Характеристика произведения

Это одновременно художественное произведение, философский трактат, психологическая и богословская работа. Композиционно же «Похвала глупости» - строгий образец ораторского искусства, блестящая пародия на схоластику и - неожиданно для ученого латиниста - высоко поэтический текст.

Осмеяно в ней, конечно, всё - от постели до веры. Это понятно. А вывод? А вывод таков: человек двойствен - наполовину от Бога, наполовину от черта, значит и выход для него в симбиозе глупости и мудрости, чего может достичь только просветленная душа, пользующаяся по своему усмотрению телесными органами, ибо ведь ничто человеческое ей не чуждо.

В первой части "Похвального слова" пародоксально заострена мысль: Глупость неопровержимо доказывает свою власть над всей жизнью и над всеми ее благами. Все возрасты и все сословия, все чувства и все интересы, все формы связей между людьми и всякая достойная деятельность обязаны ей своим существованием и своими радостями. Она основа всякого процветания и счастья. И тут невольно возникает вопрос: это в шутку или всерьез? Но весь облик гуманиста Эразма, во многом как бы прототипа Пантагрюэля Рабле, исключает безрадостный взгляд на жизнь как на сцепление глупостей.

Через всю первую "философскую" часть речи проходит сатирический образ "мудреца" и характеристика этого антипода Глупости оттеняет основную мысль Эразма. Отталкивающий и дикий внешний вид, волосатая кожа, дремучая борода, облик преждевременной старости (гл. 17). Строгий, глазастый, на пороки друзей зоркий, в дружбе пасмурный, неприятный (гл. 19). На пиру угрюмо молчит и смущает неуместными вопросами. Одним своим видом портит публике всякое удовольствие. Если вмешается в разговор, напугает собеседника, не хуже, чем волк. Если надо что-либо купить или сделать - это тупой чурбан, ибо он не знает обычаев. В разладе с жизнью рождается у него ненависть ко всему окружающему (гл.25). Враг всякой чувствительности, некое мраморное подобие человека, лишенное всех людских свойств. Не то чудовище, не то привидение, не знающее ни любви, ни жалости, подобно холодному камню. От него якобы ничто не ускользает, он никогда не заблуждается, все взвешивает по правилам своей науки, все знает, всегда собой доволен, один он свободен, он - все, но лишь в собственных помышлениях. Все, что случается в жизни, он порицает, словно безумие. Не печалится о друге, ибо сам никому не друг. Вот образ совершенного мудреца! Кто не предпочтет ему последнего дурака из простонародья (гл.30)

Это законченный образ схоласта, средневекового кабинетного ученого, загримированный согласно литературной традиции этой речи - под античного мудреца - стоика. Это рассудочный педант, ригорист и доктринер, принципиальный враг человеческой природы. Но с точки зрения живой жизни его книжная обветшалая мудрость - скорее абсолютная глупость.

Все многообразие человеческих интересов не сводится к одному знанию, тем более отвлеченному, оторванному от жизни книжному знанию. И если рассудок себя противопоставляет жизни, то его формальный антипод - глупость - совпадает со всяким началом жизни. Эразмова Мория есть поэтому сама жизнь. Она синоним подлинной мудрости, не отделяющей себя от жизни, тогда как схоластическая "мудрость" - синоним подлинной глупости.

Мория первой части - это сама Природа, которой нет нужды доказывать свою правоту "крокодиллитами, соритами, рогатыми силлогизмами и прочими диалектическими хитросплетениями" (гл.19). Желанию быть счастливыми люди обязаны любовью, дружбой, миром в семье и обществе. Воинственный угрюмый "мудрец", которого посрамляет красноречивая Мория, - это в своем роде весьма развитый псевдорационализм средневековой схоластики, где рассудок, поставленный на службу вере, педантически разработал сложнейшую систему регламентации и норм поведения. Убогому рассудку схоластов противостоит Мория - новый принцип Природы, выдвинутый гуманизмом Возрождения.

У Эразма наслаждение и истинная мудрость идут рука об руку. Похвала Глупости - это похвала разуму жизни. Чувственное начало природы и мудрость разума в цельной гуманистической мысли Возрождения не противостоят друг другу. Стихийно-материалистическое чувство жизни уже преодолевает христианский аскетический дуализм схоластики.

Мория Эразма - субстанция жизни в первой части речи - благоприятна для счастья, снисходительна и "на всех смертных равно изливает свои благодеяния". Чувства, порождения Мории, страсти и волнения направляют, служат хлыстом и шпорами доблести и побуждают человека ко всякому доброму делу.

Мория, как "поразительная мудрость природы" (гл.22), - это доверие жизни к самой себе, противоположность отвлеченной мудрости схоластов, которые навязывают жизни свои предписания. Поэтому ни одно государство не приняло законы Платона, и только естественные интересы (например, жажда славы) образовали общественные учреждения.

Мория природы на самом деле оказывается истинным разумом жизни, а отвлеченный "разум" официального учения - это безрассудство, сущее безумие. Мория - это мудрость, а казенная "мудрость" - худшая форма Мории, подлинная глупость. Чувства, которые нас обманывают, если верить фолософам, приводят к разуму; практика, а не схоластические писания, - к знанию; страсти, а не стоическое бесстрастие, - к доблести. Вообще "Глупость ведет к мудрости" (гл.30). Уже в заголовке и в посвящении (где сближены Мория и "столь далекий от ее существа" Томас Мор, Глупость и гуманистическая мудрость) проявляется вся парадоксальность "Похвального слова," основанная на диалектическом взгляде автора, согласно которому все вещи сами по себе противоположны и "имеют два лица".

Вторая часть "Похвального слова" посвящена "различным видам и формам Глупости. Но легко заметить, что здесь незаметно меняется не только предмет, но и смысл, вкладываемый в понятие "глупость", характер смеха и его тенденция. Меняется разительным образом и самый тон панегирика. Глупость забывает свою роль, и, вместо того, чтобы восхвалять себя и своих слуг, она начинает негодовать на служителей Мории, возмущаться, разоблачать и бичевать "моринов". Юмор переходит в сатиру.

Предмет первой части - это "общечеловеческие состояния": различные возрасты человеческой жизни, многообразные и вечные источники наслаждения и деятельности, коренящиеся в человеческой природе. Мория там совпадала поэтому с самой Природой и была лишь условной Глупостью - глупостью с точки зрения отвлеченного рассудка. Но все имеет свою меру, и одностороннее развитие страстей, как и сухая мудрость, переходит в свою противоположность. Уже глава 34, прославляющая счастливое состояние животных, которые не знают никакой дрессировки, никаких знаний и "подчиняются одной природе",- двусмысленна. Значит ли это, что человек не должен стремиться "раздвинуть границы своего жребия", что он должен уподобиться животным? Не противоречит ли это как раз Природе, наделившей его интеллектом? Поэтому счастливое состояние, в котором пребывают дураки, юродивые и слабоумные, не убеждает нас следовать "скотскому бессмыслию" их существования (гл.35). "Похвальное слово Глупости" незаметно переходит от панегирика природе к сатире на невежество, отсталость, косность общественных нравов.

У Эразма глупость входит в состав всего живого, но в своем одностороннем "раздувании и распухании" она становится окостенелым свойством, "безумием" жизни. Глупость тогда переходит в различные маниакальные страсти: мания охотников, для которых нет большего блаженства, чем пение рогов и тявканья собак, мания алхимиков, азартных игроков (гл.39), суеверов, паломников ко святым местам (гл.40) и т.д. Здесь Мория жизни уже показывается с такими своими спутниками, как Анойя (Безумие), Мисопония (Лень), Комос (Разгул), Нигретос - Гипнос (Непробудный Сон), Трюфе (Чревоугодие) и т.д. (гл.9). И теперь мы вспоминаем, что она еще во вступлении отрекомендовалась как дочь паразитического Богатства и невежественной Юности, плод вожделения, зачатая в состоянии похмелья на пиру у богов (гл.7), вскормленная нимфами Опьянение и Невоспитанность (гл.8).

В первой части речи Мория как мудрость природы гарантировала жизни разнообразие интересов, движение и всестороннее развитие. Там она соответствовала гуманистическому идеалу "универсального" человека. Но безумствующая односторонняя глупость создает фиксированные, косные формы и виды человеческой жизни: сословие родовитых скотов, которые кичатся благородством происхождения (гл.42), или купцов - накопителей, "породу всех глупее и гаже" (гл.48), разоряющихся сутяг или наемных воинов, мечтающих разбогатеть на войне, бездарных актеров и певцов, ораторов и поэтов, грамматиков и правоведов. Филавтия, родная сестра Глупости, теперь показывает другое свое лицо. Она порождает самодовольство разных городов и народов, тщеславие тупого шовинизма и самообольщения (гл.43). Счастье лишается своего объективного основания в природе всего живого, оно уже теперь "зависит от нашего мнения о вещах... и покоится на самообмане" (гл.45). Как мания, оно уже субъективно и всяк по-своему с ума сходит, находя в этом свое счастье. Как мнимая "глупость" природы, Мория была связью всякого человеческого общества, теперь, как доподлинная глупость предрассудков, она, напротив, разлагает общество. Особенно достается в этой части церковникам.

Особенности смеха. Смех = народно-карнавальный смех + сатира (о сатире см. выше, она во второй части произведения). Народно-карнавальный смех – в первой. Народно-карнавальный смех направлен не на дискредитацию, а на комическое удвоение мира.

Вопрос 14.

Средневековая городская литература.

С XII в. в Западной Европе наблюдается активный рост средневекового города, на базе которого формируется своя идеология, свое представление о человеке, о смысле жизни. Население города было пестрым: здесь селились не только ремесленники и торговцы, но и духовные лица, рыцари, школяры, бывшие крестьяне, обездоленная беднота. Вбирая людей разных сословий, профессий, психологических складов, город приобщал их к иному стилю жизни. Человек города был более свободен, и многое зависело от его личной инициативы, предприимчивости, находчивости. Город был и местом вопиющих контрастов; здесь рядом находились святая церковь и шумный рынок, особняк богача и хижина поденщика, храм науки и кабак.

В городе был особый темп жизни, здесь формировался новый тип человека. Излюбленные занятия дворян — война, турниры, празднества — вызывали осуждение у горожан, и они шутили: "Когда Адам копал землю, а Ева пряла, кто был дворянином?" Человек города умел ценить производительный труд. Мерой личности становился не ратный подвиг, а творение рук мастера.

Городская литература, достигшая высокого расцвета а XIII— XIV вв„ имела свое неповторимое лицо. Если сравнить эту литературу с литературой рыцарской, то все здесь по-иному. Материалом городской литературы был не идеальный, далекий от реальности мир рыцарства, а повседневный быт, обычно неприкрашенно-грубый. Героем этой литературы были не безупречный рыцарь и его прекрасная дама, а купец, школяр, ремесленник, клирик, вор, бродяга. Рыцарь был озабочен обретением духовных ценностей, горожанин — материального достатка. Бороться горожанину приходилось не с великанами и чудовищами, а с понятными всем житейскими невзгодами. И одерживал новый человек победу, полагаясь не на силу и мужество, а на хитрость, сметливость, предприимчивость. Городская литература ярко отражает разногласие средневекового города: в ней сосуществуют рассудительность; и дурачество, резкий смех и суровое назидание. Многоцветие тонов средневековой городской литературы находит отражение в многообразии ее жанровой палитры.

Интересно отметить, что в городской литературе, столь открыто обращенной к реальным ценностям мира, очень большое значение имел язык аллегории. Традиции аллегорической поэзии уходят к истокам средневековой литературы и связаны с именем христианского поэта Аврелия Пруденция (348 — после 405 гг.). В поэме "Психомахия", завоевавшей большую популярность в средневековье, Пруденций изображал борьбу за душу человека в отвлеченных аллегорических фигурах Добродетелей и Пороков. В период Зрелого средневековья популярными стали диалогические аллегории — эклога и дебат, в которых вступали в спор противоположные силы: душа и тело, ангел и дьявол и т. д. Были созданы и объемные аллегорические поэмы. Таков французский "Роман о Розе". Неповторима эта книга уже тем, что рождена она двумя авторами разной художественной ориентации: в 30-е гг. XIII в. ее начал поэт Гильом де Лоррис, связанный с культурой рыцарства, спустя сорок лет завершил роман горожанин Жан Клопинель (или Жан де Мен). В той части книги, что была написана Гильомом де Лоррисом, представлена концепция высокой любви. Здесь рассказывается о том, как юный поэт, впавший в чудесный сон, видит в источнике любви образ прекрасной Розы. Раненный стрелой Амура, поэт отныне призван служить Розе. Но на пути к ней множество преград. Помогает влюбленному Дружба, Искренность, Приветливость, а враги его — Злосчастие, Стыд, Страх, Отказ. Роза оставалась для поэта недостижимой мечтой, и служение ей составляло смысл его жизни.

Жан де Мен заметно снижает высокую поэтику повествования. Амур поэта-горожанина не признает платонической любви. Этот бог не признает и целомудрия, заявляя, что в аду окажутся те, кто не служил Любви и Природе. Теперь Стыдливость, Страх позорно обращаются в бегство. Культ служения заменяется культом обладания; в финале влюбленный срывает Розу. Характерно, что Жан де Мен смело пересматривает сословные взгляды на человека: благородство определяется не происхождением, а добрыми поступками: "Все благородство — в поведении, а знатное происхождение не стоит ровно ничего". Высшие законы дает Природа, она справедлива, щедра, добра к человеку. Следовать велениям Природы — значит правильно жить. "Все от природы благородны, и все по естеству свободны и разумом наделены".

Другая очень популярная аллегорическая поэма создана английским поэтом Вильямом Ленглендом (1332—ок. 1400 гг.) Крестьянский сын, а затем лондонский бедняк, Вильям Ленгленд хорошо знал суровую изнанку жизни и в своей поэме "Видение о Петре Пахаре" ярко отразил чаяния простых людей о лучшем мироустройстве. В поэме, состоящей из 11 видений, рассказывается о том, как люди самых разных званий и сословий хотели найти Правду. Но дорогу к ней никто не знает. И лишь труженик-крестьянин Петр Пахарь способен эту дорогу указать. А путь к Правде очень прост — нужно трудиться, и если все будут следовать этому правилу, наступит великое Царство Правды. Героями поэмы Ленгленда являются отвлеченные понятия, воплощенные в аллегорических фигурах Любви, Мудрости, Совести, Гнева, Чревоугодия... Иносказательный язык аллегорической литературы был наполнен для средневекового человека конкретным жизненным содержанием: за единичным открывалось высшее и вечное. Поэму Ленгленда любили читать и слушать, и она дошла до нашего времени более чем в 50 списках. Возникли и переделки, и подражания, среди них выделяются два анонимных произведения: "Символ веры Петра Пахаря" (ок. 1394 г.) и "Жалобы Петра Пахаря" (конец XIV в.).

В период Зрелого средневековья высокого расцвета достигла городская лирика. Поэты-горожане объединялись в корпорации наподобие ремесленных цехов: здесь был свой устав, свой председатель, свои правила проведения состязаний. При цехах существовали школы, где учили сочинять стихи и исполнять их под музыку. В Германии цеховые объединения поэтов назывались мейстерзингеры (мастер песни). Старейшей немецкой школой поэтов была Майнская (XII—ХIV вв.). Еще раньше, в XII в., подобная школа возникла во Франции. Местом ее образования был Пюи-Нотр-Дам. Отсюда и название всех других школ — "пюи". Поэты-горожане опирались на опыт рыцарской лирики, однако очень скоро обнаружилась их собственная самобытность; сказалось это в интерпретации уже известных тем, и в разработке специфических жанровых форм: рондо, вирелэ, сказ, баллада, жалоба, завещание.

Одним из самых крупных поэтов-горожан был парижанин Рютбёф (вторая половина XIII в.). Разносторонний писатель, он сочинял аллегорические поэмы, религиозные драмы, жития святых. В лирике Рютбёфа много личного, о чем говорят уже названия его стихотворений: "Женитьба Рютбёфа'', "Бедность Рютбёфа'', "Болезнь Рютбёфа". Поэт, однако, не всматривается в свой внутренний мир: все его внимание сосредоточено на внешних событиях жизни, невзгодах и трудностях, которые, очевидно, были его постоянными спутниками. Взгляд на жизнь Рютбёфа трезвый и горький; он решительный противник идеальных чувств; тема любви отсутствует в его лирике.

Совершенно своеобразное место в литературе XII—ХШ вв. занимает лирика вагантов ("бродячие люди"). Основную массу вагантов составляли школяры или лица, получившие духовное образование, но нигде не служившие, а часто и не имевшие постоянного места жительства. Ваганты писали стихи на латыни, их отечеством была Европа, так что встретить их можно было на дорогах Германии, Фракции, Англии, Италии. И стиль жизни вагантов, и их поэтическое слово были дерзким вызовом строго регламентированному порядку средневекового мира, где за каждым человеком было закреплено определенное место, дело, социальная функция.

Вагантам до всего было дело. Они осмеивали средневековую школу, церковь, поряди в государстве, нравы и пороки своих современников. Известный поэт-вагант Вальтер Шатильонский (ок. 1135—1200гг.) свое стихотворение "Обличение Рима" начинал словами: "Обличать намерен я лжи породу волчью". Пародировали ваганты библейские тексты. Сочиняли вариации на известные литературные сюжеты.

Особое место занимали в лирике вагантов темы вина и любви. Но идею служения даме ваганты не признавали. Их героиней обычно была молоденькая девушка, и воспевали поэты радость чувственной любви, радость обладания. Замечено, что в лирике вагантов часто говорится не о том, что они пережили, а о том, что им хотелось бы пережить. Традиции, на которые опирались ваганты, восходили к любовной лирике Овидия и народным весенним песням, не лишенным эротических мотивов.

Век поэзии вагантов был недолгим. Уже в XIII в. а их среде появилось много эпигонов, а к XIV в. эта лирика себя исчерпывает.

Самым популярным видом городской литературы было небольшое по объему стихотворное (реже прозаическое) повествовательное произведение комического, поучительного содержания с острой неожиданной концовкой. Во французской литературе подобные произведения назывались фаблио (история, рассказ), в немецкой — шванк (шутка, выходка), в итальянской — новеллино (новость). Художественная база средневековой новеллистики богата и многообразна: народный сельский и городской фольклор, анекдоты, притчи, христианские легенды, примеры, басни, рыцарские романы. Герои этой литературы не характеры — это типы, носители суммы общих качеств, присущих лицу определенного общественного статуса, сословия, профессии. Поэтому герой и не нуждался в имени, это был просто купец, школяр, клирик, рыцарь, муж, девица, старик... при этом каждый должен исполнять в обществе свою роль, придерживаться определенного этикета. Ситуация же сводилась к тому, что герой отклонялся от предписанной ему нормы поведения (монах — грешит, школяр — не учится, жена — нарушает супружескую верность). Средневековая новеллистика находила у человека множество пороков: вожделение, гордость, сластолюбие, зависть, трусость, чревоугодие... Беспощадно осмеивала эта литература людей бестолковых, неумелых, ленивых, безынициативных, простофиль. Ловкий, находчивый, плутоватый герой всегда одерживал победу, жестоко потешаясь и издеваясь над проигравшими.

Городская новеллистика — литература здравого смысла, ей решительно чужды эфемерные куртуазные идеалы, культ служения даме. Напротив, женщины здесь обычно выступают в качестве отрицательных персонажей: они болтливы, любопытны, сварливы, лживы; они нарушители семейного мира. Широко был известен рассказ о том, как придумывали казнь отъявленному злодею. Предлагалось многое: живьем сжечь, содрать кожу — но приговор суда оказался страшнее: преступнику было назначено жить с дурной женой.

Шванк, фаблио, новеллино содержат один эпизод, получающий свое разрешение в финале и венчающийся моральной сентенцией. В этом отношении структура новеллы совершенно завершена. Но та же самая новелла имеет внутренний импульс к циклизации. Цикл составляет определенный сборник, который, в свою очередь, содержит предпосылки для трансформации в законченную романную композицию.

Принципы, на основе которых новеллы объединялись в единую книгу, были разными. Простейший из них: наличие краткого пролога, в котором сообщалось о том, что объединяет новеллы. Так построен итальянский сборник "Новеллино" (конец XIII в.). Здесь в прологе объясняется, что общее в книге — "полузабавное слово", "учтивый и остроумный ответ". Цементирующим началом сборника часто является центральный персонаж; таков знаменитый французский "Роман о Лисе" (XIII в.). Книга состоит из множества отдельных новелл, через которые проходит одна коллизия — вражда и соперничество лиса Ренара и волка Изенгрина. Подобного же типа и немецкая книга "Поп Амис" (XIII в.). В центре ее ловкий, предприимчивый, деятельный поп Амис, который откровенно потешается над недалекими горожанами, извлекая из их глупости немалую пользу для себя. Из серии рассказов, связанных с именем одного героя, составилась и знаменитая книга "Тиль Эйленшпигель" (XV в.). Наиболее зрелые композиции строились по принципу "романа обрамления". В этих книгах была обрамляющая часть — ее действующими лицами были рассказчики, и часть основная — истории, которые излагали эти рассказчики. Такова испанская "Книга примеров графа Луканора и Патронио" (сер. XIV в.). Граф Луканор обращается с вопросами к своему советнику Патронию. В ответ следует моральная сентенция, убедительно подтвержденная красочным рассказом-примером. Житейская мудрость, которую преподносит учитель своему ученику, ясна и понята: "Ум лучше, чем счастье, богатство и знатное происхождение", "истинное могущество нуждается в великих знаниях", "держись здравого смысла"... По принципу "романа обрамления" построена английская книга Джеффри Чосера "Кентерберийские рассказы" (вторая пол. XIV в.). Действующие лица обрамления — двадцать девять паломников, которые отправляются к святым местам и решают, что каждый должен рассказать по четыре новеллы (две, следуя к месту назначения, и две — на обратном пути). Задуманная Чосером книга должна была стать объемным произведением, содержащим более сотни новелл. Замысел, однако, не был осуществлен. Чосер написал только двадцать четыре рассказа.

Городская новеллистика, достигнув в XIII в. высокой зрелости, подготовила появление новеллистики Возрождения. Уже в середине XIV в. новелла нового типа заявила о себе в бессмертном ''Декамероне" Боккаччо.

Век XIII — время расцвета городского театра и драмы. Однако становление этих видов искусства было длительным и трудным.

Античный театр, а вместе с ним и классическая драма прекращают свою жизнь во II—III в.н.э. В своих старых формах эти виды искусства себя исчерпали, от них отвернулся новый зритель. Римский плебс требовал "хлеба и зрелищ". Широко популярными стали цирковые представления, состязания колесниц, бои гладиаторов. Решительно выступая против всякого рода зрелищ, христианская церковь причислила к ним и театр — "эту школу порока и блуда, где при свете дня вершатся дела ночи".

Не понятый зрителем, гонимый официальной церковью, античный театр умер: а чтобы родились новый театр и драма, потребовался ряд столетий. Интересно, однако, что колыбелью средневековой драмы стала церковная обрядность. Издавна в состав литургии включались антифоны — обмен репликами между хором и священником или двумя полухориями. В IX—X вв. в состав богослужения входят тропы — диалогизированные сценки, основанные на материале Священного писания. Затем эти сценки сливаются в более объемные композиции — рождается литургическая драма.

Дальнейшее развитие драмы определяется процессами все большей секуляризации. С одной стороны, обмирщается содержание драмы, с другой — театральное действо из рук духовных лиц все более переходит к горожанам; драма из церкви выходит на церковный двор, затем за его отроду — на улицы и площади средневекового рода. Стремясь к общедоступности и учитывая интересы все увеличивающейся аудитории зрителей, драма постепенно отказывается от латыни и переходит на новоформирующиеся европейские языки. К XIII — XIV вв. завершают свое формирование основные жанровые формы средневековой драмы. К этим жанрам нужно отнести следующие.

Миракль (чудо) — это тип драматургической композиции одновременно повествовал о сложности и трудности реальной жизни и выражал святую веру в то, что помощь придет от высших сил. Случится чудо, и все решится благополучно, И действительно, в решающую минуту, когда ситуация, казалось, была безвыходной, в дело вмешивалась дева Мария или один из святых и все приходило к благополучному концу. Классический тип подобной композиции — миракль Рютбёфа "Чудо о Теофиле" — рассказ о человеке, продавшем свою душу дьяволу, но затем спасенном Богоматерью. Широко был известен "Миракль о Роберте Дьяволе". Герой миракля, рожденный земной женщиной от дьявола, совершает множество страшных преступлений. Однако наступает час раскаяния. И дева Мария помогает Роберту встать на праведный путь и искупить свою вину. Мистерия (служба, обряд) — родилась из городских процессий в честь религиозных праздников и представляет собой драматургическую инсценировку, основанную на материале Библии. В мистерии все грандиозно: и проблематика, обнимающая собой судьбы мира и человечества, и объем композиции, и число действующих лиц. Так, "Мистерия Ветхого Завета" содержала 50 тысяч стихов, разыгрывалась в течение нескольких недель и требовала более 240 актеров. А для исполнения ''Мистерии о деяниях апостолов" требовалось около 500 актеров. Мистерии состояли обычно из целой серии отдельных эпизодов, а потому значительная роль принадлежала чтецу: ему надлежало установить связь между отдельными сценами. При постановке мистерии акцент делался на натуральность, поэтому библейские мотивы часто получали вполне житейскую трактовку: на глазах у зрителей сооружался плот Ноя, сам он представал бывалым мореплавателем, его супруга — сварливой бабенкой. Принять участие в мистерии стремились представители всех сословий города: ювелиры, сапожники, портные, столяры... Для всех них это была отличная возможность продемонстрировать свое мастерство, создать рекламу своим изделиям. Щедро включались в состав мистерии комические сценки, которые придавали театральному действу особую атмосферу карнавальной раскованности.

В культурной жизни средних веков мистерия сыграла особую роль — именно она дала мощный импульс для дальнейшего развития театра и становления других драматических жанровых форм. Моралите (нравственный) — эти пьесы выросли из мистерии, отказавшись от чисто религиозных сюжетов и откровенно комических сцен. Моралите — нравоучительное произведение, обличающее пороки и прославляющие добродетели. Художественный язык моралите — аллегория; основные персонажи — абстрактные понятия: Дружба, Богатство, Достоинство, Ненависть, Ревность и т.д. В основе моралите — обсуждение моральных проблем, житейски близких и понятных человеку города. О чем говорилось в моралите, свидетельствует уже их название: "Осуждение пиршеств", "Блудный сын".

Фарс (начинка, рубленое мясо) — тоже отпочковался от мистерии, на что указывает уже его название. Долгое время комические сценки существовали как вкрапления в "пироге" мистериального действа. Как самостоятельный жанр фарс заявляет о себе только в XIV в. Фарсовый смех, обычно грубоватый и откровенный, широко использует гротеск, клоунаду, каламбур, мимику. Фарс бесстрашно ниспровергает общепринятые моральные нормы, правила поведения. Фарс торжествует над благоразумием, над несвободой. Известна целая серия фарсов, главным героем которых является разорившийся адвокат Патлен, отчаянный плут и мошенник. Любопытен фарс "Чан". Здесь сварливая жена без конца упрекает своего мужа, требуя выполнения то одной, то другой работы по хозяйству. Наконец муж просит составить список своих обязаннстей. Но происходит непредвиденное: жена падает в чан, тонет, просит о помощи. Но муж не спешит. Он еще раз знакомится со списком. И затем спокойно заявляет, что подобной обязанности у него нет.

Судьба средневековой драмы особая. Возникнув сравнительно поздно, она продолжила свою жизнь и тогда, когда европейская литература вступила в иную эпоху. Драма Возрождения, взявшая за основу художественный опыт античной трагедии и комедии, начинает свою жизнь лишь в первой половине XIV в. Однако затем процесс формирования этой драмы идет стремительно: к концу того же XVI в. ренессансная драма достигает своих вершин.

Дата добавления: 2015-08-09