Подъем на везувий 12 страница

С. В. И. (автор «Жизни в Святой Земле») свидетель­ствует:

«Прекрасное озеро широко разлилось меж Гали­лейских гор, в сердце того края, которым некогда владели Завулон, Наффалим, Асир и Дан^[187]. Лазурь не­бес отражается в озере, воды его свежи и прохладны. На западе раскинулись плодородные равнины; на севе­ре скалистые берега уходят вдаль, поднимаясь все выше и выше, пока не достигнут снежных высот Хер­мона; на востоке сквозь дымку тумана видны нагорья Пирея, переходящие в суровые горы и многими стезя­ми уводящие мысль к Иерусалиму, святому граду. Цветы цветут в этом земном раю, а некогда здесь волновалась пышная зелень дерев; певчие птицы усла­ждают слух, горлица нежно воркует, звонкая песнь жаворонка взлетает к небесам, и важный и величавый аист будит мысль, зовет к раздумьям и покою. Жизнь здесь была некогда идиллическая, прекрасная; здесь не было богатых и бедных, знатных и простолюдинов. Здесь царили довольство, красота, простодушие, а ны­не здесь лишь нищета и запустение».

Это не слишком искусное описание. Я бы сказал, хуже некуда. Сначала подробно расписан так называ­емый «земной рай», а под конец вас огорошивают сообщением, что рай этот — «запустение и нищета».

Я привел здесь два обычных средних образца пись­менных свидетельств, которые выходят из-под пера большинства писателей, побывавших в этих краях. Один говорит: «окружающий пейзаж столь прекрасен, что я не в силах описать его», и затем накидывает покрывало пышных слов на нечто такое, что без по­кровов оказывается всего-навсего незначительным во­доемом, гористой пустыней и одним-единственным де­ревом. Другой после добросовестной попытки постро­ить «земной рай» из тех же материалов, с «важным и величавым аистом» в придачу, портит все дело, выболтав под конец унылую правду.

Почти во всех книгах о Галилее рассказывается, что окрестности озера очень красивы. Впрочем, не всегда это говорится так прямо. Иногда автор всячески стара­ется создать у читателя впечатление, что места эти очень красивы, избегая, однако, сказать это простыми и ясными словами. Но тщательный анализ этих описа­ний покажет вам, что составные части картины сами по себе нехороши и, как их ни складывай, ничего хорошего не получится. Благоговение и любовь, кото­рую испытывают к этим местам иные из авторов, разжигают их воображение и мешают им правильно судить; но во всяком случае всю эту милую ложь они пишут совершенно искренне. Другие же пишут так, опасаясь, что правдивое описание придется не по вкусу публике. Третьи просто лицемеры и умышленно вво­дят читателя в заблуждение. Спросите любого из них, и он без запинки ответит, что всегда и везде надо говорить одну лишь чистую правду. Во всяком случае, они непременно ответили бы так, если бы не поняли, к чему вы клоните.

Но почему нельзя сказать правду об этих местах? Разве правда вредна? Разве она когда-либо нуждалась в том, чтобы скрывать лицо свое? Бог создал море Галилейское и его окрестности такими, а не иными. По какому праву мистер Граймс берется приукрашивать Божие творение?

Судя по тем книгам, которые я прочел, среди пу­тешественников, побывавших здесь в былые времена, было много пресвитериан, которые поехали сюда в по­исках доказательств, подтверждающих их вероучение; они нашли здесь Палестину истинно пресвитерианскую и никакой другой и не желали видеть, хотя, быть может, ослепленные своей верой, они и в самом деле ничего не замечали. Были тут и баптисты, они искали подтверждения баптистской веры и свою, баптист­скую, Палестину. Бывали тут и католики, и методи­сты, и приверженцы епископальной церкви — и каждый искал подтверждения своей веры, и каждый находил здесь свою Палестину — католическую, методистскую или епископальную. Быть может, все они приезжали сюда с самыми честными намерениями, но, полные предрассудков и пристрастий, они ступили на эту зе­млю с заранее сложившимся мнением и так же мало способны были писать о ней бесстрастно и беспри­страстно, как о своих женах и детях. Наши паломники тоже приехали с готовыми мнениями. Это стало ясно по их разговорам, как только мы выехали из Бейрута. Я бы даже, наверно, мог в точности предугадать, что они скажут, увидев Фавор, Назарет, Иерихон и Ие­русалим, ибо я знал, из каких книг они стибрили свои идеи. Авторы рисуют картины и сочиняют хва­лебные песни, а меньшая братия глядит на мир их глазами и говорит их языком. Я был удивлен мудрыми словами паломников о Кесарии Филипповой. Впос­ледствии я все это нашел у Робинсона. Меня пленило то, что они сказали, когда Геннисаретское озеро вдруг открылось нашим взорам. Я нашел эти полные изя­щества слова в книге мистера Томсона «Святая Земля и Библия». Нередко — и всегда одними и теми же красивыми словами — они говорили о том, как они наконец, по примеру Иакова, приклонят свои усталые головы на камень Вефиля и смежат тяжелые веки, — и, быть может, им приснятся ангелы, спускающиеся по лестнице с небес. Это звучало очень мило. Но в конце концов я натолкнулся и на «усталые головы» и на «тяжелые веки». Они позаимствовали и мысль, и сло­ва, и их порядок у Граймса. Вернувшись домой, па­ломники будут рассказывать не о той Палестине, какая предстала их взорам, а о той, какую увидели Томсон, Робинсон и Граймс, с некоторыми оттенками, в зависи­мости от веры, исповедуемой каждым из рассказ­чиков.

Паломники, грешники и арабы — все уже улеглись, и лагерь затих. Трудиться в одиночестве скучно. Я за­писал в дневник последние несколько слов, вышел из шатра и вот уже полчаса сижу под открытым небом. Ночью самое время смотреть на море Галилейское. В звездном сиянии оно вовсе не кажется отталкива­ющим. Глядя на отражения мерцающих созвездий, рас­сыпанные по его волнам, я почти пожалел, что видел его в беспощадном свете дня. Прелесть Геннисарета в его прошлом, в тех мыслях, что он пробуждает, но чары, которыми он оплетает душу, не могут устоять против всепроникающего солнечного света. В дневные часы они не властны над нами. Мысли наши то и дело обращаются к житейской прозе, отказываясь витать в туманном, нереальном мире. Но когда день гаснет, даже наименее чуткие натуры поддаются мечтатель­ному очарованию и покою звездной ночи. Древние предания, рожденные здесь, прокрадываются в память и завладевают мечтами, и право же, во всем, что видишь и слышишь вокруг, невольно чудится что-то потустороннее. В шепоте волн, набегающих на берег, слышатся всплески весел, в приглушенных шумах ночи — таинственные голоса, в мягком шелесте ветер­ка — взмахи невидимых крыльев; призрачные корабли плывут по морю, усопшие двадцати столетий выходят из гробниц, и в заунывном пении ночного ветра снова звучат напевы давно забытых времен.

В звездном сиянии у моря нет границ, лишь небо объемлет его со всех сторон, и сцена эта достойна разыгравшихся на нем великих событий; достойна ро­ждения новой веры, призванной спасти мир; достойна величавого образа того, кто провозгласил отсюда свои высокие заветы. Но в свете дня говоришь себе: неуже­ли ради деяний, свершенных на этом скалистом, песча­ном клочке пустыни, ради слов, что были сказаны здесь восемнадцать веков назад, ныне звонят колокола на самых далеких островах, по всем материкам нашей огромной планеты?

Это можно постичь лишь ночью, которая скрады­вает все, что может нарушить гармонию, и превращает море Галилейское в подмостки, достойные столь вели­кой драмы.

Глава XXII. Древние бани. — Последняя битва крестоносцев. — Гора Фавор. — Вид с ее вершины. — Воспоминания о волшебном саде. — Жили­ще пророчицы Деворы.

Мы снова купались в море Галилейском, вчера в су­мерки и сегодня на восходе солнца. Мы не плавали по нему, но разве три купанья не стоят одного плавания? Рыбы здесь видимо-невидимо, но, отправляясь в стран­ствие, мы запаслись лишь описаниями путешествий вроде «В шатрах на Святой Земле» и «Святая Земля и Библия» и не запаслись рыболовной снастью. В Тивериаде рыбой не разживешься. Мы, правда, видели, как двое или трое бездельников чинили сети, но на наших глазах они так ни разу и не закинули их в море.

Мы не пошли в древние бани в двух милях от Тивериады. У меня не было ни малейшего желания туда идти. Это удивило меня и побудило задуматься над причиной столь непостижимого равнодушия. Ока­залось, все дело в том, что их упоминает Плиний^[188]. С некоторых пор я самым непозволительным образом невзлюбил Плиния и апостола Павла, — ведь я никак не мог найти такого уголка, который принадлежал бы мне одному. Всякий раз неизменно оказывалось, что апостол Павел побывал здесь, а Плиний упоминает это место в своих трудах.

Ранним утром мы оседлали своих скакунов и от­правились в путь. И тут во главе процессии возникла загадочная фигура — я бы назвал ее пиратом, если бы пираты водились на суше. Это был рослый араб, еще молодой — лет тридцати, кожа у него была медного оттенка, точно у индейца. Голову туго обвивал яркий шелковый шарф — желтый в красную полоску, — кон­цы которого, окаймленные густой бахромой, свисали на плечи и колыхались на ветру. От шеи до колен свободными складками ниспадал плащ — настоящее звездное знамя, все в волнистых, змеящихся черных и белых полосах. Откуда-то из-за спины торчал высоко над правым плечом длинный чубук. Высоко над левым плечом торчал ствол висящего за спиной непомерно длинного ружья — из тех, какими вооружены были арабы во времена Саладина, — все, от ложа до самого дула, отделанное серебром. Вокруг стана множество раз обернут был длинный-предлинный, искусно расши­тый, но до неузнаваемости выгоревший кусок шелка родом из роскошной Персии, и впереди, среди бесчис­ленных складок, сверкала на солнце грозная батарея старинных, оправленных медью исполинских пистоле­тов и позолоченные рукояти кровожадных ножей. Еще несколько пистолетов в кобурах было подвешено к длинношерстным козьим шкурам и персидским ков­рам, которые громоздились на спине лошади и, види­мо, должны были заменить седло; широкие железные стремена вздергивали колена воина под самый подбо­родок, и, бряцая о стремя, среди свисающих с седла огромных кистей болталась кривая, отделанная сереб­ром сабля таких великанских размеров и такого свире­пого вида, что при одном взгляде на нее самого отча­янного храбреца должно было бросить в дрожь. Раз­ряженный в пух и прах принц, что, верхом на пони и ведя в поводу слона, гордо вступает в селение во главе бродячего цирка, нищ и наг пред этим пышно разубранным всадником, и удовлетворенное тщесла­вие первого сущая безделица по сравнению с царствен­ным величием и бьющим через край самодовольством второго.

— Кто это? Что это? — посыпались со всех сторон испуганные вопросы.

— Наш телохранитель! От Галилеи до места рож­дения Спасителя страна кишит свирепыми бедуинами, у которых в этой жизни одна утеха — резать, рубить, увечить и убивать ни в чем не повинных христиан. Спаси нас аллах!

— Тогда наймите полк солдат! Неужели вы пошле­те нас навстречу ордам головорезов, когда у нас не будет иной защиты, кроме этого ходячего арсенала?

Драгоман рассмеялся — но не остроумному сравне­нию, ибо поистине не родился еще на свет гид, провод­ник или драгоман, способный хоть как-то оценить шутку, даже если она такая грубая и тяжеловесная, что, упади она на него, она расплющила бы его в лепешку, — драгоман рассмеялся и, подстрекаемый, без сомнения, какой-то своей, тайной мыслью, позволил себе даже подмигнуть нам.

Когда в таких передрягах человек смеется, это при­дает храбрости; когда он подмигивает — на душе ста­новится совсем спокойно. Наконец он дал понять, что мы и с одним стражем будем в полной безопасности, но уж без этого одного никак нельзя: его устрашающие доспехи окажут магическое действие на бедуинов. Тог­да я сказал, что нам вообще не нужны никакие стражи. Если один нелепо вырядившийся бродяга может спа­сти от всех бед восьмерых вооруженных христиан и це­лую кучу их темнокожих слуг, так уж конечно они и сами сумеют себя защитить. Драгоман с сомнением покачал головой. Тогда я сказал:

— Подумайте только, на что это похоже! Поду­майте, что скажут самоуверенные американцы, если мы будем трусливо пробираться по этой безлюдной пустыне под охраной какого-то ряженого араба, кото­рый сломит себе шею, удирая во все лопатки, если за ним погонится настоящий мужчина? Это глупо, это попросту унизительно. Зачем нам велели запастись пистолетами, если мы все равно отданы под защиту этого негодяя в звездно-полосатом плаще?

Все уговоры были тщетны, драгоман только улы­бался да покачивал головой.

Я выехал вперед, завязал знакомство с этим но­воявленным царем Соломоном-во-всей-славе-его и за­ставил его показать мне свое допотопное ружье. Замок его проржавел; ствол сплошь был в серебряных коль­цах, пластинках, бляшках, но при этом он был кривой, как бильярдные кии выпуска сорок девятого года, которые все еще попадаются на старых приисках Калифорнии. Дуло было до филигранной тонкости изъедено узором многовековой ржавчины, и край стал как обгоревшая печная труба. Зажмурив один глаз, я заглянул в дуло — оно все заросло ржавчиной, как старый паровой котел. Я взял в руки исполинские пистолеты и взвел курок. Они тоже изнутри про­ржавели, и уже целую вечность их никто не заряжал. Я вернулся на свое место весьма ободренный, рас­сказал обо всем гиду и попросил его отпустить эту безоружную крепость на все четыре стороны. И тогда все объяснилось. Этот молодец состоит на службе у шейха Тивериады. Он источник государственных доходов. Для Тивериадской империи он то же, что для Америки таможенные пошлины. Шейх навязывает путешественникам охрану и взимает с них за это плату. Это богатый источник доходов, в иные годы он приносит казне до тридцати пяти и даже сорока долларов.

Теперь я знал тайну этого воина; знал истинную цену его проржавевшей мишуре и презирал его осли­ное самодовольство. Я наябедничал на него и вместе со всей безрассудно отважной кавалькадой двинулся навстречу опасностям безлюдной пустыни, не слушая его отчаянных воплей, суливших нам увечье и смерть на каждом шагу.

Мы поднялись на тысячу двести футов над озером (я не могу не упомянуть о том, что озеро лежит на шестьсот футов ниже уровня Средиземного моря, — еще ни один путешественник не пренебрег возмож­ностью украсить свои письма этой знаменитой под­робностью), и нам открылась убогая панорама, — столь убогим, наводящим тоску видом не всякая стра­на может похвастать. Но земля эта так густо населена историческими воспоминаниями, что если бы выс­тлать ее страницами книг, о ней написанных, они покрыли бы ее сплошным ковром от края и до края. В эту панораму входят гора Хермон, горы, окружа­ющие Кесарию Филиппову, Дан, истоки Иордана и Меромские воды, Тивериада, море Галилейское, ров Иосифа, Капернаум, Вифсаида, места, где, как пред­полагают, была произнесена Нагорная проповедь, и где были накормлены голодные толпы, и где про­изошел чудесный улов рыбы; откос, с которого сви­ньи кинулись в море; места, где Иордан впадает в озеро и вновь вытекает из него; Сафед — «город на холме», один из четырех священных еврейских горо­дов, тот самый, где, как верят иудеи, появится истин­ный мессия, когда придет спасать мир; отсюда видна также часть поля, где разыгралась битва при Гат­тине — последняя битва рыцарей-крестоносцев, после которой они в блеске славы сошли со сцены и навсег­да покончили со своими великолепными походами; гора Фавор, на которой, по преданию, совершилось преображение Господне. А вид, открывшийся нам да­льше, на юго-востоке, вызвал у меня в памяти одно место из Библии (я, разумеется, не припомнил его в точности).

Ефремляне, с которыми сыны Израилевы не пожелали поделить­ся богатой добычей, доставшейся им в войне с аммонитянами, собрали могучее войско и пошли войной на Иефая, судью Израиля; но ему сообщили об их приближении, и, собрав сынов Израиля, он сразился с аммонитянами и обратил их в бегство. Чтобы закрепить свою победу, Иефай захватил броды и переправы Иордана, приказав не пропускать никого, кто не сумеет сказать «шибболет». Ефрем­ляне, происходившие из другого племени, не могли произнести этого слова правильно, они говорили «сибболет», доказывая этим, что они враги, и их тут же лишали жизни; так и случилось, что в тот день у бродов и переправ через Иордан полегло сорок две тысячи человек.

Мы мирно трусили по дороге, по которой проходят караваны, направляющиеся из Дамаска в Иерусалим и Египет, мимо Лубии и других сирийских деревушек, примостившихся на вершинах крутых гор и холмов и защищенных живыми изгородями из гигантских как­тусов (признак бесплодной земли), на которых растут колючие груши, громадные, точно окорока, и наконец прибыли на поле битвы при Гаттине.

Это обширное неправильной формы плоскогорье кажется нарочно создано для сражений. Лет семьсот тому назад несравненный Саладин встретился с вой­ском христиан и раз и навсегда положил конец их владычеству в Палестине. Задолго до этого между воюющими сторонами установилось перемирие, но, согласно путеводителю, Рейнольд Шатильонский, пра­витель Кирэка, нарушил его, разграбив дамасский ка­раван и, несмотря на требование Саладина, не пожелал вернуть ни купцов, ни их товары. Такая дерзость нич­тожного военачальника задела султана за живое, и он поклялся, что убьет Рейнольда собственной рукой, где бы и когда бы тот ему ни попался. Оба войска приго­товились к бою. Под началом нерешительного короля иерусалимского был цвет христианского рыцарства. Он по недомыслию заставил их совершить долгий, изнурительный переход под палящим солнцем и при­казал им стать лагерем на этой открытой, безводной равнине, где нечем было утолить голод и жажду. Пол­чища мусульман на превосходных конях, обогнув Геннисарет с севера, хлынули сюда, сжигая и разрушая все на своем пути, и стали лагерем напротив врага. На заре началось кровопролитное сражение. Окруженные со всех сторон несметным воинством султана, христи­анские рыцари бились не на жизнь, а на смерть. Они бились с отчаянной доблестью, но все было напрасно: жара, численное превосходство врага, изнурительная жажда — все было против них. К середине дня храб­рейшие из храбрых пробились сквозь ряды мусульман и захватили вершину невысокой горы и там, сгрудив­шись вокруг Христова знамени, снова и снова отби­вали атаки вражеской конницы.

Но часы владычества христиан в Палестине были уже сочтены. На закате Саладин стал властителем Палестины, крестоносцы полегли на поле боя, всюду лежали груды тел, а король иерусалимский, глава ор­дена тамплиеров, и Рейнольд Шатильонский оказались пленниками султана. Саладин обошелся с двумя из своих узников с величайшей учтивостью и приказал подать им угощение. А когда король протянул ле­дяной шербет Шатильону, султан сказал: «Это ты ему даешь, не я». Он помнил свою клятву и собст­венной рукой зарубил злополучного рыцаря Ша­тильонского.

Нелегко представить себе, что эту безмолвную рав­нину некогда оглашала грозная музыка боя и сотряса­ла тяжкая поступь вооруженных воинов. Нелегко насе­лить эту пустыню стремительными отрядами конницы и возмутить сонное оцепенение победными кликами, стонами раненых, мельканьем стягов и мечей над вол­нующимся морем битвы. Так безнадежно это запусте­ние, что никакая фантазия не в силах вдохнуть в него движение и жизнь.

Мы в целости и сохранности добрались до Фавора, и притом значительно опередили наше обвешанное оружием чучело. За всю дорогу мы не встретили ни души, а уж о свирепых ордах бедуинов никто и слыхом не слыхал. Фавор стоит уединенно и одиноко — гигант­ский часовой равнины Ездрилонской. Он возвышается примерно на тысячу четыреста футов над окружающей равниной; изящно очерченный конус, поросший лесом, виден издалека и радует глаз путника, утомленного невыносимым однообразием пустынной Сирии. Кру­той тропкой, проложенной в овеваемых ветром дубо­вых рощах и зарослях боярышника, мы взобрались на вершину. Картина, открывшаяся нам с этой высоты, была почти прекрасна. Внизу широко раскинулась плоская равнина Ездрилона, вся расчерченная клет­ками полей, точно шахматная доска, и такая же глад­кая и ровная; по краям она усеяна крошечными белыми деревушками, и всюду, вблизи и вдали, вьются по ней дороги и тропы. Ранней весной, в молодом зеленом уборе, картина эта, должно быть, прелестна. На юге равнины встает Малый Хермон, за вершиной которого можно разглядеть Гелвуй. Отсюда виден и Наин, известный тем, что здесь воскрешен был сын вдовицы, и Аендор^[189], не менее известный своей волшеб­ницей. На востоке лежит долина Иордана, а за ней поднимаются Гилеадские горы. На западе — гора Кар­мель. Хермон на севере, плоскогорье Васана, и священ­ный город Сафед, мерцающий белизной, на высоком отроге Ливанских гор, и синевато-стальной край моря Галилейского, и гора Гаттин со своей двойной верши­ной — легендарная «Гора Блаженных», немая свиде­тельница последней отчаянной битвы крестоносцев за святой крест, — все это довершает открывшуюся нам картину.

Взглянуть на эту картину через живописную раму полуразрушенной, разбитой каменной арки времен Христа, которая скрывает все неприглядное, — ради такого удовольствия стоит карабкаться в гору. Стань­те на самой ее вершине и вдвойне насладитесь прекрас­ным закатом; имейте смелость заключить картину в массивную раму, и тогда лишь увидите, как она хороша. Эту истину узнаешь — и уже никогда не за­быть ее — в волшебном уголке, в замечательном саду графа Палавичини близ Генуи. Часами блуждаешь сре­ди гор и лесистых долин, сделанных так искусно, что кажется, будто они созданы не рукой человека, а самой природой; идешь по извилистым тропинкам — и вдруг перед тобой низвергающийся водопад и перекинутый через него мостик; в самых неожиданных местах нахо­дишь лесные озера; бродишь по разрушенным средне­вековым замкам в миниатюре, которые кажутся па­мятниками старины, а на самом деле построены всего лет десять назад; предаешься размышлениям над кро­шащимся мрамором древней гробницы, чьи колонны намеренно оббиты и облуплены их творцом — совре­менным ваятелем; нечаянно натыкаешься на игрушеч­ные дворцы, сложенные из редкого и дорогого камня, а рядом стоит крестьянская хижина, о ветхой мебели которой никогда не скажешь, что она сделана по осо­бому заказу; скачешь по кругу посреди леса на закол­дованном деревянном коне, который приводится в движение какой-то невидимой силой; пересекаешь римские дороги и проходишь под величественными триумфальными арками; отдыхаешь в прихотливых беседках, где незримые духи со всех сторон поливают тебя струйками воды и где даже цветы, стоит лишь коснуться их, встречают тебя дождем брызг; катаешь­ся на лодке по подземному озеру среди пещер и гро­тов, волшебно украшенных гроздьями сталактитов, и, выплыв на солнечный свет, оказываешься на другом озере, с отлогими зелеными берегами, а на нем покачи­ваются на якоре нарядные гондолы под сенью крохот­ного мраморного храма, который поднимается из про­зрачных вод и белоснежные статуи и колонны которо­го — с каннелюрами и вычурными капителями — отражаются в спокойных глубинах. Так переходишь от одних чудес к другим и всякий раз думаешь, что то чудо, которое видел последним, и есть самое главное. И действительно, чудо из чудес припасено напоследок, но его не увидишь, пока, высадившись на берег и прой­дя сквозь заросли редкостных цветов, собранных со всех концов света, не остановишься в дверях еще одно­го мнимого храма. Вот здесь-то гений художника до­стиг своей вершины и поистине распахнул пред нами врата волшебной страны. Смотришь через самое обы­кновенное желтое стекло, и прежде всего, в каких-нибудь десяти шагах перед собой, видишь трепещущее море листвы, посреди него неровный просвет, словно вход куда-то, — в лесу часто встречаешь такой, и он не вызывает мысли о хитроумном вмешательстве челове­ка, — и в этом просвете то здесь, то там в буйной тропической листве сверкают яркие цветы. И вдруг в этом нежданном ослепительном просвете тебе пред­стает дивное видение: ничего нежнее, мягче, прекраснее не грезилось в смертный час ни одному святому с тех пор, как Иоанн Богослов увидал святый град, мер­цающий в небесах над облаками. Широко раскинулось море, испещренное кренящимися под ветром паруса­ми; острый мыс вдается в его синеву, и на нем гордо высится маяк; за ним пологая лужайка; а дальше вид­неется Генуя, древний «город дворцов», — его парки, и холмы, и величественные здания; еще дальше — ис­полинская гора четко выделяется на фоне неба и мо­ря, — и над всем, в золотом небесном просторе, плывут легкие хлопья и клочки облаков. Все золотое — море, и город, и луг, и гора, и небо, — всюду золото, все богато, и пышно, и сказочно, словно видение рая. Ни один художник не мог бы запечатлеть на полотне эту чарующую красоту, — и однако, не будь здесь желтого стекла и хитро придуманной рамы, которая отодвига­ет все в волшебную даль и отсекает все, что может испортить вид, картина эта вовсе не вызывала бы восторгов. Такова жизнь, и на всех нас змий-искуси­тель наложил свою печать.

Теперь, хочешь не хочешь, надо снова вернуться к горе Фавор, хотя это предмет довольно скучный, и я не могу не отвлекаться и не вспоминать картины, куда более приятные. Ну, постараюсь не задерживать­ся на ней. Ничего в ней нет примечательного (если не считать того, что, как мы предполагаем, здесь свер­шилось преображение Господне), только седые руины, которые скоплялись здесь век за веком, начиная со времен отважного Гедеона и других воинов, процвета­вших здесь тридцать столетий назад, и вплоть до вчерашнего дня истории, ознаменованного крестовы­ми походами. Тут стоит греческий монастырь, в нем угощают превосходным кофе, но здесь не найдешь ни щепочки от истинного креста, ни единой косточки святого, чтобы занять праздные мысли мирян и напра­вить их в более серьезное русло. Я ни во что не ставлю ту древнюю церковь, которая не может похвастать своими святынями.

Равнина Ездрилонская — «поле битвы народов» — вызывает думы об Иисусе Навине, Венададе, Савле и Гедеоне; о Тамерлане, Танкреде, Ричарде Львиное Сердце и Саладине; о воинственных царях персидских, о героях Египта, о Наполеоне — ибо все они сражались здесь. Если бы колдовской свет луны мог вызвать из могил тьмы и тьмы воинов всех времен и народов в причудливых и несхожих одеждах, некогда устремля­вшихся сюда со всех концов земли и вступивших в бит­ву на этом бескрайнем поле, и это многоцветное вой­ско с пышными султанами, знаменами и сверкающими копьями вновь затопило бы равнину, я простоял бы здесь целую вечность, любуясь этим призрачным ше­ствием. Но колдовской свет луны — это тщета и об­ман, и смертному, который уверует в него, уготованы скорбь и разочарование.

У подножья горы Фавор, у самого края легендар­ной равнины Ездрилонской, прилепилась жалкая дере­вушка Девурье, где жила пророчица Девора. Деревуш­ка эта как две капли воды похожа на Магдалу.

Глава XXIII. По дороге в Назарет. — Укушенный верблюдом. — Трот Благове­щения, Назарет. — Мастерская Иосифа. — Священный камень. — Источник богородицы. — Литературные диковинки.

Мы спустились с горы Фавор, пересекли глубокое ущелье и каменистой горной дорогой двинулись к На­зарету, до которого было два часа пути. На Востоке расстояния измеряются не милями, а часами. Добрый конь почти по любой дороге проходит три мили в час, — стало быть час пути означает три мили. Это утомительный и нудный способ подсчета; пока оконча­тельно не привыкнешь к нему, не можешь ничего сооб­разить, и приходится всякий раз переводить языческие часы на христианские мили, как поступает человек, к которому обращаются на чужом языке, знакомом ему не настолько, чтобы он сразу уловил смысл ус­лышанного. Расстояния, которые проходят пешком, тоже измеряются часами и минутами, но я не знаю, что кладут в основу расчетов. Если спросишь в Кон­стантинополе: «Далеко ли до консульства?» Вам от­ветят: «Минут десять». «Далеко ли до агентства Ллойда^[190]?»— «Четверть часа». «Далеко ли до нижнего мо­ста?»— «Четыре минуты». Не берусь утверждать со всей решительностью, но, вероятно, заказывая пан­талоны, заказчик говорит портному, что они должны быть четверть минуты длиною и девяти секунд в поясе.

От Фавора до Назарета два часа езды, и поскольку дорога необыкновенно узкая и извилистая, уж конечно мы должны были именно здесь повстречать все кара­ваны верблюдов и всех ослов, сколько их было между Иерихоном и Джексонвилом. Ослы бы еще не беда — они такие крохотные, что лошадь, если она с огонь­ком, вполне может перескочить через них, но через верблюда не перескочишь. Верблюд ростом с обык­новенный сирийский дом, — иными словами, он на фут-два, а то и на все три выше рослого мужчины. В этих краях его чаще всего навьючивают двумя гигантскими тюками, по одному с каждой стороны. Со своей покла­жей он занимает не меньше места, чем карета. По­думайте, каково встретить такую преграду на узкой дорожке. Верблюд не свернет с дороги ни за какие блага. Он невозмутимо шествует своим широким ша­гом с равномерностью маятника, и кто бы ни встре­тился ему, должен по доброй воле уступить дорогу, или верблюд своими громоздкими тюками сметет его силой. Этот переход измучил нас, а лошадей довел до полного изнеможения. Нам пришлось перескочить чуть не через тысячу восемьсот осликов, и всех нас верблюды без конца выбрасывали из седла, только один счастливчик может похвастать тем, что падал меньше шестидесяти раз. Это может показаться бес­совестным преувеличением, но, как сказал поэт, «вещи не таковы, какими они кажутся». Ничто, по-моему, вернее не бросит вас в дрожь, чем верблюд, который неслышно подкрался к вам сзади и дотронулся до вашего уха своей холодной отвисшей губой. Верблюд проделал это с одним из моих спутников, который, охваченный мрачными размышлениями, поник в сед­ле. Несчастный поднял глаза, увидел маячившее над ним величественное животное и в отчаянии пытался убраться с дороги, но, прежде чем ему это удалось, верблюд дотянулся до него и укусил его за плечо. Это было единственное приятное событие за весь переход.

В Назарете мы раскинули лагерь в оливковой роще, близ источника богородицы, и наш великолепный страж пришел получить бакшиш за свои услуги, — ведь он следовал за нами от самой Тивериады и одним видом своего грозного оружия отвращал от нас незри­мые опасности. Драгоман уже заплатил его хозяину, но это не считается: если вы нанимаете человека чихать за вас и кто-то пожелает помочь ему, вы должны платить обоим. Здесь задаром и шага не ступят. Как должны были удивиться здешние жители, когда им предложили спасение, «которое не стоит денег и кото­рому нет цены». Если люди, их нравы и обычаи и изме­нились со времен Спасителя, то с помощью библейс­ких образов и метафор этого не докажешь.

Дата добавления: 2015-08-09