лучшие предположения, она держалась – спокойно и уверенно. На клумбах цвели нарциссы и гиацинты, на лугах – фиалки и барвинки, над живыми изгородями пьяно порхали еще не просохшие белые бабочки. Я убрал пальто и теплые ботинки и расхаживал в одной рубашке, едва не приплясывая от радости.

«Скоро все это кончится», – высказал свой прогноз Генри.

Шла третья неделя апреля – газоны зеленели, как райские поляны, и яблони цвели безудержно и безоглядно. Был вечер пятницы, я читал у себя в комнате, окно было открыто, и влажный, прохладный ветерок шелестел бумагами на столе. На противоположном конце лужайки устроили вечеринку, из темноты до меня доносились смех и музыка. Давно перевалило за полночь, и я уже клевал носом над книгой, но вдруг сквозь дрему услышал, как снаружи кто‑то на все лады выкрикивает мое имя.

Я встрепенулся, и в этот миг на пол передо мной со стуком упала туфля Банни. Я вскочил и высунулся в окно. Неподалеку внизу виднелась лохматая покачивающаяся фигура, цеплявшаяся в поисках опоры за хлипкий саженец.

– Какого черта?

Он только слабо махнул рукой, изобразив подобие приветствия, и, потеряв равновесие, вылетел в темноту. Хлопнула дверь черного входа, и минуту спустя моя дверь затряслась под его кулаками. Я открыл.

Он ввалился в одной туфле, оставляя за собой макабрическую цепочку разнокалиберных грязных следов. Очки съехали набок, от него немилосердно разило спиртным. «Дики, дружище», – проговорил он заплетающимся языком.

Казалось, призывные вопли лишили его последних сил, а заодно и всякой способности к общению. Он стащил грязный носок и неуклюже отшвырнул его в сторону. Тот приземлился на мою кровать.

Мало‑помалу мне удалось вытянуть из него события минувшего вечера. Близнецы пригласили его на ужин, а потом в бар.

После этого, уже сам по себе, он отправился на ту самую вечеринку напротив, где какой‑то голландец пытался его накурить, а одна первокурсница угощала текилой из термоса. («Симпатичная такая девчонка. Правда, блин, хиппушка. На ней были эти… сабо – знаешь, такие деревянные штуки на ноги? И еще футболка крашеная с цветными кругами. Терпеть их не могу. Я ей говорю: „Солнышко, ты ж такая милашка, как тебе в голову взбрело нацепить на себя это барахло?“») Внезапно он прервал рассказ и, пошатываясь, быстро поковылял в коридор, оставив дверь нараспашку, вслед за чем раздались громоподобные звуки богатырской рвоты.

Его не было довольно долго. Когда он вернулся, от него несло блевотиной, а на побелевшем лице блестели капли пота, однако, казалось, он немного пришел в себя.

– Уф, – выдохнул он, мешком свалившись в кресло и промокая лоб красной банданой. – Кажись, съел че‑то не то.

– Ты успел добраться до туалета? – нерешительно спросил я – реактивные звуки раздавались подозрительно близко.

– Не, – ответил он, тяжело дыша. – Забежал в чулан уборщицы. Налей‑ка мне воды, а?

Выйдя в коридор, я обнаружил, что дверь чуланчика приоткрыта, и, краем глаза заметив в его черных глубинах смердящую лужу, поспешил свернуть на кухню.

Когда я вошел в комнату, Банни посмотрел на меня каким‑то рыбьим взглядом. Выражение его лица совершенно изменилось, и что‑то в нем меня насторожило. Я протянул ему стакан, половину которого он тут же выпил одним большим, жадным глотком.

– Не так быстро, – предостерег я.

Банни пропустил это мимо ушей и, прикончив остаток в один присест, дрожащей рукой поставил стакан на стол. На лбу у него выступили бусины пота.

– Ох, боже мой, – запричитал он. – Господи ты ж боже мой…

Предчувствуя недоброе, я сел на кровать, стараясь подыскать какую‑нибудь отвлеченную тему, но не успел собраться с мыслями, как он вновь заговорил.

– Больше не могу это терпеть, – пробормотал он. – Просто не могу. Всеблагой японский бог.

Я промолчал.

Он вытер лоб непослушной рукой.

– Ты небось думаешь, что за фигню я тут несу, да? – спросил он с издевкой.

Не зная, куда деваться, я поменял местами скрещенные ноги. Я предвидел этот момент и уже давно ждал его и страшился. Мне вдруг захотелось ринуться вон из комнаты, бросив Банни одного, но тут он уронил лицо в ладони.

– Все правда, – пробубнил он. – Сплошная правда, ей‑богу. Только я один и знаю.

Я поймал себя на том, что, как последний идиот, все еще надеюсь, что это ложная тревога. Может быть, он окончательно поругался с Марион. Может быть, у его отца случился инфаркт. Я сидел, не в силах пошевелиться.

Медленно, словно бы вытирая лицо, он опустил руки, и я увидел его глаза – налитые кровью, болезненно блестящие.

– Тебе такое даже не снилось, ни фига‑то тебе… дружок… не снилось.

Я больше не мог это выносить и встал, растерянно оглядывая комнату:

– Э‑э, может быть, дать тебе аспирина? Все хотел предложить, но… Если выпить пару таблеток, то утром…

– Думаешь, я спятил, да? – перебил меня Банни.

Почему‑то я знал, что все будет именно так – пьяный Банни и я, один на один, в два часа ночи.

– Нет, что ты. Просто тебе нужно немного…

– Думаешь, я псих? Крыша поехала, ага? Никто меня не слушает! – выкрикнул он.

Я уже был на взводе:

– Успокойся, я тебя слушаю.

– Ну, тогда я тебе щас кое‑что расскажу…

Когда он умолк, на часах было три. Рассказ его был скомканным и пьяным, бессвязным, с обилием замысловатой брани и заверениями в собственной невиновности, но я без труда смог понять, о чем речь. Однажды я уже слышал эту историю. Какое‑то время мы сидели, не произнося ни слова. Свет настольной лампы бил мне прямо в глаза. Вечеринка все не утихала, и вдалеке приглушенно пульсировал омерзительный, навязчивый рэп.

Дыхание Банни стало громким и астматическим. Он уронил голову на грудь, но сразу же очнулся.

– А? Что? – выпалил он в замешательстве, словно бы кто‑то подошел к нему сзади и гаркнул в ухо. – А, ну да…

Я молчал.

– Как тебе вообще это все?

Ответить я был не в состоянии. Чуть раньше у меня меня мелькнула унылая надежда, что, отключившись на несколько секунд, он все забудет.

– Жуткая вещь. Неопровержимо, но факт. Погоди‑ка, что‑то не то. Как там на самом деле?

– Невероятно, но факт, – механически ответил я.

К счастью, мне не потребовалось изображать перед Банни потрясение. Мне и так было тошно, хуже некуда.

– Вот то‑то и оно, – с трудом разлепляя губы, назидательно изрек он. – А это ведь мог быть твой сосед. Да вообще кто угодно. Фиг тут что угадаешь.

Я закрыл лицо руками.

– Рассказывай кому хочешь, – пробормотал Банни. – Хоть сраному мэру. Мне наплевать. Пускай их посадят прямо в этот загон напротив почты… ну, который у них рядом с судом. Думает, он весь из себя такой умный… Генри ваш. Это мы просто здесь, в Вермонте, а так бы ему ох как пришлось попрыгать. У моего отца один старый кореш – комиссар полиции в Хартфорде. Если он об этом узнает – бли‑ин… Они с ним вместе в школу ходили. В десятом классе даже с его дочкой встречался…

Голова его начала падать, но он моментально встряхнулся.

– Ох, господи! – вскрикнул он, едва не свалившись со стула.

Я уставился на него.

– Слушай… дай‑ка мне, что ли, вон ту туфлю.

Я протянул ему туфлю вместе с носком. Он озадаченно посмотрел на них и засунул в карман куртки.

– Ну, это… Держи хвост пистолетом, – сказал он и исчез, оставив дверь открытой. Еще какое‑то время были слышны причудливые звуки хромоногого нисхождения по лестнице.

Казалось, окружающие предметы набухают и сжимаются в такт моему сердцу. В ужасающем отупении я опустился на кровать и, облокотившись о подоконник, попытался привести себя в чувство. От противоположного корпуса по‑прежнему разносился скотский рэп, на крыше были видны две сгорбленные фигуры – занимались они тем, что швыряли пустыми пивными банками в кучку неприкаянных хиппи, которые собрались вокруг разведенного в урне костра и пытались раскуриться. Очередная банка пролетела мимо, следующая, звякнув, отскочила от чьей‑то патлатой головы. Смех, возмущенные крики.

Я смотрел на искры, разлетавшиеся от помойного костра, и вдруг мой мозг пропахала мысль: «Почему это вдруг Банни пришел ко мне? Не к Клоуку и даже не к Марион?» Ответ предстал с такой ослепительной ясностью, что я обомлел: просто моя комната была ближе всех. Марион жила в Роксбурге, на другом конце кампуса, а комната Клоука располагалась в дальнем крыле Дурбинсталя. Обе дороги представляли серьезное испытание для пьяного тела на шатких ногах. Монмут же стоял всего в каких‑нибудь десяти метрах, и мое освещенное окно, должно быть, забрезжило на пути Банни путеводной звездой.

Наверное, хорошо было бы сказать, что в те минуты я разрывался на части, ломая голову над моральной подоплекой доступных мне вариантов действия. Однако, если мне не изменяет память, ничего подобного я не испытывал. Я просто обулся и спустился вниз, чтобы позвонить Генри.

Таксофон висел у черного входа и был, как мне казалось, чересчур открыт для посторонних взглядов. Шлепая по росистой траве, я дошел до лабораторного корпуса и отыскал самую неприметную телефонную кабинку на последнем этаже.

Аппарат на том конце провода прозвонил, наверное, раз сто. Все впустую. Со злостью утопив рычаг, я набрал номер близнецов. Восемь гудков, девять, наконец, к моему облегчению, сонное «алло» Чарльза.

– Привет, это я, – буркнул я в трубку. – Тут кое‑что случилось.

– В чем дело? – спросил он, сразу насторожившись. Было слышно, как он сел в постели.

– Он рассказал мне. Только что.

На том конце возникла долгая пауза.

– Алло?

– Позвони Генри, – вдруг сказал Чарльз. – Положи трубку и позвони ему прямо сейчас.

– Я уже пробовал. Он не отвечает.

Чарльз тихо выругался.

– Дай подумать… Вот черт! Можешь зайти к нам?

– Конечно. Сейчас?

– Я сбегаю к Генри и попытаюсь вытащить его. Пока ты доберешься, мы успеем вернуться. Хорошо?

– Ладно, – ответил я, но Чарльз уже бросил трубку.

Когда минут двадцать спустя я подходил к дому близнецов, мне навстречу показался Чарльз, в одиночку возвращавшийся от Генри.

– Безрезультатно?

– Как видишь, – ответил он, тяжело дыша. Волосы у него торчали во все стороны, плащ был накинут прямо поверх пижамы.

– Что будем делать?

– Не знаю. Пойдем к нам. Что‑нибудь придумаем.

Едва мы повесили одежду, как в комнате Камиллы зажегся свет и в дверях, щурясь, появилась она сама, разрумянившаяся от сна.

– Чарльз? О, а ты как здесь оказался? – добавила она, увидев меня.

Чарльз несколько путано объяснил, что случилось. Она слушала, прикрыв глаза от света сонной рукой. На ней была мужская рубашка, слишком большая для нее, и я поймал себя на том, что разглядываю ее ноги – смуглые икры, изящные лодыжки, трогательные, по‑мальчишечьи неухоженные ступни.

– Он дома? – спросила она.

– Ясное дело.

– Точно?

– А где еще ему быть в три часа ночи?

– Подожди‑ка, – сказала она и подошла к телефону. – Просто хочу кое‑что попробовать.

Она набрала номер, выждала секунду‑другую, дала отбой, снова крутанула диск.

– Это код, – пояснила она, прижав трубку к уху плечом. – Два гудка, пауза, повтор.

– Код?

– Да. Он как‑то сказал мне… О, Генри, привет, – произнесла она в трубку и села на диван.

Чарльз послал мне выразительный взгляд.

– Черт побери, он небось даже не думал ложиться и сидел там все это время, – тихо сказал он.

– Да, – соглашалась с чем‑то Камилла. Она смотрела в пол, скрестив ноги и лениво покачивая ступней. – Хорошо. Я передам ему.

Она положила трубку.

– Ричард, он просит тебя зайти. Иди сейчас же. Он тебя ждет. Что ты так на меня смотришь? – огрызнулась она на Чарльза.

– Код, ага?

– Ну и что тут такого?

– Ты никогда мне об этом не говорила.

– Ерунда какая. Было б о чем говорить.

– И зачем это вам с Генри понадобился секретный код?

– Ничего секретного здесь нет.

– Тогда почему ты мне не сказала?

– Чарльз, ну что ты как ребенок?

Генри – сна ни в одном глазу, никаких объяснений – встретил меня в халате у двери. Я прошел за ним на кухню, он усадил меня и налил кофе:

– А теперь расскажи мне, что произошло.

Я пустился в пересказ. Он сидел напротив, не сводя с меня синих глаз и куря сигареты одну за другой. От усталости я часто путался и сбивался, но Генри слушал терпеливо и не перебивал, когда я начинал буксовать или уходить в сторону. Вопросов он почти не задавал и только просил повторить некоторые эпизоды.

Когда я умолк, уже взошло солнце и пели птицы. Перед глазами у меня плавали круги. Прохладный ветерок шевелил кухонные занавески. Генри погасил лампу и, встав у плиты, принялся, словно на автомате, готовить яичницу с беконом. Я в оцепенении наблюдал, как он босиком передвигается по кухне, затопленной серым утренним светом.

Пока мы ели, я украдкой поглядывал на него. Лицо его было бледным, взгляд – озабоченным, глаза – утомленными, но ни одна черточка не выдавала мыслей.

– Слушай, Генри…

Он вздрогнул – это были первые слова, сказанные за последние полчаса или около того.

– О чем ты сейчас думаешь?

– Ни о чем.

– Если ты по‑прежнему хочешь его отравить…

– Не говори глупостей, – раздраженно оборвал он меня. – Сделай одолжение – закрой на минуту рот и дай мне подумать.

Я бросил на него слегка обиженный взгляд. Генри резко встал и пошел налить себе еще кофе. На мгновение он застыл, стоя спиной ко мне и упершись руками в столешницу, затем обернулся.

– Извини, – произнес он устало. – Просто это не очень приятно – оглядываться на предмет стольких усилий и понимать, что все было сплошной нелепицей. Ядовитые грибы – Вальтер Скотт, да и только.

Я опешил:

– Вообще‑то я думал, это хорошая идея.

Он потер уголки глаз:

– Слишком хорошая. Полагаю, когда человек, привыкший к умственному труду, сталкивается с необходимостью действия, он склонен мысленно приукрашивать его, продумывать с чрезмерной тонкостью. На бумаге все выглядело весьма изящно, и только сейчас, когда дошло до дела, я понимаю, насколько все чудовищно сложно.

– А что не так?

Он поправил очки:

– Яд действует слишком медленно.

– Но ведь ты, кажется, считал это преимуществом?

– Это оборачивается массой проблем. На некоторые из них ты сам же и указал. Немалый риск привносит расчет дозировки, но самое слабое место – время. В рамках моей концепции, чем дольше, тем лучше, и все же… За двенадцать часов можно поведать миру очень многое… В принципе, я понимал это с самого начала. Видишь ли, сама мысль о том, чтоб его убить, была так отвратительна, что я мог рассматривать ее только как своего рода шахматную задачу. Игру. Ты представить себе не можешь, сколько я над ней размышлял. Взять хотя бы выбор яда. Тебе известно, что при отравлении некоторыми ядами моментально распухает горло? У жертв отнимается язык, и они не могут назвать имя отравителя.

Он помолчал и со вздохом продолжил:

– Так приятно, пленившись примерами Медичи и Борджиа, перебирать в уме всевозможные способы – отравленные кольца, розы… Ты ведь, наверное, слышал о таком? Отравить розу, преподнести ее даме, дама случайно задевает пальчиком шип и падает замертво. Я знаю, как изготовить свечу, которая возымеет смертельный эффект, если будет гореть в закрытом помещении. Или как отравить подушку или молитвенник…

– А что насчет снотворного?

Он лишь посмотрел на меня с досадой.

– Я серьезно. Люди то и дело умирают, наглотавшись этих таблеток.

– Где мы возьмем снотворное?

– Это же Хэмпден‑колледж. Такие вещи можно достать в два счета.

– Как мы сделаем так, чтобы Банни принял его?

– Скажем, что это тайленол.

– И как же, скажи на милость, мы заставим его выпить десяток таблеток тайленола?

– Можем вскрыть капсулы и высыпать содержимое в стакан виски.

– По‑твоему, Банни не моргнув глазом выпьет стакан виски с толстым слоем белого порошка на дне?

– По‑моему, ты только что собирался скормить ему тарелку поганок.

Мы замолчали, тишину нарушали только назойливые трели какой‑то птицы. Генри закрыл глаза и помассировал виски.

– Что собираешься делать? – спросил я.

– Съезжу в пару мест, – ответил он. – А тебе надо пойти домой и лечь спать.

– Ты уже что‑то придумал?

– Нет, но мне хочется кое‑что выяснить. Я бы отвез тебя на кампус, но, думаю, будет очень некстати, если нас увидят вместе.

Он принялся рыться в кармане халата – выудил спички, перья для ручек, синюю коробочку для пилюль. Наконец отыскал пару четвертаков и выложил их на стол:

– Вот. Купи по дороге домой какую‑нибудь газету.

– Зачем?

– На случай, если кто‑нибудь задастся вопросом, с чего это ты разгуливаешь в столь ранний час. Возможно, вечером ты мне снова понадобишься. Если я не застану тебя дома, то оставлю сообщение от имени доктора Спрингфилда. Не пытайся связаться со мной раньше времени – разумеется, если только не возникнет нештатная ситуация.

– Само собой.

– Тогда до встречи.

Он двинулся прочь из кухни, но на пороге обернулся.

– Да, хотел сказать – я никогда этого не забуду, – задержав на мне взгляд, произнес он сухим, деловитым тоном.

– Да ну что ты, пустяки…

– Отнюдь – это жизненно важно, и ты это понимаешь.

– Ты сам пару раз выручал меня, – сказал я ему вслед, но Генри уже вышел и, должно быть, не услышал. Во всяком случае, он ничего не ответил.

Купив газету в ближайшем магазинчике, я направился в сторону колледжа. Нырнув в сырой, пахнущий свежестью лес, я свернул с тропинки и, перелезая через замшелые валуны и поваленные деревья, пустился кружным путем.

Когда я добрался до кампуса, было еще рано. Взлетев по черной лестнице Монмута, я замер на верхней площадке, обнаружив, что у чулана стоит староста корпуса, окруженная стайкой визгливо тараторящих девушек в халатах. Попытавшись проскользнуть мимо, я был схвачен за руку бдительной Джуди Пуви, облаченной в черное кимоно.

– Эй, смотри, тут у нас в чулане наблевали!

– Это кто‑то из долбаных первокурсников, – сказала стоявшая рядом девица. – Сначала нажрутся как свиньи, а потом бегут метать коржи по чужим корпусам.

– Ну, не знаю, кто это натворил, – провозгласила староста, – но кто бы то ни был, на ужин он ел спагетти.

– Хмм…

– Значит, этот кто‑то не ходит в столовую – то есть он не с кампуса.

Прорвавшись к себе в комнату, я запер дверь и уснул, едва коснувшись головой подушки.

Я проспал весь день, уткнувшись лицом в подушку: уютный дрейф, лишь изредка нарушаемый подводным течением действительности (шаги, разговоры, хлопанье дверей), вплетавшимся холодными нитями в темные, теплые, как кровь, воды дремоты. День уступил место сумеркам, а я все спал и спал, пока наконец гром и грохот сливаемой из бачка воды не заставили меня перевернуться на спину, выдернув из сна.

В соседнем Патнам‑хаусе уже началась субботняя вечеринка. Это означало, что ужин кончился, все буфеты закрыты и я проспал по меньшей мере четырнадцать часов. В Монмуте не было ни души. Я встал, побрился и принял горячую ванну. Затем надел халат и, жуя найденное на общей кухне яблоко, спустился вниз, к телефону на вахте, посмотреть, нет ли для меня сообщений.

Их было три. Банни Коркоран, без пятнадцати шесть. Моя мать, из Калифорнии, в восемь сорок пять. И доктор Г. Спрингфилд из стоматологической клиники, предлагавший мне нанести ему визит при первой же возможности.

Я умирал от голода и очень обрадовался, когда, придя к Генри, обнаружил, что Чарльз и Фрэнсис ковыряют холодную курицу и остатки салата.

Генри выглядел так, словно не спал с нашей последней встречи. На нем был старый твидовый пиджак с растянутыми локтями и брюки, на коленях которых виднелись бурые пятна от травы. Поверх его заляпанных грязью туфель были натянуты гетры защитного цвета.

Дата добавления: 2015-08-13