Подъем на везувий 2 страница

Нет, Помпею не назовешь погребенным городом. Это город многих сотен домов, лишенных крыш, и ла­биринта улочек, в котором без проводника легко за­блудиться, — и тогда придется ночевать в каком-ни­будь населенном призраками дворце, где с той ужас­ной ноябрьской ночи вот уже восемнадцать столетий не было живых обитателей.

Мы прошли через ворота, выходящие на Средизем­ное море (их называют «Морскими воротами»), мино­вали запыленную, разбитую статую Минервы, все еще неусыпно охраняющую город, который она была бес­сильна спасти, и по длинной улице добрались до фору­ма правосудия. Пол здесь ровен и чист, а по правую и левую руку тянутся разбитые колонны благородного портика, рядом с которыми лежат их красивые иони­ческие и коринфские капители. В дальнем конце стоят пустые судейские кресла, а за ними — лестница; по ней мы спустились в темницу, где в ту памятную ноябрь­скую ночь зола и пепел настигли двух прикованных к стене узников и предали их мучительной казни. Как они, должно быть, рвались из безжалостных цепей, когда вокруг них забушевало пламя!

Затем мы бродили по пышным особнякам, куда раньше, когда в них еще жили их владельцы, мы не смогли бы попасть без приглашения на непонятном латинском языке, — а его мы, вероятно, не получили бы. Эти люди строили свои дома примерно по одному образцу. Полы делались из разноцветного мрамора со сложными мозаичными узорами. У входа иногда ви­дишь латинское приветствие или изображение собаки с надписью: «Берегись собаки», а иногда изображение медведя или фавна без всякой надписи. Затем попада­ешь во что-то вроде вестибюля, где, как я полагаю, находилась вешалка для шляп, а затем в комнату с большим мраморным бассейном посредине и труба­ми для фонтана, по обеим сторонам ее — спальни, за фонтаном — гостиная, за ней — садик, столовая и так далее. Полы все мозаичные, стены оштукатурены, рас­писаны или украшены барельефами; там и сям вид­нелись большие и маленькие статуи, крохотные бассей­ны для рыб, а из тайников в красивой колоннаде вокруг двора вырывались сверкающие водяные каска­ды, освежавшие цветы и охлаждавшие воздух. По­мпейцы, несомненно, очень любили роскошь и ком­форт. Среди бронзовых изделий, которые нам дове­лось увидеть в Европе, лучшие найдены при раскопках Геркуланума и Помпеи, так же как и прекраснейшие камеи и изысканные геммы; здешние картины, кото­рым уже девятнадцать веков, часто гораздо приятнее прославленных кошмаров, вышедших из-под кисти старых мастеров всего триста лет назад. Искусство здесь было в расцвете. После того как в первом веке были созданы эти шедевры, и вплоть до одиннадцато­го искусство, казалось, прекратило свое существова­ние — по крайней мере от него не осталось никаких следов, — и странно видеть, насколько (во всяком слу­чае в некоторых отношениях) эти древние язычники превзошли грядущие поколения художников. Статуи, которыми больше всего гордится мир, — это находя­щиеся в Риме «Лаокоон» и «Умирающий гладиатор». Они стары, как Помпея, были выкопаны из земли, как Помпея, и можно только догадываться, сколько им столетий и кто их создал. Но и старые, потрескавшие­ся, лишенные истории, покрытые пятнами, которые оставили на них бесчисленные века, они все-таки от­вечают немой насмешкой на все попытки повторить их совершенство.

Так странно и необычно было бродить по безмолв­ному городу мертвых, по древним пустынным улицам, где некогда тысячи людей покупали и продавали, гуля­ли и ездили верхом, где всюду царили шум, оживлен­ное движение и веселье. Эти люди не были ленивы. В те дни умели беречь время. У нас есть тому до­казательства. На одном углу стоит храм, и с одной улицы на другую можно попасть либо обойдя его, либо напрямик — через колоннаду; и в каменных пли­тах иола протоптана дорожка, которая становилась все глубже с каждым поколением экономивших время людей, — они не ходили кругом, когда ближе было идти напрямик.

Всюду видны свидетельства того, как стары были эти старые дома в ночь катастрофы, — свидетельства, которые воскрешают перед вами давно умерших жи­телей города. Например, ступеньки (лавовые плиты толщиной в два фута), ведущие из школы, и такие же ступеньки, ведущие в верхний ряд самого большого городского театра, почти совершенно истерты! Век за веком из этой школы торопливо выбегали мальчуга­ны, век за веком их родители торопливо входили в театр, и спешащие ноги, которые стали прахом восемнадцать столетий назад, оставили эту запись, которую мы читаем сегодня. Мне почудилось, что в театр толпою входят благородные господа и дамы с билетами на нумерованные места в руках, и я про­чел висевшее на стене воображаемое, но безграмотное объявление: «Никаких контрамарок, кроме предста­вителей прессы!» У входа, божась и ругаясь, околачи­вались (фантазировал я) помпейские уличные маль­чишки, выжидавшие удобной минуты, чтобы проско­чить внутрь. Я вошел в театр, сел на одну из длинных каменных скамей амфитеатра, оглядел площадку для оркестра, разрушенную сцену, огромный полукруг пустых лож и подумал: «Никакого сбора». Я пытался вообразить, что музыка гремит вовсю, дирижер раз­махивает палочкой, а «высокоталантливый» имярек (который «только что вернулся из весьма успешного турне по провинции для прощальных гастролей, — только шесть выступлений на помпейских подмост­ках, — после чего он отбудет в Геркуланум») мечется по сцене и рвет страсть в клочья, — но при таком сборе воображение отказывалось мне служить: пус­тые скамьи безжалостно возвращали меня к дейст­вительности. Я сказал себе, что люди, которым сле­довало бы заполнить их, умерли, рассыпались в прах, смешались с землей много веков назад, и их больше не влекут пустые забавы и суета жизни. «Ввиду непред­виденных обстоятельств и т. д. И т. д., сегодняшнее представление не состоится». Опустите занавес. Гасите огни.

Мы повернули и пошли по длинной Торговой ули­це, переходя из лавки в лавку, со склада на склад, мысленно требуя товары Рима и Востока, по купцы умерли, рынок молчал, на прилавках не было ничего, кроме разбитых кувшинов, впаянных в окаменевший пепел и золу, а вино и масло, некогда наполнявшие их, исчезли вместе с их владельцами.

В пекарне сохранилась мельничка для размола зер­на и печи для выпечки хлеба; и говорят, что в этих печах люди, раскапывавшие Помпею, нашли хорошо пропеченные булки, которые пекарь не успел вынуть перед тем, как покинуть свое заведение, так как обсто­ятельства вынуждали его торопиться.

В одном из домов (единственном здании Помпеи, куда теперь не допускаются женщины) много малень­ких комнатушек и коротких каменных кроватей, кото­рые время совсем не изменило, а картины на стенах сохранились так хорошо, что кажется, будто художник создал их только вчера; но ни у какого пера не хватит дерзости описать их; там и сям видны латинские над­писи — непристойные блестки остроумия, начертанные руками, которые, возможно, еще до истечения ночи были среди огненной бури воздеты к небу с мольбой о спасении.

На одной из главных улиц находится цистерна с желобом, по которому в нее стекала вода, и там, где усталые, разгоряченные труженики из кампаньи клали правую руку, когда нагибались, чтобы приблизить гу­бы к желобу, в твердом камне образовалась широкая выемка глубиной дюйма в два. Подумайте, сколько тысяч рук должно было коснуться этого места в дав­нопрошедшие века, чтобы оставить след на камне, который тверже железа!

В Помпее имелась большая общественная доска для объявлений, на которой помещались афиши о гла­диаторских играх, о выборах и тому подобном, — афи­ши не на непрочной бумаге, но вырезанные на вечном камне. Некая дама — богатая, я полагаю, и строгих правил — объявляла о сдаче внаем дома с ваннами и со всеми новейшими удобствами и нескольких сот лавок, с непременным условием, что эти здания не будут использованы для безнравственных целей. Легко мож­но узнать имена владельцев многих домов, потому что к дверям прикреплены каменные таблички; точно так же вы узнаёте фамилию того, кто лежит в могиле. Всюду предметы, которые повествуют об обычаях и жизни этих забытых людей. А что осталось бы от американского города, если бы какой-нибудь вулкан засыпал его пеплом? Ни знака, ни приметы, которые могли бы поведать о нем.

В одном из длинных помпейских вестибюлей был найден скелет человека с десятью золотыми монетами в одной руке и большим ключом в другой. Он схватил свои деньги и кинулся к дверям, но огненная буря застигла его на самом пороге, он упал и погиб. Еще одна бесценная минута, и он успел бы спастись. Я видел скелеты мужчины, женщины и двух девочек. Руки женщины широко раскинуты, как будто в сме­ртельном ужасе, и мне показалось, что на ее лице еще можно прочесть безумное отчаяние, исказившее его, когда столько веков тому назад небеса обрушили на эти улицы огненный дождь. Девочки и мужчина лежат ничком, как будто они пытались защитить лицо от заносившего их жгучего пепла. В одном доме было найдено восемнадцать скелетов в сидячем положении, и пятна копоти на стенах, словно тени, до сих пор сохраняют форму их тел. На шейных позвонках одного из них — женского — было найдено ожерелье, на котором вырезано имя владелицы — Юлия ди Диомеда.

Но, пожалуй, из всего, что открыли современные раскопки в Помпее, наиболее романтична величавая фигура римского воина в полном вооружении, кото­рый, не изменив долгу, не посрамив гордого имени солдата Рима, исполненный сурового мужества, про­славившего это имя, не дрогнув оставался на посту у городских ворот, пока бушевавший вокруг ад не выжег бесстрашный дух, не склонившийся пред ним.

Когда мы читаем о Помпее, мы всегда вспоминаем этого солдата; когда мы пишем о Помпее, мы не можем удержаться и не воздать ему должное. Вспом­ним же, что он был солдатом — не полицейским, — и поэтому восхвалим его. Он был солдатом — и остался на посту, потому что доблесть воина мешала ему обратиться в бегство. Будь он полицейским, он тоже остался бы — потому что спал бы крепким сном.

В Помпее не найдется и шести лестниц, и нет никаких других доказательств, что дома там строились выше одного этажа. Здешние жители не селились в облаках, как современные венецианцы, генуэзцы и не­аполитанцы.

Мы вышли из таинственного города седой стари­ны, из города, погибшего вместе со своими древними, чуждыми нам нравами и обычаями в незапамятные времена, когда апостолы проповедовали новую веру, которая теперь представляется нам старой, как мир; в задумчивости мы отправились бродить под деревья­ми, растущими на бесчисленных акрах еще погребен­ных улиц и площадей, как вдруг резкий свисток и воз­глас: «По вагонам — последний поезд в Неаполь!» за­ставили меня очнуться, напомнив, что я человек девятнадцатого столетия, а не пыльная мумия под корой золы и пепла восемнадцативековой давности. Переход был очень резок. Железная дорога до древней мертвой Помпеи и непочтительно свистящий, шумно и деловито сзывающий пассажиров паровоз произво­дили крайне странное впечатление — и столь же проза­ическое и неприятное, как и странное.

Сравните этот безмятежный солнечный день с теми ужасами, которые видел здесь Плиний Младший^[125] девя­того ноября 79 года нашей эры, когда он с таким мужеством старался вынести свою мать в безопасное место, а она с истинно материнским самоотвержением умоляла его бросить ее и спасаться самому:

«К этому времени мутный мрак так сгустился, что казалось, будто наступила черная безлунная ночь или что мы попали в комнату, где погашены все светиль­ники. Повсюду слышались причитания женщин, плач детей и крики мужчин. Один звал отца, другой — сына, третий — жену, но только по голосам они могли уз­нать друг друга. Многие в отчаянии молили о смерти, которая окончила бы их страдания.

Иные взывали к богам о спасении, иные считали, что настала последняя, вечная ночь, которая должна поглотить вселенную!

Так думал и я, и перед лицом приближающейся смерти я утешался мыслью: «Узри — вот конец мира!»

Побродив среди величественных развалин Рима, Байи, Помпеи, наспех осмотрев длинные ряды изу­родованных и безыменных императорских бюстов в галереях Ватикана, я с новой силой почувствовал, как эфемерна и непрочна слава. В древности люди жили долго и всю жизнь трудились, не зная отдыха, как рабы, лихорадочно стремясь преуспеть в красноречии, в военном искусстве или в литературе, а потом рас­ставались с жизнью в счастливом сознании, что имя их бессмертно и память о них сохранится вечно. Проно­сится двадцать кратких веков — и что остается от всего этого? Растрескавшаяся надпись на каменной плите, над которой обсыпанные табаком археологи ломают голову, путаются, и наконец разбирают только имя (которое читают неверно), лишенное истории, поэти­ческих преданий и поэтому не возбуждающее и мимо­летного интереса. Что останется от славного имени генерала Гранта^[126] через сорок столетий? В Энциклопе­дии 5868 года, возможно, будет написано:

«Урия С. (или З.) Граунт — популярный древний поэт в ацтекских провинциях Соединенных Штатов Британской Америки. Некоторые исследователи отно­сят расцвет его творчества к 742 г. н. э.; однако знаме­нитый ученый А-а Фу-фу утверждает, что он был со­временником Шаркспайра, английского поэта, и от­носит время его расцвета к 1328 г. н. э. — через три века после Троянской войны, а не до нее. Он написал «Уба­юкай меня, мама».

От этих мыслей мне становится грустно. Я иду спать.

Глава V. Стромболи. — Сицилия в лунном свете. — Мы огибаем Греческие острова. — Афины. — Акрополь. — Неудача. — Среди величест­венных памятников старины. — В мире разбитых статуй. — Вол­шебный вид. — Прославленные места.

Снова дома! Впервые за много недель на юте соб­ралось и обменивается приветствиями все наше много­численное семейство. Путешественники побывали в разных краях, в разных странах, но никто не отстал дорогой, все живы-здоровы, ничто не омрачает встре­чи. Снова вся паства в полном составе высыпала на палубу послушать дружные крики матросов, поднима­ющих якорь, послать прощальный привет остающему­ся за кормой Неаполю.

Опять за обедом все места заняты, все любители домино в сборе, и на залитой лунным светом верхней палубе шумно и оживленно, как в доброе старое время; прошло всего несколько недель, но они были так пол­ны приключений, происшествий, неожиданностей, что кажется — пронеслись годы. На борту «Квакер-Сити» жизнь бьет ключом. На сей раз на корабле нет ничего квакерского.

В семь часов вечера, когда затонувшее солнце еще золотило горизонт, и вдали на западе чернели крохот­ные точки кораблей, и полная луна плыла высоко над головой, а море стало иссиня-черным, в причудливом свете заката, в смешении ярких красок, света и тьмы мы увидели великолепный Стромболи. Как величественно вставал из моря этот одинокий царь островов! Даль окутала его темным пурпуром, мерцающим покровом тумана смягчила суровые черты, и мы видели его словно сквозь паутину серебряной дымки. Факел его погас, огонь едва тлел где-то в глубине, и лишь столб дыма, поднимавшийся высоко в небо и таявший в лунном свете, один свидетельствовал, что перед нами живой самодержец моря, а не призрак мертвого владыки.

В два часа ночи мы вошли в Мессинский пролив и в ослепительном свете луны берег Италии по левую руку и Сицилийский по правую были так отчетливо видны, словно мы проезжали неширокой улицей. Мес­сина, молочно-белая, вся в звездной россыпи газовых фонарей, была сказочно прекрасна. Почти все пассажи­ры собрались на палубе, курили, громко разговари­вали, всем не терпелось увидеть знаменитые Сциллу и Харибду^[127]. Явился и Оракул со своей неизменной подзорной трубой, и вот он уже высится на палубе, словно новый Колосс Родосский. Мы никак не ожида­ли увидеть его на палубе в столь поздний час. Никто не думал, что его занимают такие древние легенды, как легенда о Сцилле и Харибде.

— Послушайте, доктор, — обратился к нему один из нас, — что вы здесь делаете среди ночи? Вас-то что интересует?

— Меня? Плохо же вы меня знаете, молодой чело­век, если задаете мне такие вопросы. Я хочу увидать все места, которые упоминаются в Библии, все до одного.

— Чепуха... Это место вовсе не упоминается в Библии.

— Не упоминается в Библии! Это место не... Ну, если уж вы так хорошо все знаете, скажите мне, что это за место?

— Извольте, это Сцилла и Харибда.

— Сцилла и Хар... Тьфу пропасть! Я-то думал — это Содом и Гоморра.

И, сложив подзорную трубу, он отправился вниз. Этот случай стал на корабле притчей во языцех. Прав­да, вполне возможно, что все это лишь досужий вымы­сел, ибо Оракул вовсе не интересовался святыми ме­стами и не изучал специально географию тех мест, о которых говорится в Священном Писании. Говорят, недавно, в самую жару, Оракул жаловался, что у нас на корабле один только сносный напиток — масло. Он, конечно, не то хотел сказать, но, поскольку у нас уже нет льда и масло растаяло, будет только справедливо заметить, что в кои-то веки Оракул правильно упот­ребил слово, состоящее из целых трех слогов. Сказал же он в Риме, что папа хоть и почтенный с виду поп, но его Илиада немногого стоит^[128].

Весь день мы шли мимо Греческих островов и лю­бовались берегами. Острова гористые, крутые склоны их то серые, то красновато-бурые. Белые деревушки прячутся в долинах среди деревьев или ленятся на отвесных прибрежных скалах.

Закат был прекрасен — небо на западе залилось алым румянцем, и пунцовый отблеск лег на море. Яркие закаты редкость в этих широтах, во всяком случае такие ослепительные. Обычно они здесь пре­лестные, мягкие, чарующие, от них веет изысканно­стью, утонченностью, изнеженностью. Ни разу мы не видели здесь таких многоцветных пожаров, какие пы­лают в нашем северном небе, отмечая путь уходящего солнца.

Но что нам солнечные закаты, когда, сгорая от нетерпения, мы предвкушаем встречу с самым просла­вленным городом мира! Что нам пейзажи, когда перед нашим внутренним взором торжественно шествуют Агамемнон, Ахиллес и еще сотни великих героев леген­дарного прошлого! Что нам закаты — нам, готовым вступить в древний город Афины, дышать его возду­хом, жить его жизнью, погрузиться в глубь веков, покупать рабов на рыночной площади — Платона и Диогена^[129], или судачить с соседями об осаде Трои или блестящей победе при Марафоне^[130]! Мы не снисходили до закатов.

Наконец-то мы вошли в древнюю гавань Пирей. Мы бросили якорь в полумиле от селения. Вдалеке, на волнистой равнине Аттики, виднелся невысокий холм с плоской вершиной, и на ней неясные очертания ка­ких-то зданий; в бинокли мы скоро увидели, что это руины Афинской цитадели, и среди них выделялись благородные очертания древнего Парфенона. Воздух здесь так необычайно чист и прозрачен, что в подзор­ную трубу мы различали каждую колонну этого вели­чественного храма и разглядели даже развалины неболь­ших соседних строений. И это на расстоянии пяти-шести миль! В долине у подножья Акрополя (холма с плоской вершиной, о котором сказано выше) в под­зорную трубу можно разглядеть и Афины. Всем не терпелось сойти на берег и как можно скорее очутиться в этом краю классической древности. Ни одна страна из тех, что мы повидали, еще не вызывала такого единодушного интереса пассажиров.

Но нас ждали плохие вести. Прибыл на своем боте комендант Пирея и сказал, что мы должны либо со­всем покинуть гавань, либо стать в карантин на вне­шнем рейде и одиннадцать дней не сходить на берег! Пришлось нам поднять якорь и выйти на внешний рейд, чтобы за десять — двенадцать часов пополнить запасы и идти в Константинополь. Такого горького разочарования мы еще не испытывали. Простоять це­лый день в виду Акрополя и уйти, так и не побывав в Афинах! Нет, слово «разочарование» никак не спосо­бно передать всего, что мы при этом чувствовали.

Весь день мы не покидали палубу; вооружившись книгами, картами, подзорными трубами, мы пытались определить, на каком скалистом хребте заседал Арео­паг^[131], какой из пологих холмов Пникс^[132], где холм Мус­сейон и так далее. Мы скоро запутались. Разгорелся спор, и каждый с жаром отстаивал свое. Одни с глубо­ким волнением взирали на холм, с которого, как они утверждали, проповедовал святой Павел, другие кля­лись, что это Гиметский холм, а третьи, что это гора Пентеликон! Как бы мы ни горячились, наверняка мы знали только одно: холм с плоской вершиной — это Акрополь, и величественные руины, венчающие его, — Парфенон, знакомый нам с детства по картинкам в школьных учебниках.

Каждого, кто приближался к кораблю, мы расспра­шивали, есть ли в Пирсе охрана, очень ли она придир­чива, могут ли нас задержать, если мы ускользнем с корабля, и что нам грозит, если мы и вправду решимся на это. Ответы не обнадеживали. В гавани сильная полицейская охрана; Пирей невелик, и всякий новый человек немедленно будет замечен и непремен­но задержан. Комендант сказал, что наказание будет строгое, а на вопрос: «Какое именно?» — ответил: «Очень суровое». Больше мы ничего от него не до­бились.

В одиннадцать часов вечера, когда большинство пассажиров уже улеглось, мы вчетвером потихоньку съехали в шлюпке на берег — луна весьма любезно спрягалась за облака — и, чтобы не попасться на глаза полиции, разбились по двое и решили с двух сторон обойти невысокий холм и город. Когда мы вдвоем крадучись пробирались по каменистому, заросшему крапивой холму, я почувствовал себя воришкой, вышед­шим на промысел. Мы вполголоса разговаривали о карантинных правилах и наказаниях за их наруше­ние, и это не прибавляло нам бодрости. У меня име­лись самые достоверные сведения на этот счет. Всего несколько дней назад наш капитан рассказал мне о че­ловеке, которого на полгода заключили в тюрьму за то, что он переплыл на берег с судна, стоящего в каран­тине; а несколько лет назад, в Генуе, капитан судна, стоявшего в карантине, подъехал в лодке к кораблю на внешнем рейде, уходящему в плавание, — он хотел пе­реслать письмо своей семье, — за это его на три месяца заключили в тюрьму, потом вывели его корабль в от­крытое море, а самого предупредили, чтобы он никог­да больше здесь не показывался.

От подобных разговоров храбрые нарушители ка­рантина несколько приуныли и оставили эту тему. Мы обошли город стороной и повстречали лишь одного человека, который удивленно поглядел на нас, но ниче­го не сказал, да еще человек десять спали на земле и так и не проснулись, когда мы проходили мимо; зато мы перебудили всех собак, и постоянно не одна так другая, а иногда и целый десяток, с лаем бежали за нами но пятам. Они лаяли так оглушительно, что, как потом оказалось, на борту долгое время следили за нами и всякую минуту могли определить, где мы находимся. Луна все еще была с нами заодно. Она вынырнула и залила все ярким сиянием лишь после того, как, сделав полный круг, мы проходили мимо домов на другом краю города и уже не боялись света. Нам захотелось пить, и мы подошли к колодцу возле дома, но хозяин, взглянув на нас, тотчас повернулся и скрылся за дверью. Он ушел, оставив мирно спящий город в наших руках. И я с гордостью могу сообщить, что мы не сделали городу ничего худого.

Дороги нигде не было видно, и, заметив вдалеке, слева от Акрополя, высокий холм, мы стали проби­раться к нему напрямик через все препятствия, по такому уж отчаянному бездорожью, какого не сыщешь в целом свете, разве что в штате Невада. Сперва мы шли по мелкому осыпающемуся щебню, ступая сразу на пять или шесть камешков, и все они тут же усколь­зали из-под ног. Потом пересекли сухое, рыхлое, све­жевспаханное поле. Лотом перед нами оказались вино­градники, которые мы приняли за куманику, и мы долго с трудом продирались сквозь спутанную лозу. Если не считать виноградников, равнина Аттики бес­плодна, пустынна и неприглядна; хотел бы я знать, какова она была в золотой век Греции, за пять столе­тий до рождества Христова?

Около часу ночи, когда, разгоряченные быстрой ходьбой, мы изнывали от жажды, Дэнни вдруг вос­кликнул: «Слушайте, да ведь мы же идем по виногра­днику!» И мы в пять минут нарвали целые охапки тяжелых белых, чудесных гроздей, и нам все было мало, — но тут словно из-под земли выросла какая-то таинственная тень и окликнула нас. Пришлось уйти.

Минут через десять мы наткнулись на великолеп­ную дорогу, и, не в пример другим, которые уже попадались нам, она вела как раз туда, куда надо. Мы пошли по ней. Дорога была прекрасная — широкая, ровная, белая, в отличном состоянии, на протяжении мили обсаженная по сторонам тенистыми деревьями и окаймленная богатыми виноградниками. Дважды мы отправлялись за виноградом, но во второй раз кто-то невидимый закричал на нас из темноты. И нам снова пришлось уйти. Больше мы уже не помышляли о винограде в этих краях.

Вскоре мы подошли к древнему акведуку, опира­ющемуся на каменные арки, и с этой минуты нас обступили руины — мы приближались к цели нашего путешествия. Теперь мы потеряли из виду и Акрополь и тот высокий холм, и я предложил не сходить с до­роги, пока мы не доберемся до них, но остальные не согласились, и мы стали карабкаться на каменистый холм, высившийся перед нами, с его вершины увидели другой холм, взобрались на него — и увидели еще один! За час мы выбились из сил. Но вот перед нами длинный ряд открытых могил, высеченных в скале (одна из них некоторое время служила темницей Со­крату), мы обогнули гору — и внезапно пред нами предстали руины цитадели во всем их великолепии! Мы бегом спустились в лощину, извилистой тропой поднялись вверх — и вот мы у Акрополя, и над наши­ми головами величаво вздымаются к небу древние стены цитадели. Мы не стали осматривать гигантские мраморные глыбы, не стали измерять их высоту или гадать, какова их толщина, — мы, не задерживаясь, прошли огромным сводчатым переходом, похожим на железнодорожный туннель, и оказались перед ворота­ми, которые вели к древним храмам. Но ворота были на запоре! Неужели нам так и не суждено увидеть лицом к лицу великий Парфенон? Мы обогнули стену и увидели невысокий бастион — восемь футов снаружи и десять — двенадцать с внутренней стороны. Дэнни решил взобраться на бастион, мы готовы были пос­ледовать за ним. С величайшим трудом он вскарабкал­ся на стену и уселся верхом, но гут сорвалось и с гро­хотом обрушилось во двор несколько камней. Тотчас захлопали двери, раздался крик. Дэнни точно сдуло со стены, и мы в беспорядке отступили к воротам. За четыреста восемьдесят лет до рождества Христова Ксеркс взял эту могучую цитадель, вторгшись в Гре­цию с пятимиллионным войском^[133], и если бы в нашем распоряжении оказалось лишних пять минут, мы, чет­веро бродяг, тоже завладели бы ею.

Появился гарнизон — четыре грека. Мы стали гром­ко требовать, чтобы нас впустили, — и ворота от­крылись (подкуп и продажность).

Мы пересекли широкий двор, вошли в огромные двери и ступили на плиты чистейшего белого мрамора, истертые множеством ног. Омытые лунным светом, перед нами предстали самые благородные из всех ког­да-либо виденных нами руин — Пропилеи, маленький храм Минервы, храм Геркулеса и величественный Пар­фенон. Все они сложены из белоснежного пентеликон­ского мрамора, но от времени он приобрел розоватый оттенок. Однако там, где излом еще свеж, мрамор сверкает белизной, точно первосортный рафинад. Шесть кариатид, шесть мраморных женщин в ниспада­ющих мягкими складками одеяниях, поддерживают портик храма Геркулеса, но другие храмы окружены массивными дорийскими и ионийскими колоннами, чьи каннелюры и капители еще не совсем утратили былую красоту, хотя над ними и пронеслись века и они претерпели не одну осаду. Парфенон, длина которого двести двадцать шесть футов, ширина — сто и высо­та — семьдесят, был некогда со всех сторон окружен колоннами: по два ряда, из восьми колонн каждый, по обеим коротким сторонам и по ряду, из семнадцати колонн каждый, на длинных сторонах; он был одним из самых величественных и неповторимо прекрасных созданий рук человеческих.

Большинство величавых колонн Парфенона еще стоит, но кровли нет. Двести пятьдесят лет тому назад он был в полной сохранности, но артиллерийский сна­ряд попал в расположенный поблизости венецианский пороховой погреб^[134], и взрывом храм был разрушен и ли­шен кровли. Я мало что помню о Парфеноне. Несколь­ко фактов и цифр, которые я привел здесь ради людей с плохой памятью, взяты мною из путеводителя.

В задумчивости бродили мы по вымощенному мра­мором величественному храму, и мир, окружавший нас, завладел нашим воображением. Повсюду во мно­жестве белели статуи богов и богинь на мраморных постаментах — одни без рук, другие без ног, третьи без головы, но в лунном свете все они казались скорбными и пугающе живыми! Со всех сторон они обступали незваного полночного гостя, глядели на него камен­ными очами из самых неожиданных уголков и ниш, всматривались в него из-за груды обломков в пустын­ных переходах, преграждали ему путь к сердцу форума и, безрукие, властно указывали ему выход из святили­ща; в лишенный кровли храм с небес заглядывала луна и бросала косые черные тени колонн на усыпанный обломками пол и разбитые статуи.

Целый мир разрушенных скульптур окружает нас! Согни искалеченных статуй, больших и малых, ис­кусно изваянных, установлены рядами, свалены в кучи, разбросаны но всему Акрополю; тут же лежат ог­ромные глыбы мрамора, составляющие когда-то ан­таблемент, и в высеченных на них барельефах уве­ковечены сражения, осады, военные корабли с тремя-четырьмя ярусами весел, праздничные шествия, про­цессии — чего только там нет! Мы знаем из истории, что храмы Акрополя были украшены прекраснейшими творениями Праксителя, Фидия и еще многих великих ваятелей, и подтверждением тому, бесспорно, служит изящество этих обломков.

Мы вышли на заросшую травой, усеянную облом­ками площадь за Парфеноном. Всякий раз, как в траве внезапно забелеет каменное лицо и уставится на нас неживой взор каменных глаз, мы вздрагивали. Каза­лось, мы попали в мир призраков и вот-вот из мрака выступят афинские герои, жившие двадцать веков на­зад, и проскользнут в древний храм, который им так хорошо знаком и которым они так безмерно гордились.

Дата добавления: 2015-08-09