Глава 5 1 страница. Когда зажегся верхний свет и отступившая тьма очертила привычные

Когда зажегся верхний свет и отступившая тьма очертила привычные, посюсторонние границы гостиной (заваленный бумагами стол, продавленный низкий диван, пыльные шторы модного покроя, попавшие к Фрэнсису после очередной дизайнерской горячки его матери), у меня возникло ощущение, будто я только что вырвался из страшного сна и в панике нашарил кнопку ночника. Было отрадно видеть, что двери и окна на прежних местах и никакая чертовщина не перевернула все вверх дном под покровом ночи.

Щелкнул замок. Из темной прихожей показался Фрэнсис. Он тяжело дышал, удрученно сдергивая перчатки за кончики пальцев.

– Господи, Генри! Ну и вечер!

С порога он не мог меня видеть. Генри, покосившись в мою сторону, кашлянул – негромко и со значением. Фрэнсиса так и развернуло.

Мне казалось, я ответил на его взгляд как ни в чем не бывало, но, видимо, только казалось. Должно быть, все было написано у меня на лбу.

Фрэнсис долго и пристально рассматривал меня, забыв про перчатку, свисавшую с его руки безжизненным зверьком.

– О нет, – наконец произнес он, все еще не сводя с меня глаз. – Генри, ты ведь не…

– Боюсь, именно это я и сделал.

На секунду Фрэнсис крепко зажмурился. Он сильно побледнел, его осунувшееся лицо казалось сухим и шершавым, как след мелка на грубой бумаге. Я подумал, что сейчас он упадет в обморок.

– Не волнуйся, – поспешил успокоить его Генри.

Он не шелохнулся.

– Правда, Фрэнсис, все нормально, – чуть раздраженно добавил Генри. – Садись, в конце‑то концов.

Тяжело дыша, Фрэнсис прошел в комнату и, рухнув в кресло, полез в карман за сигаретами.

– Он сам обо всем догадывался, – сказал Генри. – Я же тебе говорил.

Едва удерживая сигарету в дрожащих пальцах, Фрэнсис взглянул на меня:

– Это правда?

Я не ответил. У меня мелькнуло подозрение, что я стал жертвой чудовищного розыгрыша. Фрэнсис обреченно провел рукой по лицу:

– Наверное, уже все знают. Даже не пойму, чего я теперь волнуюсь.

Генри принес из кухни стакан и, налив виски, протянул его Фрэнсису со словами «Deprendi miserum est».[59]

К моему удивлению, Фрэнсис рассмеялся – коротеньким унылым смешком.

– Боже правый! – воскликнул он, сделав большой глоток. – Это какой‑то кошмар! Ричард, даже представить не могу, что ты теперь о нас думаешь!

– Это не важно, – произнес я без задней мысли, но тут же с изумлением понял, что так оно и есть. Это действительно почти не имело значения; во всяком случае, я не прибег к обычной разговорной фразе.

– Что ж, наверно, ты уже понял, как основательно мы влипли, – сказал Фрэнсис, сложив два пальца пинцетом и потирая уголки глаз. – Ума не приложу, что нам делать с Банни. Я чуть было не влепил ему пощечину, пока мы стояли в очереди на этот идиотский фильм.

– Вы ездили в Манчестер? – спросил Генри.

– Да. Но это ничего не меняет, люди обожают подслушивать, и никогда не знаешь, кто может оказаться у тебя за спиной. Был бы еще фильм стоящий…

– А что это было?

– Какой‑то бред на тему холостяцкой вечеринки. Мне сейчас просто нужно принять снотворное и пойти спать. – Он допил свое виски и налил еще. – С ума сойти, – обратился он ко мне. – Ты так спокойно все воспринимаешь. Мне жутко неловко из‑за этой истории.

Повисло молчание.

Наконец я спросил:

– Что вы собираетесь делать?

Фрэнсис вздохнул:

– То‑то и оно – мы думали, делать ничего не придется. Понимаю, звучит не очень здорово, но что мы можем сейчас?

Его упаднический тон и рассердил и огорчил меня.

– Лично я понятия не имею, – сказал я. – Лучше скажите мне, ради бога, почему вы сразу не заявили в полицию?

– Ты конечно же шутишь, – сухо произнес Генри.

– Могли бы сказать, что ничего не знаете. Что просто наткнулись на труп, там, в лесу. Господи, ну не знаю – что сбили его на дороге, что он выскочил прямо вам под колеса, да мало ли что?

– Тем самым мы бы совершили непростительную глупость. Это был несчастный случай, и мне жаль, что все так получилось, но, честно говоря, я не понимаю, как шестьдесят или семьдесят лет, проведенные мной в вермонтской тюрьме, послужат интересам налогоплательщиков или, если на то пошло, моим собственным.

– Но это же был несчастный случай. Ты сам только что сказал.

Генри пожал плечами.

– Если б вы пошли сразу, то могли бы отделаться каким‑нибудь не очень серьезным обвинением. Может, даже и до суда бы не дошло.

– Может, – рассудительно согласился Генри. – Но не забывай, что мы в Вермонте.

– Какая, к черту, разница?

– К несчастью, разница есть, и весьма существенная. Если бы дело передали в суд, нас бы судили здесь, в штате. И, осмелюсь добавить, люди далеко не нашего круга.

– И что?

– Можешь приводить любые аргументы, но тебе не удастся убедить меня, что присяжные – заметь, все как один вермонтцы на грани бедности – проявят хоть каплю жалости к четырем студентам, проходящим по обвинению в убийстве их соседа.

– Жители Хэмпдена годами мечтали о чем‑то подобном, – добавил Фрэнсис, прикуривая новую сигарету от окурка старой. – Нам бы не удалось отделаться обвинением в непредумышленном убийстве. Скорее всего, нас без долгих разговоров отправили бы на электрический стул.

– Представь, как бы это выглядело, – продолжил Генри. – Нам всем около двадцати, мы образованны, неплохо обеспечены и – что, может быть, самое главное, – не из Вермонта. Думаю, любой беспристрастный судья сделал бы скидку на наш возраст, обстоятельства и так далее, но…

– Четверо богатеньких ребятишек из колледжа? – поддержал его Фрэнсис. – Пьяные? Наглотавшиеся неизвестно чего? Глубокой ночью в частных владениях этого фермера?

– Вы были на его территории?

– Судя по всему, да, – ответил Генри. – Там нашли тело, как писали в газетах.

Я пробыл в Вермонте недолго, но достаточно, чтобы представить себе реакцию любого истинного вермонтца на такое известие. Нарушение границ частных владений было равносильно взлому жилища.

– О боже, – вздохнул я.

– И это еще не все, – сказал Фрэнсис. – Мы были завернуты в простыни. Босиком. В крови с головы до ног. Пьяные в стельку. По‑твоему, мы должны были отправиться к шерифу и попытаться все это объяснить?

– Сомневаюсь, что мы смогли бы объяснить хоть что‑нибудь, – с задумчивой улыбкой произнес Генри. – Нет, правда – мне кажется, ты не совсем представляешь наше состояние в тот момент. Еще час назад мы были вне себя – в прямом смысле этого выражения. Чтобы выйти так далеко за пределы сознания, требуется сверхчеловеческое усилие, но это пустяки по сравнению с тем, чего стоит возвращение.

– Вот именно. Не стоит думать, будто что‑то щелкнуло, и вот мы стоим как ни в чем не бывало, в здравом уме и твердой памяти. Мы были как после электрошоковой терапии.

– До сих пор не понимаю, как нам удалось добраться до дома незамеченными, – заметил Генри.

– Нет, не было ни малейшего шанса состряпать правдоподобную историю. Боже ты мой, я более‑менее пришел в себя лишь спустя несколько недель. Камилла так и вовсе три дня не могла говорить.

Тут я вспомнил: Камилла, горло повязано красным шарфом, за весь вечер – ни звука. Ларингит, пояснили они.

– Да, это было очень странно, – сказал Генри. – Она все довольно ясно понимала, но не могла справиться со словами. Как будто перенесла удар. Когда она наконец заговорила, это был не английский и даже не греческий, а французский, который она учила в школе. Простейшие слова. Я помню, как сидел у ее кровати, а она считала до десяти и показывала на предметы вокруг: la fenêtre, la chaise…[60]

Фрэнсис засмеялся:

– Глядя на нее, можно было лишь умиляться. Я спросил, как она себя чувствует, а она ответила: «Je me sens comme Hélène Keller, mon vieux».[61]

– И вы не позвали врача?

– Смеешься?

– А если б ей не стало лучше?

– Ну, мы тоже прошли через нечто подобное, – сказал Генри. – Только у нас это более или менее прошло через пару часов.

– Вы что, тоже не могли говорить?

– Изодранные в клочья, все в синяках!.. – завелся Фрэнсис. – Да мы были не в состоянии пошевелить ни языком, ни мозгами. Пойди мы в полицию, на нас бы повесили все нераскрытые убийства в Новой Англии за последние пять лет. – Он развернул воображаемую газету. – «Свихнувшиеся хиппи обвиняются в жестоком убийстве птицевода», «Старина Эйб такой‑то стал жертвой зверского ритуала».

– «Коренной житель Вермонта растерзан юными сатанистами», – добавил Генри, прикуривая сигарету.

Фрэнсис разразился смехом.

– На беспристрастном слушании дела у нас была бы хоть какая‑то надежда, – сказал Генри. – Увы, рассчитывать на это не приходится.

– А лично я не могу представить себе худшей участи, чем сидеть на скамье подсудимых и слушать, как твою судьбу решают окружной судья и присяжные телефонистки.

– Перспектива действительно незавидная, – подытожил Генри. – Впрочем, пока что меня волнует не столько состав присяжных, сколько поведение нашего общего друга Банни.

– Банни? А что с ним?

– О, это тяжелый случай – полная неспособность держать язык за зубами.

– Вы говорили с ним?

– Да миллион раз, – сказал Фрэнсис.

– Он что, пытался пойти в полицию?

– Если он будет продолжать в том же духе, – сказал Генри, – в этом отпадет всякая необходимость. Они сами постучатся к нам в дверь. Увещевать его бесполезно. До него просто не доходит, насколько все серьезно.

– Не хочет же он, чтоб вы угодили в тюрьму?

– Если бы он немного подумал, то, вероятно, пришел бы к тому же выводу, – безучастно ответил Генри. – А кроме того, понял бы, что и сам не особенно жаждет попасть за решетку.

– Кто, Банни? А он‑то при чем?

– Он знал обо всем с начала ноября и не сообщил в полицию, – пояснил Фрэнсис.

– Дело даже не в этом. Он все же достаточно смышлен, чтобы не донести на нас намеренно. У него нет надежного алиби на ту ночь, и он должен понимать: если окажется, что нам не миновать тюрьмы, то я, по крайней мере, сделаю все возможное, чтобы он отправился туда вместе с нами.

Генри затушил сигарету в пепельнице.

– Беда в том, что он круглый дурак и рано или поздно сболтнет что‑нибудь, не предназначенное для чужих ушей. Возможно, без злого умысла, но, честно говоря, его мотивы не слишком меня заботят. Ты же видел, как он вел себя сегодня утром. Если б это дошло до полиции, его бы тут же взяли в оборот. Но он, разумеется, уверен, что все эти идиотские шутки – вершина остроумия и интеллекта, недосягаемая для окружающих.

– Ума у него – ровно на то, чтобы не сдать нас властям, – сказал Фрэнсис и помолчал, наливая новую порцию виски. – Но нам никак не удается вдолбить ему, что перестать чесать языком на каждом шагу – в его собственных интересах, и даже больше, чем в наших. Нет, правда, я практически уверен, что, впав в свое знаменитое покаянное настроение, он просто возьмет и кому‑нибудь расскажет.

– Расскажет? Кому?

– Марион. Или отцу. Или декану. – Его передернуло. – От одной мысли у меня мурашки по коже. Он точь‑в‑точь как те типы в «Перри Мейсоне», которые в самом конце серии поднимаются с задней скамьи зала суда.

– Банни Коркоран, юный сыщик, – сухо произнес Генри.

– Как он вообще обо всем узнал? Его ведь не было с вами, так?

– Собственно говоря… – сказал Фрэнсис, – он был с тобой.

Он взглянул на Генри, и, к моему удивлению, оба расхохотались.

– Что такое? Что смешного‑то? – насторожился я.

Это развеселило их еще больше.

– Ничего, – наконец выдавил Фрэнсис.

– Нет, правда, ничего такого, – смущенно вздохнув, сказал Генри. – В последнее время я смеюсь по самым невероятным поводам. – Он закурил очередную сигарету. – Банни действительно был тогда с тобой. По крайней мере, в начале вечера, помнишь? Вы еще ходили в кино.

– «Тридцать девять ступеней».

И, словно споткнувшись обо что‑то, я вспомнил: ветреный осенний вечер, полная луна просвечивает сквозь мутные рваные облака. Я допоздна засиделся в библиотеке и пропустил ужин. Прихватив в кафетерии сэндвич, я пошел домой, глядя, как на тропинке передо мной танцуют и кружатся листья. Тут меня окликнул Банни и спросил, не хочу ли я составить ему компанию – он шел на собрание киноклуба, где в тот день показывали Хичкока.

Фильм уже начался, и все места были заняты. Нам пришлось сидеть на покрытых дорожкой ступеньках. Оперевшись на локти, Банни вытянул ноги и принялся хрустеть леденцами. Стены дрожали от сильного ветра, дверь то и дело хлопала, пока кто‑то не догадался подпереть ее кирпичом. По экрану, на фоне черно‑белого кошмара переброшенных через пропасти стальных мостов, с визгом неслись локомотивы.

– Да, после мы немного выпили, и он пошел к себе.

– Если бы, – вздохнул Генри.

– Он еще без конца спрашивал, не знаю ли я, где вы.

– Он прекрасно знал, где мы. Мы несколько раз пригрозили ему, что, если он не будет вести себя как следует, мы не возьмем его с собой.

– И в итоге его осенила потрясающая идея зайти к Генри и напугать его, – сказал Фрэнсис, вновь наливая себе виски.

– Меня это очень разозлило, – признался Генри. – Даже если бы ничего не произошло, это была гнусная затея. Он знал, где лежит запасной ключ, и просто вошел в квартиру.

– Но даже тогда все могло бы еще повернуться иначе. Просто возникла ужасная цепь совпадений. Если бы мы остановились по дороге, чтобы избавиться от наших нарядов, если бы поехали сюда или к близнецам, если бы Банни не уснул…

– Он спал?

– Да. В противном случае ему надоело бы ждать и он бы ушел. Мы вернулись в Хэмпден около шести утра. Дорогу назад к машине мы нашли чудом – в темноте, через все эти поля и буераки… Конечно, было страшно глупо ехать в Северный Хэмпден в наших окровавленных тряпках. Мы могли попасться на глаза полиции, угодить в аварию – все что угодно. Но я скверно себя чувствовал и плохо соображал, так что, наверное, приехал домой, повинуясь инстинкту.

– Он ушел от меня примерно в полночь.

– Значит, он находился один в моей квартире примерно с половины первого до шести утра. А предположительное время смерти, указанное в заключении экспертизы, – где‑то между часом и четырьмя. Это одна из немногих приличных карт, выпавших нам в этой игре. Банни придется изрядно попотеть, доказывая, что его действительно с нами не было. К сожалению, разыграть эту карту мы можем только в крайнем случае. – Он пожал плечами. – Зажги он лампу, оставь хоть какой‑нибудь признак жизни…

– Но ты же понимаешь, это должно было стать невероятным сюрпризом – взять и выпрыгнуть на нас из темноты.

– Мы вошли, включили свет и поняли, что отступать поздно, – он тут же вскочил. И увидел нас…

– … в обагренных кровью белых одеждах – вылитые персонажи Эдгара По, – мрачно продолжил Фрэнсис.

– Ничего себе. И как он среагировал?

– А как ты думаешь? Мы напугали его до смерти.

– Жаль, что не буквально, – сказал Генри.

– Расскажи ему про мороженое.

– Да, это было последней каплей, – раздраженно заметил Генри. – Он достал у меня из морозилки ведерко мороженого – скрасить себе ожидание. Положить небольшую порцию на блюдечко он, конечно, не мог – ему непременно было нужно целое ведро. И когда он уснул, мороженое растаяло и потекло, сначала испачкав его самого, а затем – кресло и мой замечательный восточный коврик. М‑да. Старинная была вещица и довольно ценная, но в химчистке сказали, что тут уже ничего не поделаешь. Мне вернули одни ошметки.

Он потянулся за сигаретой.

– Так вот, увидев нас, он заверещал, как баньши…

– … и никак не мог заткнуться, – вставил Фрэнсис. – Не забывай, было шесть утра, все соседи спали… Помнится, Чарльз шагнул к нему, попытался успокоить, но Банни все равно орал как резаный. Минуты две спустя…

– Это длилось всего несколько секунд, – возразил Генри.

– …спустя минуту Камилла схватила стеклянную пепельницу и запустила в него, попала ему прямо в грудь.

– Удар был не сильный… – задумчиво сказал Генри, – но пришелся как нельзя вовремя. Он мгновенно умолк и уставился на Камиллу, а я сказал ему, чтобы он прекратил орать, пока не разбудил соседей. Дескать, мы просто сбили оленя по дороге домой.

– Тут он вытер лоб, закатил глаза и понес свое обычное: «блин, ну вы, ребята, меня и напугали», «ох, что‑то я, наверно, задремал» и так далее и тому подобное, – продолжил Фрэнсис.

– А пока он так охал и ахал, мы стояли словно статуи – этакая скульптурная группа в окровавленных простынях. Свет горит, на окнах нет штор, с улицы все видно – лучше не придумаешь. Он говорил страшно громко, свет бил в глаза, и я так от всего обессилел, что не мог и пальцем пошевелить – просто стоял и смотрел на него. Господи, мы все в крови этого фермера, везде красные следы, светает, и в довершение всего – Банни. Я совершенно растерялся. Вдруг Камилла сделала самую разумную вещь – выключила свет, и тут я понял, что не важно, на что мы похожи и кто это видит, – нам нужно сию же секунду избавиться от лохмотьев, помыться и привести в порядок квартиру.

– Мне фактически пришлось сдирать с себя эту несчастную простыню, – поежился Фрэнсис. – Кровь засохла, и ткань пристала к коже. Пока я возился, все уже столпились в ванной. Душ хлещет на полную, в ванне бурлит красная вода, на кафеле ржавые лужи. Это был кошмар.

– Нам чудовищно не повезло, что Банни застал нас в таком виде, – покачал головой Генри. – Но, черт побери, не могли же мы дожидаться, когда он соизволит уйти. Всюду кровь, вот‑вот проснутся соседи, у меня было полное ощущение, что с минуты на минуту в дверь забарабанит полиция…

– Да, Банни, конечно, оказался жутко некстати, но, с другой стороны, не сказать, что все выглядело так, будто нас накрыл сам Эдгар Гувер,[62]– заметил Фрэнсис.

– Это верно, – отозвался Генри. – Не хочу сказать, что присутствие Банни казалось какой‑то неимоверной угрозой, скорее – мелкой неприятностью, я ведь сразу понял, что он начнет все выпытывать. Будь у меня время, я бы усадил его и все объяснил. Вот только времени совершенно не было.

– Господи, Генри, я до сих пор боюсь заходить к тебе в ванную, – содрогнувшись, сказал Фрэнсис. – Раковина в потеках крови, на крючке эта твоя ужасная бритва… На нас живого места не было.

– Хуже всего пришлось Чарльзу.

– Не говори! Он был весь утыкан шипами.

– Вдобавок этот укус…

– Никогда не видел ничего подобного, – покачал головой Фрэнсис. – Сантиметров десять в ширину, следы зубов как впечатанные. Помнишь, что сказал Банни?

Генри рассмеялся:

– Да. Расскажи ему.

– В общем, мы все были в ванной, дверь оставалась приоткрытой, а Банни, судя по всему, подглядывал. Чарльз протянул руку за мылом и тут снаружи – безумно деловой голос Банни: «Слушай, Чарльз, а ведь этот олень тебе чуть руку не отхватил».

– Какое‑то время он вертелся рядом, отпуская всевозможные комментарии, – продолжил Генри, – а потом вдруг исчез. Меня встревожил столь внезапный уход, но я был рад, что он наконец перестал путаться под ногами. Нам нужно было успеть многое и в предельно короткий срок.

– А ты не боялся, что он пойдет и кому‑нибудь расскажет?

Генри недоуменно посмотрел на меня.

– Кому?

– Ну, мне. Или Марион. Да кому угодно.

– Нет. Тогда у меня не было причин опасаться, что он выкинет нечто подобное. Не забывай, он был с нами во время предыдущих попыток, поэтому наше появление не должно было показаться ему таким уж из ряда вон выходящим. Затея держалась в строгом секрете. Он был посвящен во все с самого начала. Вздумай он кому‑нибудь рассказать, ему пришлось бы объяснять всю подноготную – можешь вообразить, какое бы он произвел впечатление. О наших планах знал Джулиан, но я был уверен, что Банни не отважится на разговор с ним без нашего ведома. И, как оказалось, я был прав.

Он помолчал и достал сигарету.

– Уже совсем рассвело, а у нас по‑прежнему был полный бардак – на крыльце кровавые следы, повсюду разбросаны хитоны.

Близнецы надели какие‑то мои старые вещи и пошли приводить в порядок крыльцо и салон машины. Хитоны нужно было сжечь, но разводить костер на заднем дворе я не хотел. Жечь их внутри тоже было опасно – могла сработать пожарная сигнализация. Хозяйка квартиры постоянно заклинает меня не пользоваться камином – дескать, он не работает, но я всегда подозревал, что это не так. Я решил рискнуть, и, к счастью, подозрение оправдалось.

– От меня не было никакого толка, – вздохнул Фрэнсис.

– Ни малейшего, – язвительно согласился Генри.

– Ничего не мог поделать. Я думал, меня вот‑вот вырвет. Так что я просто ушел в комнату Генри и лег спать.

– Да уж, мы все бы тогда с удовольствием отправились спать, но кто‑то должен был все убрать. Близнецы вернулись около семи. Я все еще мучился в ванной. Чарльз был утыкан шипами и колючками, как еж. Какое‑то время мы с Камиллой вытаскивали их пинцетом, потом я вернулся в ванную – надо было все закончить. Самое трудное было позади, но глаза у меня уже закрывались сами собой. Полотенца выглядели более‑менее прилично – мы старались их не трогать, – но все‑таки пятна на них остались. Последним усилием я загрузил их в стиральную машину. Близнецы уже спали, на той откидной кровати в дальней комнате, я подвинул Чарльза и тут же отключился.

– Четырнадцать часов. Ни разу в жизни не спал так долго.

– Я тоже. Как убитый. Без снов.

– Это полностью выбивает из колеи. Когда я лег, солнце только всходило, а когда проснулся, было уже темно. Казалось, сон длился всего секунду, вдобавок звонил телефон, и я просто не мог понять, где я. Он все звонил и звонил, тогда я встал и пошел в прихожую. Кто‑то сказал, чтоб я не брал трубку, но…

– Это твоя мания – отвечать на телефон, – сказал Генри. – Всегда и везде. Даже в гостях.

– Да, а что мне оставалось делать? Лежать и слушать, как он трезвонит? Короче говоря, я поднял трубку, и это оказался Банни – блаженный, как дитя. «Ну вы, ребят, и офигели! Вы что, в нудисты записались? А вот как насчет завалиться всем поужинать в „Бистро“?» И так далее…

Я подался вперед.

– Постой. Это не тогда, когда?..

Генри кивнул.

– Да, ты тоже пришел. Помнишь?

– Конечно, – ответил я, необъяснимо обрадовавшись, что на сцене наконец появилась моя скромная персона. – Разумеется. Я встретил Банни, когда он шел к вам.

– Не обижайся, но нас немного удивило, что он явился вместе с тобой, – сказал Фрэнсис.

– На самом деле, я думаю, он хотел поговорить обо всем с нами наедине, но это могло и подождать. Я уже говорил тебе, что наше появление не должно было показаться ему таким уж странным. Ведь он был с нами прежде, и выдавались ночи, когда… как это лучше сказать?

– … когда нас всех тошнило и мы возвращались домой лишь под утро, по уши в грязи, – закончил за него Фрэнсис. – Правда, в этот раз мы были в крови и ему наверняка хотелось узнать во всех подробностях, как же мы умудрились сбить оленя, но тем не менее…

Поежившись, я невольно вспомнил рассказ пастухов из «Вакханок»: копыта и окровавленные ребра, петли кишок, свисающие с еловых ветвей.[63]Sparagmos и omophagia – вот как это называлось по‑гречески. Разрывание на части и поедание сырой плоти. Внезапно в памяти всплыла другая картина: прихожая Генри, их усталые лица, ехидное приветствие Банни: «Khairete,[64]погубители оленей!»

В тот вечер они были какими‑то притихшими и бледными, но не более, чем можно ожидать от жертв сильного похмелья. Только ларингит Камиллы казался странным. Они сказали, что вчера напились в дым; Камилла забыла свитер и простудилась, возвращаясь домой пешком. На улице было темно, и шел дождь. Генри протянул мне ключи от машины и попросил сесть за руль.

Была пятница, но из‑за плохой погоды в «Бистро» почти никого не было. Мы заказали гренки по‑валлийски и сидели, слушая, как потоки дождя, подгоняемые ветром, хлещут по крыше. Банни и я пили виски с горячей водой, все остальные – чай.

– Что, все еще мутит, bakchoi?[65]– с усмешкой спросил Банни, после того как официант принял заказ.

Камилла состроила ему гримасу.

Когда после ужина мы вышли на стоянку, Банни обошел машину, осмотрел фары, попинал шины.

– Вы в этой были вчера ночью? – спросил он, прикрывая очки от дождя.

– Да.

Откинув мокрую прядь со лба, он наклонился, разглядывая бампер.

– Вот это я понимаю – немецкие машины. Печально, но, по‑моему, фрицы дадут детройтской стали сто очков вперед. Только полюбуйтесь, ни единой царапины.

Я спросил, что он имеет в виду.

– А, да они тут просто катались, пьяные. Создавали угрозу дорожному движению, так сказать. Сбили оленя. Насмерть? – спросил он Генри, открывавшего в этот момент правую дверцу.

– Что?

– Оленя, говорю, насмерть сбили?

– Мертвее не бывает, – бросил Генри и сел в машину.

Долгое время никто не произносил ни слова. Было так накурено, что у меня слезились глаза. Под потолком висело густое облако сизого дыма.

– Так в чем проблема? – снова спросил я.

– В каком смысле?

– Что было дальше? Вы рассказали ему или нет?

Генри с шумом набрал воздух в легкие:

– Нет. Могли бы, но ясно, что чем меньше народу знает, тем лучше. При первой возможности я осторожно завел с ним разговор об этом с глазу на глаз, но мне показалось, история с оленем его вполне устраивает, и я оставил все как есть. Не было никакого смысла посвящать его, раз он не догадался сам. Труп обнаружили, в «Хэмпденском обозревателе» промелькнула заметка – все прекрасно. Вот только для Хэмпдена подобные истории, очевидно, редкость, и, как назло, две недели спустя они напечатали еще одну статью – «Загадочная смерть в округе Бэттенкил». На нее‑то Банни и наткнулся.

– Глупее не придумаешь, – сказал Фрэнсис. – Он никогда не читает газет. Ничего бы не случилось, если бы не эта проклятая Марион.

– У нее подписка на «Обозреватель», как‑то связанная с Центром развития малышей, – пояснил Генри, потирая уголки глаз. – Банни с Марион сидели в столовой, она разговаривала с подругой, Банни же, судя по всему, не знал, чем себя занять, и поэтому принялся читать ее газету. Мы с близнецами подошли поздороваться, и первым, что он выдал, едва нас заметив, было: «Эй, ребят, гляньте‑ка, возле дома Фрэнсиса убили какого‑то птицевода!» Следом зачитал пару абзацев – проломлен череп, орудие преступления и прочие улики не обнаружены, явные мотивы отсутствуют. Я даже не успел подумать, как сменить тему, как его осенило: «Эй! Двенадцатое ноября? Это ж когда вы были у Фрэнсиса. Bы тогда еще оленя сбили. – Ты, очевидно, что‑то путаешь, – говорю я. – Да нет же, как раз двенадцатое. Я помню, потому что тринадцатого у моей мамы день рождения. Обалдеть можно, а?» Мы покивали: «Да, пожалуй». А он: «Генри, если б я был подозрительным типом, я б предположил, что это сделали вы – ну, тогда, когда вы вернулись все в крови как раз из этого округа».

Он снова закурил.

– Время близилось к обеду, в столовой собралась толпа, Марион с подругой ловили каждое слово, к тому же знаешь, как он вечно голосит… Мы, конечно, посмеялись, Чарльз отпустил какую‑то шутку, но едва нам удалось отвлечь его от газеты, как он снова в нее уткнулся. «Нет, ребят, не могу поверить! Самое натуральное убийство, да еще в лесу, да еще в каких‑то пяти километрах от вас! Да уж, если б вас тогда тормознула полиция, вы бы уж точно сейчас сидели за решеткой. Тут вот номер – позвонить, если у кого есть какая информация. Если захотеть, можно было б стопудово устроить вам кучу неприятностей…» и так далее, и тому подобное.

– Я не знал, что и думать. Шутил он или в самом деле что‑то заподозрил? В конце концов мне удалось его угомонить, но меня не покидало ужасное чувство, что он заметил, что меня обеспокоила эта статья. Он слишком хорошо меня знает, к тому же в отношении таких вещей у него шестое чувство. А я действительно нервничал. Подумать только – вот‑вот начнется обед, повсюду охранники, половина из них так или иначе связана с хэмпденской полицией… Я хочу сказать, в случае мало‑мальски серьезного дознания наша история с оленем лопнула бы, как мыльный пузырь. Ясно как божий день, что мы не сбивали никакого оленя. Ни на одной из машин не было даже царапины. И если бы кто‑нибудь случайно предположил связь между нами и убитым фермером… В общем, я был рад, что его удалось переключить на что‑то другое, но уже тогда понимал, что этим дело не кончится. Он допекал меня этой статьей до самого конца семестра – полагаю, без задней мысли, но, к несчастью, не только наедине, но и при посторонних. Знаешь, как это с ним бывает. Если он вобьет себе в голову нечто подобное, то уже не отстанет.

И я знал. Банни обладал сверхъестественной способностью нащупывать темы, неприятные для собеседника, а затем беспощадно прохаживаться по ним. К примеру, с самого начала нашего знакомства он не уставал глумиться над пиджаком, в котором я появился тогда, на обеде, и в широком смысле – над тем, что ему представлялось моим пошлым калифорнийским стилем. Объективно моя одежда ничем не отличалась от его собственной, и все же ехидным замечаниям Банни не было конца. Думаю, объяснялось это тем, что, несмотря на мой добродушный смех, он смутно ощущал, что задел меня за живое, что на самом деле меня невероятно терзали едва заметные различия в манере одеваться и, пожалуй, куда более заметные – в привычках и манере поведения между мной и остальными членами нашей группы. Я хорошо умею растворяться в любой среде – вам вряд ли довелось бы встретить более типичного калифорнийского тинейджера и более циничного и бессердечного студента‑медика, чем я. Тем не менее, вопреки всем усилиям, мне почему‑то никогда не удается слиться с окружением полностью, и в каком‑то смысле я всегда выделяюсь на общем фоне – так сидящий на зеленой ветке хамелеон остается совершенно обособленным существом, как бы искусно он ни копировал все оттенки цвета. Всякий раз, когда Банни публично и бесцеремонно уличал меня в том, что моя рубашка содержит примесь синтетики, или критически замечал, что в моих совершенно обычных брюках, как две капли воды похожих на его собственные, якобы видно что‑то от «западного кроя», большей частью удовольствия от этой забавы он был обязан безошибочному, собачьему чутью, подсказывавшему ему, что именно от таких разговоров мне хотелось провалиться сквозь землю. Он не мог не заметить, что, упомянув об убийстве, нащупал у Генри больное место. А заметив, не мог удержаться от того, чтобы не бить по нему снова и снова.

Дата добавления: 2015-08-13