Глава 5 2 страница. – Конечно же он ничего не знал, – сказал Фрэнсис

– Конечно же он ничего не знал, – сказал Фрэнсис. – Серьезно, ничего. Он просто развлекался. Ему нравилось заводить речь о фермере, которого мы, дескать, взяли и убили, – только чтобы посмеяться над моим испугом. Как‑то раз он сказал, что видел у моего дома полицейского, который расспрашивал о чем‑то хозяйку квартиры.

– Мне он говорил то же самое. Еще постоянно шутил, что позвонит по номеру, указанному в газете, а потом мы разделим вознаграждение на пятерых. Снимал трубку. Делал вид, что набирает номер.

– Можешь представить, во что это превратилось со временем. Господи боже мой! Кое‑что он говорил прямо при тебе. Самое ужасное, что он мог завести об этом речь в любой момент. Перед самыми каникулами он засунул мне ту газету под дворник машины – «Загадочная смерть в округе Бэттенкил». Потрясло меня в первую очередь то, что, оказывается, он оставил ее себе и хранил все это время.

– Хуже всего, – сказал Генри, – что мы абсолютно ничего не могли поделать. Некоторое время мы подумывали рассказать ему всю правду и тем самым, так сказать, сдаться ему на милость, но потом поняли, что предсказать его реакцию уже невозможно. Он был не в духе, болел и беспокоился об оценках. К тому же семестр почти заканчивался. В тот момент лучшим выходом казалось остаться с ним в хороших отношениях до начала праздников – это значит, возить его по разным местам, покупать всякую всячину, уделять массу внимания – и надеяться, что за зиму все уладится само собой… Все то время, что мы проучились вместе, в конце каждого семестра он предлагал мне отправиться в путешествие. Подразумевалось, естественно, что мы поедем, куда ему захочется и за мой счет. Ему самому не хватило бы денег даже на дорогу до Манчестера. И когда в начале декабря, как я и предполагал, он поднял этот вопрос, я подумал, а почему бы нет? В этом случае хотя бы один из нас сможет присматривать за ним на каникулах, да и смена обстановки, возможно, пошла бы на пользу. Замечу также, что не видел ничего дурного в том, чтобы он хоть немного почувствовал себя передо мной в долгу. Он хотел поехать на Ямайку или в Италию. Я понимал, что Ямайку мне не вынести, и поэтому купил два билета до Рима и снял комнаты неподалеку от Пьяцца ди Спанья.

– И еще дал ему деньги на одежду и все эти бесполезные самоучители и путеводители.

– Да. Я израсходовал немалую сумму, но это казалось своего рода разумным капиталовложением. Я даже подумал, что все предприятие доставит мне некоторое удовольствие. Но никогда, даже в худших кошмарах… Нет, право, не знаю, с чего начать. Увидев наши комнаты, которые на самом деле оказались просто очаровательными: расписной потолок, прекрасный старинный балкон, чудесный вид – я даже немного гордился, что мне удалось их отыскать, – Банни надулся и начал ныть, что они убоги, что здесь собачий холод и дрянная сантехника, иными словами, что для жилья они совершенно непригодны и как это меня вообще угораздило их снять? Он, дескать, думал, у меня хватит ума не попасться в эту вшивую ловушку для тупых туристов, но теперь‑то понимает, что ошибался. Он предрекал, что ночью нам здесь обязательно перережут глотки. Тогда я относился к его капризам еще довольно терпимо и потому спросил, где бы он предпочел остановиться, раз уж ему так не нравятся наши комнаты? На что он ответил, почему бы нам не снять номер‑люкс в «Гранд‑отеле»? Не просто комнату, а номер‑люкс, понимаешь.

Он все стонал, и в конце концов я заявил, что об этом не может быть и речи. Хотя бы потому, что обменный курс был невыгодным и комнаты – заметим в скобках, оплаченные вперед из моего кармана, – уже были мне несколько не по средствам. Целыми днями он ходил обиженный, изображал умирающего лебедя, размахивал ингалятором, симулируя приступы астмы, и постоянно донимал меня, называл скрягой, говорил, что он вообще‑то привык путешествовать с комфортом, и так далее. В итоге я потерял терпение и сказал, что если эти комнаты хороши для меня, то для него и подавно. Нет, подумать только, это был настоящий палаццо, он принадлежал графине, я отдал целое состояние… Короче говоря, я не собирался платить полмиллиона лир в день за общество американских туристов и пару листов почтовой бумаги с эмблемой отеля.

Так что мы остались в апартаментах возле Пьяцца ди Спанья, которые он упорно продолжал превращать в подобие ада. Он зудел не переставая – его не устраивал ковер, его не устраивал водопровод, ему казалось, что я даю ему слишком мало карманных денег. Кстати сказать, жили мы в двух шагах от Виа Кондотти – улицы с самыми дорогими в Риме магазинами. По его словам, мне повезло. Само собой, мне было хорошо – я ведь мог покупать себе все, что угодно, а ему только и оставалось, что валяться на чердаке и глотать пыль, как последнему сироте. Я делал все, чтобы как‑то его задобрить, но чем больше я покупал, тем больше ему хотелось. Вдобавок от него почти нельзя было укрыться. Стоило оставить его на пару минут одного, как он начинал скулить. Но когда я приглашал его сходить в музей или осмотреть церковь – бог ты мой, мы были в Риме! – его тут же охватывала смертельная скука и интересовало лишь одно: когда мы отсюда уйдем. Дошло до того, что я даже не мог спокойно почитать книгу – он обязательно вламывался в комнату. Силы небесные. Всякий раз, как я принимал ванну, он прилипал к двери и что‑то мне кричал. Однажды я застал его роющимся в моем чемодане. Я хочу сказать, – он деликатно помолчал, – когда речь идет о столь тесном пространстве, его трудновато делить даже с человеком, вовсе не отличающимся назойливостью. Возможно, я просто забыл, на что это было похоже, когда на первом курсе я жил вместе с Банни, а может быть, со временем я еще больше привык жить один, но, так или иначе, через пару недель я был на грани нервного срыва. Я уже просто не мог его видеть. К тому же надвигались и прочие неприятности. Ты ведь знаешь, – немного резко обратился он ко мне, – что иногда у меня бывают головные боли, и довольно сильные?

Я знал. Банни, любивший рассказывать о болячках, своих и чужих, описывал его мигрени благоговейным шепотом: Генри неподвижно лежит на спине в темной комнате, на глазах повязка, голова обложена льдом.

– Боли посещают меня не так часто, как прежде. Лет в тринадцать‑четырнадцать они преследовали меня постоянно. Зато сейчас, когда мигрень все‑таки случается, иногда всего раз в год, то протекает гораздо хуже, чем раньше. После нескольких недель в Италии я почувствовал ее приближение. Ошибки быть не могло. Звуки становятся громче, предметы расплываются, боковое зрение туманится, и на периферии мерещатся крайне неприятные вещи. Тело наливается свинцом. Я смотрю на вывеску – и не могу прочесть надпись, слышу простейшее предложение – и не могу понять смысл. Здесь мало чем можно помочь, но я сделал что смог – завесил окна, принял лекарство, старался не волноваться и не покидать комнату. В конце концов я понял, что мне придется связаться с моим врачом в Штатах. На мое лекарство не выписывают рецепт, обычно я обращался за уколом в неотложку. Я не знал, как поведет себя врач‑итальянец, если к нему прибежит американский турист и заплетающимся языком попросит сделать укол фенобарбитала.

В любом случае было поздно. Меня накрыло в считаные часы, и о визите в больницу не могло быть и речи. Не знаю, пытался ли Банни вызвать врача. Его итальянский так безобразен, что все его попытки к кому‑нибудь обратиться заканчивались, как правило, тем, что он ненароком оскорблял собеседника. Неподалеку находился офис «Америкэн экспресс», где ему наверняка дали бы адрес англоговорящего врача, но до этого Банни, конечно, не додумался.

Несколько последующих дней в памяти почти не отложились. Я лежал у себя, задернув шторы и налепив поверх них газеты.

Даже льда было не достать, только кувшины с тепленькой acqua semplice[66]– впрочем, я и по‑английски объяснялся с трудом, не то что по‑итальянски. Понятия не имею, где был Банни. Не помню, чтобы он попадался мне на глаза, да и вообще мало что помню.

Ну да ладно. Несколько суток я не вставал с постели. Все было черным‑черно. Стоило моргнуть, как голова раскалывалась пополам. Я впадал в забытье, вновь приходил в себя, и так до бесконечности. Наконец в один прекрасный момент я понял, что смотрю на яркую полоску света у края шторы. Не знаю, как долго я смотрел на нее, но постепенно я осознал, что на улице утро, что боль немного утихла и я худо‑бедно могу двигаться. И еще, что мне очень сильно хочется пить. Кувшин был пуст, я накинул халат и отправился за водой.

Наши с Банни комнаты разделял просторный зал с высоким потолком, расписанным фресками в духе Карраччи, и прекрасной скульптурной лепниной, а на балкон вели застекленные двери. Свет почти ослепил меня, но за моим столом я успел заметить согнувшийся над книгами и бумагами силуэт, подозрительно похожий на Банни. Я схватился за ручку двери, подождал, пока глаза привыкнут к свету, и сказал: «Доброе утро, Бан».

Он подпрыгнул как ошпаренный, вороша бумаги и тетради, словно пытался что‑то спрятать. И вдруг я понял: он читал мой дневник. Я подошел и выхватил его. Банни все время искал случая сунуть туда нос. В последний раз я спрятал дневник за батареей, но, видимо, пока я лежал с мигренью, Банни как следует порылся у меня в комнате. Как‑то раз прежде он уже находил его, но, поскольку я пишу на латыни, он вряд ли что‑либо разобрал. Я даже не упоминал его настоящего имени. Cuniculus molestus,[67]на мой взгляд, было вполне подходящим обозначением. Этого ему в жизни было не понять без словаря.

К несчастью, пока я болел, ему представилась прекрасная возможность восполнить пробелы в своих познаниях. Он не поленился найти словарь и… да, знаю, мы всегда смеялись над его никудышным знанием латыни, однако ж он умудрился состряпать вполне сносный перевод последних записей. Я и помыслить не мог, что он на такое способен. Уверен, ему пришлось сидеть над ним с утра до ночи.

Я был слишком ошарашен, чтобы рассердиться. Я уставился на перевод – он лежал прямо там, – потом на Банни, и тут он вдруг отпихнул стул и начал на меня орать. Мы убили этого парня, замочили глазом не моргнув и даже не подумали сказать ему об этом, но он‑то знал всю дорогу, что тут что‑то не так, и с каких это пор я стал называть его кроликом, и он сейчас все бросит и пойдет к американскому консулу, а тот пришлет полицию… И вот здесь – это было, конечно, глупо с моей стороны – я влепил ему пощечину, со всего маху. – Он вздохнул. – Не стоило этого делать. Мною двигал даже не гнев, а ощущение полного бессилия. Мне было плохо, я едва стоял на ногах, я боялся, что его услышат, я просто не мог это больше выносить.

Удар получился сильнее, чем мне хотелось. У него отвисла челюсть, на щеке остался белый след. Потом кровь прилила обратно, он побагровел и закатил истерику – вопил, ругался, молотил кулаками. По лестнице застучали каблуки, кто‑то бешено запричитал на итальянском и забарабанил в дверь. Я схватил дневник и листки с переводом и бросил в камин. Банни кинулся за ними, но я держал его, пока бумага не загорелась, а потом крикнул, что можно войти. Это оказалась горничная. Она влетела, что‑то тараторя – так быстро, что я не разобрал ни слова. Сперва я подумал, что ее рассердил шум, но потом понял, что дело в другом. Она знала, что я заболел; несколько дней из моей комнаты не доносилось ни звука, и тут, как она испуганно объяснила, поднялся крик, и она подумала, что ночью я, вероятно, умер, а другой молодой signore[68]только что обнаружил мой хладный труп, – но теперь‑то видит, что сгустила краски. Не нужно ли вызвать врача? «Скорую»? Может, принести bicarbonato di sodio?[69]

Я поблагодарил ее и сказал, что все в полном порядке. Потом… Потом я, помню, топтался на месте, пытаясь придумать, чем объяснить причиненное беспокойство, но она, как ни в чем не бывало, ушла, чтобы принести нам завтрак. Банни стоял с озадаченным видом. Разумеется, он понятия не имел, о чем шла речь. Наверное, со стороны это выглядело немного загадочно и зловеще. Он спросил, куда она пошла и о чем говорила, но я был слишком зол и устал, чтобы объяснять. Я ушел к себе в комнату и оставался там до возвращения горничной. Она накрыла стол на террасе, и мы вышли позавтракать.

Как ни странно, Банни было нечего сказать. После неловкого молчания он осведомился о моем самочувствии, поведал о своих похождениях за время моей болезни, но не произнес ни слова о нашем недавнем инциденте. Тем временем я пришел к выводу, что мне остается лишь следить за собой. Я понимал, что серьезно его задел – в дневнике было несколько крайне нелицеприятных записей, – и поэтому решил впредь обращаться с ним как нельзя более обходительно, полагая, что больше проблем не возникнет.

Он отпил виски. Я поймал его взгляд.

– Ты хочешь сказать, надеясь, что не возникнет?

– Я знаю Банни лучше, чем ты, – отрезал Генри.

– А как же насчет того, что он говорил про полицию?

– Ричард, было ясно, что он не готов обратиться в полицию.

– Пойми, если бы речь шла только об убийстве невинного человека, все было бы совершенно иначе, – подавшись вперед, сказал Фрэнсис. – Дело не в том, что его мучает совесть. Или что в нем проснулся безудержный праведный гнев. Нет, в нем кипит обида. Он думает, что несправедливо обошлись с ним самим.

– Честно говоря, я думал, что, утаив правду, лишь окажу ему услугу. Но он разозлился – вернее, до сих пор злится – именно потому, что от него все скрыли. Он чувствует себя ущемленным. Отринутым. И лучшее, что я мог сделать, – попытаться загладить вину. Ведь мы с ним – старые друзья.

– Расскажи ему о вещах, за которые Банни расплатился твоей кредиткой, пока ты болел.

– Я узнал об этом значительно позже, – мрачно произнес Генри. – Сейчас это уже не важно.

Он закурил новую сигарету.

– Думаю, он был в шоке, когда все обнаружил. К тому же он находился в чужой стране, без знания языка, не имея ни цента собственных денег. Поэтому первое время он вел себя нормально. Но как только до него дошло, что моя судьба, по сути, в его руках – а на это, поверь, ушло совсем немного времени, – ты представить не можешь, какую пытку он мне устроил. Он говорил об этом постоянно. В ресторанах, в магазинах, в такси. Конечно, был не сезон, американцев встречалось не так уж много, но, подозреваю, есть целые семьи, которые вернулись домой, куда‑нибудь в Огайо, обсуждая… Боже ты мой. Изнурительные монологи в «Остериа дель Орсо». Скандал на Виа деи Честари. Попытка воспроизвести событие – к счастью, прерванная – в холле «Гранд‑отеля».

Так вот, однажды мы сидели в кафе. Банни, как всегда, болтал без умолку, и тут я заметил, что какой‑то человек за соседним столиком ловит каждое слово. Мы собрались уходить. Он тоже поднялся. Я не знал, что и думать. Незнакомец был немцем – я слышал, как он по‑немецки обращался к официанту, – однако я понятия не имел, знает ли он английский, а если да, то слышал ли, что говорил Банни. Возможно, это был всего лишь скучающий гомосексуалист, но мне не хотелось рисковать. Я повел Банни переулками, сворачивая то туда, то сюда, и, когда мы дошли до Пьяцца ди Спанья, у меня возникло полное ощущение, что мы от него оторвались. Но, как оказалось на следующее утро, я ошибался – проснувшись, я посмотрел в окно и увидел его внизу, у фонтана. Банни пришел в восторг – ура, это же настоящий шпионский детектив! Он хотел спуститься и посмотреть, станет ли этот тип преследовать нас. Мне фактически пришлось удерживать его силой. Я наблюдал за немцем все утро. Он покрутился у фонтана, выкурил несколько сигарет и через пару часов исчез. Начиная с полудня Банни беспрестанно ныл и часам к четырем разошелся так, что я сдался, и мы отправились поесть. Но едва мы миновали площадь, как мне показалось, что в отдалении за нами снова следует этот немец. Я развернулся и пошел ему навстречу, надеясь столкнуться с ним лицом к лицу. Он испарился, но через две минуты вновь замаячил у нас за спиной.

Если раньше я испытывал лишь тревогу, то теперь почувствовал настоящий страх. Я тут же свернул на соседнюю улицу и наметил обходной путь домой – в тот день Банни так и не дождался обеда и чуть не свел меня с ума. Я просидел у окна дотемна, пытаясь заткнуть Банни и обдумать дальнейший ход действий. Кажется, немец не выследил, где именно мы живем, – иначе с чего бы ему было слоняться все утро по площади, вместо того чтобы подняться прямо к нам, раз уж ему что‑то от нас понадобилось? В общем, где‑то после полуночи мы покинули палаццо и перебрались в «Эксельсиор», к вящей радости Банни – как же, напитки в номер, какое счастье. Я с опаской высматривал немца повсюду вплоть до самого отлета из Рима – Господи, я до сих пор порой вижу его во сне, – но он больше не появлялся.

– Чего он, по‑твоему, хотел? Денег?

Генри пожал плечами:

– Как знать? В любом случае я располагал тогда очень незначительной суммой. Походы Банни к портным и прочие его увеселения фактически меня разорили. Вдобавок этот переезд в отель – деньги меня не волновали, серьезно, но от Банни можно было повеситься. Он ни на минуту не мог оставить меня одного. Садился ли я за письмо, пытался ли позвонить по телефону, он непременно начинал кружить у меня за спиной, arrectis auribus,[70]подслушивая и подсматривая. Пока я был в ванной, он заходил ко мне в комнату и копался в вещах – после его инспекций одежда в ящиках комода была скомкана, записные книжки набиты крошками. Любое мое действие вызывало у него подозрения.

Я терпел долго, но постепенно меня стало охватывать отчаяние, да и мое самочувствие оставляло желать лучшего. Я понимал, что бросать его в Риме одного опасно, но ситуация с каждым днем ухудшалась, и в конце концов стало ясно, что мое дальнейшее там пребывание нисколько не поможет решить проблему. Было уже понятно, что у нас четверых нет никакого шанса, как обычно, вернуться в колледж в начале семестра – хотя вот, полюбуйтесь‑ка на нас теперь – и что нам предстоит разработать план, пусть не самый удачный и чреватый многочисленными осложнениями. Но для этого мне требовались две‑три недели передышки в Штатах. Поэтому как‑то ночью, когда Банни был мертвецки пьян и спал, я собрал вещи, оставил ему обратный билет и две тысячи долларов, заказал такси в аэропорт и улетел первым же рейсом.

– Ты оставил ему две тысячи долларов? – спросил я, вытаращив глаза.

Генри подернул плечами. Фрэнсис покачал головой и усмехнулся:

– Это ерунда.

Я уставился на них.

– Нет, правда, это пустяк, – мягко сказал Генри. – Боюсь сказать, во сколько мне обошлась вся поездка. Конечно, родители щедры ко мне, но все же не до такой степени. Мне никогда в жизни не приходилось просить денег – до последнего времени. Сейчас от моих сбережений практически ничего не осталось, и я не знаю, как долго еще мне удастся пичкать отца с матерью историями о капитальном ремонте машины и прочих подобных мероприятиях. Я хочу сказать, я был вполне готов тратиться на Банни в разумных пределах, но, кажется, он никак не может взять в толк, что я всего лишь студент, довольствующийся определенной ежемесячной суммой, а вовсе не бездонный мешок с деньгами… И самое ужасное, этому не видно конца. Не могу даже предположить, что будет, если у родителей лопнет терпение и они лишат меня поддержки – вероятность чего в ближайшем будущем крайне велика, если так пойдет и дальше.

– Он тебя шантажирует?

Генри и Фрэнсис переглянулись.

– Не совсем, – уклончиво ответил Фрэнсис.

– Банни смотрит на это иначе, – устало сказал Генри. – Надо знать его родителей, чтобы понять как. Семейная политика Коркоранов – пристраивать сыновей в самые дорогие школы, после чего оставлять их на самообеспечении. Родители не дают Банни ни цента – и, судя по всему, так было всегда. Он рассказывал, что когда его отправили в Сент‑Джером, то даже не дали денег на учебники. Довольно странный метод воспитания детей, на мой взгляд. Похоже на тех рептилий, которые бросают молодь на произвол стихий, едва та вылупится на свет. Неудивительно, что у Банни постепенно созрела теория, согласно которой жить за чужой счет куда почетнее, чем работать.

– Но я думал, его родители такие аристократы, – удивился я.

– Коркораны одержимы манией величия. Проблема в том, что состояние их банковских счетов не дает для этого никаких оснований. Без сомнения, вешать своих сыновей на чужую шею представляется им необычайно аристократичным жестом.

– В этом плане у него определенно ни стыда ни совести, – сказал Фрэнсис. – Даже по отношению к близнецам, а ведь у них почти так же плохо с деньгами, как у него самого.

– Чем больше сумма, тем лучше, при этом мысль о возврате у него даже не возникает. Само собой, он скорее удавится, чем устроится на работу.

– Его удавит собственное же семейство, – угрюмо заметил Фрэнсис. Он закурил и закашлялся, выпуская дым. – Но я хочу сказать, когда такой вот недоросль садится тебе на шею, его благородное презрение к труду начинает изрядно раздражать.

– Немыслимо, – покачал головой Генри. – Я бы устроился на любую работу, на шесть работ, лишь бы не клянчить у людей деньги. Вот, например, ты, – обратился он ко мне. – Твои родители не особенно тебя балуют, так ведь? Тем не менее ты избегаешь занимать деньги с такой щепетильностью, что это даже немного глупо.

Я покраснел и ничего не ответил.

– Господи, мне кажется, ты бы скорее погиб на этом складе, чем попросил кого‑нибудь из нас выслать тебе пару сотен долларов.

Он закурил и энергично выпустил струю дыма, словно желая подчеркнуть сказанное.

– Это микроскопическая сумма. Уверяю тебя, к концу следующей недели нам придется потратить на Банни в два‑три раза больше.

От удивления я открыл рот.

– Смеешься?

– Если бы.

– Мне тоже нетрудно давать в долг, – подхватил Фрэнсис. – Когда есть что. Но Банни тянет деньги, как пылесос. Даже в лучшие времена ему ничего не стоило спросить, не найдется ли у меня сотни долларов – я, видите ли, обязан был выдать их ему по первому требованию.

– И ни малейшего намека на благодарность, ни разу, – раздраженно заметил Генри. – На что он вообще их тратит? Будь у него хоть капля самоуважения, он бы пошел в службу занятости студентов и нашел себе работу.

– Если он не умерит аппетит, через пару неделек там окажемся мы с тобой, – мрачно изрек Фрэнсис и плеснул себе виски, большая часть которого оказалась на столе. – Я потратил на него тысячи. Тысячи, – повернулся он ко мне, осторожно взяв стакан трясущейся рукой. – И почти все это – счета в ресторанах. Свинья. Все очень по‑дружески – почему бы нам не пойти поужинать? Спрашивается, как я сейчас скажу ему «нет»? Моя мать считает, я подсел на наркотики. Да и что, скажите на милость, ей еще остается думать? Она попросила деда не давать мне денег, и с января я не получаю ни черта, кроме обычного чека на дивиденды, который меня, в общем и целом, устраивает, однако я не в состоянии каждый вечер выкладывать сто долларов за чей‑то ужин.

Генри пожал плечами:

– Он всегда был таким. Всегда. Он забавный, он был мне симпатичен, мне было его немного жаль. Что мне стоило одолжить ему деньги на учебники, зная, что он никогда мне их не вернет?

– Вот только сейчас он не ограничивается учебниками, и мы не можем ему отказать.

– На сколько примерно вас еще хватит?

– Не навсегда.

– А что будет, когда денег не станет?

– Не знаю, – сказал Генри, потирая глаза за стеклами очков.

– Может быть, мне стоит поговорить с ним?

– Не вздумай! – в один голос воскликнули Генри и Фрэнсис так, что я отпрянул.

– Но почему?

Последовало неловкое молчание. Наконец Фрэнсис сказал:

– Не знаю, заметил ты или нет, но Банни ревнует нас к тебе. Он и так думает, что мы против него объединились. А если ему покажется, что и ты хочешь встать на нашу сторону…

– Не показывай, что тебе все известно. Ни в коем случае. Если только не хочешь усугубить положение.

Несколько секунд все молчали. Воздух в комнате был сизым от дыма, и сквозь его пелену квадрат белого линолеума казался фантастической полярной пустыней. Через стены из соседней квартиры просачивалась музыка. «Грэйтфул Дэд». О боже.

– То, что мы совершили, – ужасно, – вдруг изрек Фрэнсис. – То есть, конечно, мы не Вольтера убили. Но все равно. Это плохо. И мне стыдно.

– Да, конечно, мне тоже, – деловито отозвался Генри. – Но не настолько, чтобы садиться из‑за этого в тюрьму.

Фрэнсис усмехнулся и, налив виски, выпил залпом.

– Нет. Не настолько.

У меня слипались глаза, и я чувствовал себя разбитым, как будто мне снился нескончаемый гнетущий сон. Я уже задавал этот вопрос, но повторил его еще раз, слегка удивившись звуку собственного голоса в тишине:

– Что вы собираетесь делать?

– Не знаю, что мы собираемся делать, – ответил Генри так спокойно, словно речь шла о его планах на вечер.

– Ну, я‑то знаю, – сказал Фрэнсис.

Он нетвердо поднялся и потянул указательным пальцем за воротник. Я недоуменно посмотрел на него, и он рассмеялся, заметив мое удивление.

– Я спать хочу, – воскликнул он, трагически закатив глаза, – dormir plutôt que vivre!

– Dans un sommeil aussi doux que la mort…[71]– с улыбкой произнес Генри.

– Господи, Генри, есть хоть что‑нибудь, чего ты не знаешь? Аж тошнит…

Стянув галстук, Фрэнсис осторожно развернулся и, слегка пошатываясь, вышел из комнаты.

– Кажется, он немного перебрал, – сказал Генри.

Где‑то хлопнула дверь, и послышался шум воды, хлынувшей в ванну из открытых на полную кранов.

– Час еще не поздний. Не хочешь раз‑другой сыграть в карты?

Я растерянно заморгал.

Протянув руку к краю стола, он достал из ящичка колоду карт (от Тиффани, с золотыми монограммами Фрэнсиса на голубых рубашках) и начал ловко их тасовать.

– Можем сыграть в безик или, если хочешь, в юкер, – предложил он, взметая в ладонях маленький золотой с голубым вихрь. – Вообще‑то мне нравится покер – конечно, игра вульгарная и к тому же откровенно скучна для двоих, – но в ней есть некоторый элемент случайности, он‑то меня и привлекает.

Я взглянул на него, на мелькавшие в его уверенных руках карты и вдруг понял, кого мне это странным образом напоминает: Тодзё, заставлявшего своих приближенных в разгар боевых действий играть с ним в карты всю ночь напролет.[72]

Он подвинул колоду ко мне.

– Желаешь снять? – спросил он, закуривая.

Я посмотрел на карты, перевел взгляд на ровное, ясное пламя спички в его пальцах.

– Я вижу, тебя все это не слишком тревожит?

Генри глубоко затянулся и потушил спичку.

– Нет, – ответил он, задумчиво глядя на взвившуюся от обгорелого конца струйку дыма. – Думаю, я смогу всех нас вытащить. Правда, успех будет зависеть от определенного стечения обстоятельств, а его придется ждать. Также, до некоторой степени, вопрос упирается в то, как далеко в конечном счете мы готовы пойти. – Прикажешь сдавать? – спросил он и снова взял карты.

Очнувшись от пустого тяжелого сна, я обнаружил, что лежу на диване, скрючившись в прямоугольнике утреннего света, струящегося из окна у изголовья. Вставать я не спешил, пытаясь сообразить, где я и как здесь оказался, – чувство было скорее приятным, но мгновенно омрачилось, едва я вспомнил, что произошло вчера вечером. Я сел, потирая отпечатавшийся на щеке узор диванной подушки. Резкое движение отдалось головной болью. На столике передо мной рядом с переполненной пепельницей стояла почти пустая бутылка «Фэймос Граус» и был разложен пасьянс. Значит, мне не приснилось, значит, все было на самом деле.

Хотелось пить. Я пошел на кухню и выпил стакан воды из‑под крана. На кухонных часах было семь.

Налив себе еще воды, я вернулся в гостиную и сел на диван. От первого стакана, опрокинутого залпом, меня слегка подташнивало, и я пил медленно, мелкими глотками, поглядывая на покерный пасьянс, разложенный Генри. Должно быть, он принялся за него, когда я лег спать. Вместо того чтобы постараться собрать флеши по вертикали и фулы с каре по горизонтали, что было бы разумно, он попытался выложить пару горизонтальных стрит‑флешей и все испортил. Интересно, почему он решил сыграть так? Хотел испытать удачу? Или просто устал?

Я собрал карты, перетасовал их и, разложив одну за другой в соответствии с правилами, которым он сам же меня и обучил, набрал на пятьдесят очков больше. На меня смотрели холодные, самодовольные лица: валеты в черном и красном, пиковая дама с предательским взглядом. Внезапно меня сотрясла пробежавшая по всему телу волна слабости и тошноты. Не раздумывая, я вышел в прихожую и, натянув пальто, тихо выскользнул из квартиры.

В утреннем свете коридор был похож на больничный бокс. Помедлив на площадке, я оглянулся на дверь Фрэнсиса, уже неотличимую от других в длинном безымянном ряду.

Наверное, если я и испытал миг сомнения, то именно тогда – стоя на промозглой, неуютной лестнице и глядя на дверь только что покинутой квартиры. Кто эти люди? Насколько хорошо я их знаю? Могу ли я хоть кому‑нибудь из них доверять, если на то пошло? Почему они рассказали обо всем именно мне?

Забавно, но, размышляя об этом сейчас, я понимаю, что в то утро, в ту самую минуту, пока я хлопал глазами на лестнице, у меня была возможность избрать другой путь, совершенно отличный от того, которым я в итоге пошел. Но конечно же я не распознал критический момент. Сдается мне, мы никогда не распознаем его вовремя. Я просто зевнул и, стряхнув мимолетный дурман, пошел дальше вниз.

Дата добавления: 2015-08-13