Ревнители общего блага 2 страница

Председательствующий успокоил депутатов и призвал их продолжить работу. Был зачитан акт о национализации — под звуки пожарных сирен и тревожные возгласы. Утро стояло серое, небо покрывали плотные дождевые облака, взрыв повредил трансформаторы, подача электроэнергии прекратилась, сессия голосовала при свечах и отсветах пожаров, которые красными тенями метались под куполом над головами депутатов.

Но еще более ужасный удар ждал их позже, когда был поспешно объявлен перерыв, чтобы известить народ и страну, что отныне они стали владельцами «Д'Анкония коппер». Пока депутаты голосовали, из ближних и дальних уголков земного шара пришли известия, что «Д'Анкония коппер» больше не существует. Да, дамы и господа, компании больше нет. В тот самый момент, когда часы пробили десять, синхронно, с демонической точностью по всему миру была взорвана и сметена с лица земли вся собственность, все предприятия компании «Д'Анкония коппер» — от Чили до Сиама, от Испании до Порттсвилла в штате Монтана.

Ранее, в девять часов утра, повсюду рабочие и служащие компании получили последнее жалование наличными, а к девяти тридцати они очистили территорию. Склады руды, плавильни, лаборатории, административные помещения — уничтожили все. Ничего не осталось от речного и морского транспорта компании ни в портах, ни в море — только спасательные лодки с экипажами судов. Что же касается копей и шахт, то одни погребены под глыбами взорванных скал, а другие, как выяснилось, ничего не стоят. Как свидетельствуют получаемые сообщения, поразительно большое число шахт и копей продолжали эксплуатироваться, хотя иссякли много лет назад.

Среди тысяч работников компании полиции не удалось найти никого, кто мог бы пролить свет на то, как этот чудовищный заговор возник, организован и осуществлен. Но сливки персонала компании оказались вне досягаемости. Самые компетентные из служащих, специалисты: геологи, инженеры и техники — исчезли, исчезли все, на кого народное государство рассчитывало в деле перестройки и продолжения производства и добычи. Ушли самые толковые... простите, самые эгоистичные. Сообщения из разных банков свидетельствуют, что на счетах компании ничего не осталось: снято все до последнего цента.

Дамы и господа, богатство Д'Анкония, величайшее в веках, легендарное состояние перестало существовать. Народным республикам Чили и Аргентина досталась не золотая заря процветания, а груды мусора и толпы безработных.

Нет никаких сведений о судьбе и местонахождении сеньора Франциско Д'Анкония. Он исчез, не оставив ничего, даже прощального письма.

«Благодарю тебя, мой дорогой, благодарю тебя от имени последнего из нас, даже если ты этого и не услышишь, даже если это тебе безразлично...» — это не было произнесено, это звучало безмолвное моление в ее душе, и адресовано оно было юноше со смеющимся лицом, которого она знала в шестнадцать лет.

Она заметила, что прильнула к радиоприемнику, словно слабое биение радиоволн в нем обеспечивало связь с живыми силами земли, частицу которых оно излучало, наполняя ими на короткое время комнату, где все умерло.

Как отдельные отголоски страшного взрыва, до нее донеслись звуки, которые издавал Джим, — полустоны, полукрики, полурычание. Потом она увидела, как сотрясаются его плечи над телефоном, и услышала, как он вопит искаженным голосом:

— Но ты, Родриго, утверждал, что дело абсолютно надежное! Знаешь, сколько я в него всадил? — Раздался звонок другого телефона на его столе, и он стал кричать в другую трубку, держа в руке первую: — Заткни свою пасть, Орен! Что тебе делать! А мне какое дело, черт бы тебя по брал!

В кабинет ворвались люди, и Джим, то умоляя, то проклиная, кричал в трубку:

— Соедините меня с Сантьяго!.. Соедините через Вашингтон!

Где-то на периферии сознания Дэгни представляла себе, в какую игру играли и проигрывали люди у этих раскаленных телефонов. Они казались ей такими далекими, что представлялись крошечными запятыми под линзами микроскопа. Странно, что они ожидали, что их будут принимать всерьез, когда на земле существует Франциско Д'Анкония.

Отблеск этого взрыва она видела на лице каждого, кого встречала в этот день, на лицах всех, кто попадался ей навстречу в тот вечер на темных улицах. Если Франциско был нужен грандиозный погребальный костер в память «Д'Анкония коппер», думала она, то он добился своего. Он горел и здесь, на улицах Нью-Йорка, единственного города на земле, еще способного понять, что произошло, — на лицах людей, в приглушенных голосах, в перешептываниях, напоминающих потрескивание маленьких язычков большого пламени. Лица светились и торжеством, и отчаянием; пламя было зыбким, на лицах плясали колеблющиеся тени, казалось, отброшенные пламенем далекого пожара. Кто-то был напуган, кто-то возбужден и сердит, большинство были встревожены, чего-то ждали, не зная, чего можно ожидать, но все понимали, что случилось нечто гораздо более серьезное, чем производственная катастрофа. Все понимали, что это значит, но не хотели ни признаться, ни выразить это словами. Все принимали случившееся с долей юмора, с иронией и вызовом, с горьким смехом обреченных жертв, чувствующих, что они отомщены.

Это она увидела и на лице Хэнка Реардэна, с которым встретилась в этот вечер за обедом. Когда он шел ей навстречу, высокий и уверенный, единственный человек, который, казалось, чувствовал себя как дома среди дорогого убранства знаменитого ресторана, она видела, как сквозь суровость его мужественного лица пробивался живой интерес, энтузиазм юноши, открытого очарованию неизведанного. Он не говорил о событии дня, но она знала, что оно не переставало занимать его.

Они встречались всякий раз, когда он приезжал в город, проводя вместе эти короткие, редкие вечера. Общее прошлое все еще жило в их сердцах, и оба признавали это. Оба не видели будущего в своей работе и общей борьбе, но им придавало сил сознание, что они союзники, их поддерживал факт существования друг друга.

Он не хотел упоминать о сегодняшнем событии, не хотел говорить о Франциско, но, когда они уселись за стол, она заметила, что еле сдерживаемая улыбка все время порывалась раздвинуть мышцы его худого лица. Она понимала, что он имел в виду, когда он вдруг тихо и как бы невзначай, но тоном явного восхищения произнес:

— Он-таки сдержал свою клятву.

— Клятву? — изумилась Дэгни, вспомнив о надписи на электростанции Атлантиды.

— Он сказал мне: «Клянусь женщиной, которую я люблю, что я ваш друг». И он им был.

— И есть.

Реардэн покачал головой:

— Я не имею права думать о нем. Не имею права принять то, что он сделал, как акт в мою защиту. И все же... — Он замолчал.

— Но так и есть, Хэнк. В защиту нас всех, и тебя прежде всего.

Он посмотрел в сторону, на город. Они сидели рядом с огромным стеклом, ограждавшим их от безграничного пространства и улиц, отделенных от них шестьюдесятью этажами. Город казался поразительно далеким, он расстилался вдаль крышами низкорослых домов. На расстоянии нескольких кварталов на погруженной в темноту башне, на одном уровне с ними висело светящееся табло календаря, отсюда оно выглядело не маленьким, внушающим тревогу прямоугольником, а громадным, придвинутым к ним экраном, залитым мертвенно-белым ярким светом, проступившим через пустой фон огненными знаками: второе сентября.

— Мое производство работает на полную мощность, — сказал Реардэн безразличным тоном. — Они сняли с моих заводов ограничительные квоты — на ближайшие пять минут, по-видимому. Не знаю точно, какие из своих постановлений они временно отменили, да вряд ли они и сами это знают, теперь законность мало кого заботит. Уверен, я нарушаю нынешние законы не менее чем по пяти-шести пунктам, но никто не может этого ни доказать, ни опровергнуть. Что я точно знаю, так это то, что нынешний главный бандит велел мне развести пары на полную мощность. — Он пожал плечами. — Когда его завтра вышибет другой громила, меня, возможно, прикроют за незаконные действия. Но в соответствии с планированием экономики на данный временной интервал меня нижайше попросили выдавать мой металл в любом количестве и любым угодным мне способом.

Она обратила внимание, что время от времени на них исподтишка бросают любопытные взгляды. Она замечала это и раньше, со времени своего выступления по радио, с тех пор как они стали открыто появляться вдвоем на людях. Вместо осуждения, которого он опасался, в поведении людей чувствовалась какая-то неуверенность, неуверенность в собственных моральных принципах и трепет перед этими двоими, которые осмеливаются не сомневаться в своем праве. Люди смотрели на них с тревожным любопытством, завистью, уважением и опасением нарушить некое неведомое, но жесткое, безоговорочное правило. Некоторые смотрели, почти извиняясь и словно говоря: «Пожалуйста, простите нас за то, что мы женаты». Но находились и такие, кто смотрел на них не просто сердито, а злобно. Некоторые же открыто восхищались.

— Дэгни, — вдруг спросил он, — как ты думаешь, он в Нью-Йорке?

— Нет, я звонила в отель «Вэйн-Фолкленд». Мне сказа ли, что бронь на его люкс кончилась месяц назад и он ее не возобновлял.

— Его ищут по всему свету, — улыбаясь, сказал он. — Но им никогда не найти его. — Улыбка исчезла с его лица. — Мне тоже. — Он снова перешел на ровный, бес страстный, деловой тон: — Так вот, заводы работают, а я нет. Я только и делаю, что мечусь по всей стране, как гон чая, отыскивая, где можно незаконным путем достать сырье. Лгу, упрашиваю — все что угодно, лишь бы раздобыть несколько тонн руды, угля, меди. Они не сняли ограничений на нужное мне сырье. Им известно, что я даю больше металла, чем позволяют выделенные мне квоты. Но им все равно. — Он добавил: — Они думают, что мне не все равно.

— Устал, Хэнк?

— Надоело до смерти.

А когда-то, подумала она, его ум, энергия, неисчерпаемая предприимчивость были отданы делу подчинения природных сил и ресурсов интересам лучшего будущего для людей; теперь же их переключили на преступные действия. Сколько же можно терпеть такую перемену?

— Становится почти невозможно достать железную руду, — равнодушно сообщил он, потом, вдруг оживившись, добавил: — А теперь будет невозможно достать медь. — Он ухмыльнулся.

Интересно, подумала она, как долго сможет человек работать вопреки себе, работать, несмотря на то что в глубине души желает не успеха, а провала.

Она поняла ход его мысли, когда он сказал:

— Я не рассказывал тебе, что видел Рагнара Даннешильда?

— Он сам мне сказал.

— Что ты говоришь? Где ты его могла... — Он остановился. — Ну конечно... — Голос его напрягся и на минуту прервался. — Он наверняка один из них. Ты не могла не встретить его. Дэгни, что они собой представляют, эти люди, которые... Нет, не отвечай мне. — Немного погодя он добавил: — Значит, я встречался с одним из их представителей.

— Ты встречался с двумя. Ответом ей была долгая пауза.

— Конечно, — сказал он наконец потускневшим голосом. — Мне надо было догадаться... Просто я не хотел признаться себе, что понимаю... Так он был их вербовщиком?

— Одним из самых первых и лучших.

Он цокнул языком, в этом звуке выразились горечь и тоска по несбывшемуся.

— В ту ночь... когда они заполучили Кена Денеггера... Я не думал, что они кого-то прислали за мной...

Усилие, которое потребовалось ему, чтобы вернуть лицу спокойное, строгое выражение, походило на медленный поворот ключа в тугом замке, которым он запирал недоступную для него залитую солнцем комнату. Спустя минуту он сказал бесстрастным тоном:

— Дэгни, насчет партии рельсов, о которой мы говорили в прошлом месяце... боюсь, я не смогу поставить ее. Ограничения на поставки остаются в силе; они контролируют объем того, что я могу продать, и по своему усмотрению распоряжаются поставками моей продукции. Но учет' так запущен, что мне удается каждую неделю пускать на черный рынок по нескольку тысяч тонн металла. Думаю, им об этом известно, но они притворяются, что не знают. Пока им не хочется противодействовать мне. Но, видишь ли, каждую лишнюю тонну, которой мне удается распорядиться, я отправляю тем заказчикам, которые оказались в критическом положении. В прошлом месяце, Дэгни, я побывал в Миннесоте. Я видел, что там делается. В стране будет голод — не в будущем году, а этой зимой, если только кто-то из нас не вмешается быстро и энергично. Запасы зерна повсюду исчерпаны. Сброшены со счетов или еле-еле сами сводят концы с концами Небраска, Оклахома, Северная Дакота, Канзас. В этом году Нью-Йорк и все города на востоке страны не получат поставок пшеницы, в других районах положение не лучше.

Миннесота — наша последняя житница. Два года подряд там был недород, но этой осенью урожай обещает быть исключительным. Надо, чтобы его смогли убрать. Ты интересовалась, в каком состоянии производство сельскохозяйственной техники. Предприятия там недостаточно велики, чтобы содержать штат толкачей в Вашингтоне или давать крупные взятки. Поэтому поставки в эту отрасль урезаны до предела. Две трети заводов, производящих сельхозтехнику, уже закрылись, остальные дышат на ладан. В результате фермерские хозяйства гибнут по всей стране — из-за нехватки техники. Надо видеть фермеров Миннесоты. Они не столько пашут, сколько пытаются наладить старенькие трактора, которые давным-давно отжили свой век, так что им уже никакой ремонт не поможет. Не знаю, как им удалось пережить эту весну, как удалось отсеяться. Но они выжили и отсеялись. — Он смотрел сосредоточенным взглядом, как будто перед ним встала редкая, забытая картина — образ настоящих людей, и Дэгни понимала, какой мотив все еще привязывал его к работе. — Дэгни, они должны получить технику к жатве. Весь металл, который я в состоянии украсть у самого себя, я продаю производителям сельхозтехники. В кредит. А они направляют ее в Миннесоту, едва она выходит из цехов. В Миннесоте ее получают таким же образом — нелегально и в кредит. Но есть вероятность, что осенью мы вернем свои деньги. Это не благотворительность! Мы помогаем производителям — тем, что бьются до последнего! — а не каким-то паршивым, вечно клянчащим нахлебникам. Мы даем займы, а не милостыню. Мы поддерживаем кормильцев, а не нахлебников. Я не могу безучастно смотреть, как губят настоящих людей — опору нации, в то время как наживаются рвачи.

Перед его глазами встала картина, которую он видел в Миннесоте: силуэт заброшенной фабрики; свет заката беспрепятственно струился сквозь разбитые стекла и дыры в крыше, падая на покосившуюся вывеску — «Завод сельскохозяйственных машин Уорда».

— Я, конечно, понимаю, — сказал он, — на этот раз мы их спасем, но на следующий год бандиты их доконают. И все же этой зимой мы не дадим им погибнуть... Вот почему, Дэгни, мне никак не удастся добыть для тебя партию рель сов. По крайней мере, в ближайшем будущем, а нам теперь ничего не осталось, кроме ближайшего будущего. Не знаю, какой смысл производить продовольствие, если не будет железных дорог, а с другой стороны — зачем нужны железные дороги, если не будет продовольствия? Все теряет смысл.

— Ничего, Хэнк. Надеюсь, мы продержимся с тем, что у нас есть, в течение...

— Месяца?

— Этой зимы. Они замолчали, но тут от одного из столиков донесся резкий голос. Обернувшись, они увидели, что кричал человек с манерами загнанного в угол бесноватого бандита, хватающегося за револьвер. Он громогласно возвещал, обращаясь к угрюмого вида собеседнику:

— Это акт вандализма, направленный против человечества в момент, когда оно переживает отчаянный дефицит меди!.. Мы не можем этого допустить Этого не должно быть!

Реардэн резко отвернулся и посмотрел на город.

— Все бы отдал, чтобы узнать, где он, — тихо сказал он. — Просто знать, где он находится сейчас, в этот момент.

— И что бы ты сделал, если бы узнал? Он безнадежно махнул рукой.

— Я не стал бы искать его общества. Единственная дань уважения, которую я еще вправе уплатить ему, — это не просить прощения, когда прощение невозможно.

Они молчали, прислушиваясь к голосам вокруг, ощущая, как мутные волны паники захлестывают роскошный зал.

До этого они не замечали, что за каждым столом чувствуется присутствие невидимого гостя, что о чем бы ни заходила речь, разговор непременно сводился к одной теме. Посетители сидели не то что в униженных, покорных позах, но так, будто зал был для них слишком велик и они в нем и затерялись, и оказались выставленными напоказ, у всех на виду в этом помещении из стекла, голубого бархата, алюминия и приглушенного света. Они выглядели так, будто попали сюда ценой бесчисленных уверток, сделок с совестью, ценой постоянного притворства, натужной веры в то, что живут жизнью цивилизованных людей. И вдруг над их головами раздался страшный взрыв, и мир их раскололся и открылся, и они уже не могли не видеть.

— Как он мог? Как он мог? — капризно надувая губы и ужасаясь, все повторяла одна молодящаяся дама. — Он не имел права делать это!

— Это роковая случайность, — раскатистым басом говорил молодой человек, явно состоящий на государственной службе. — Цепь совпадений, что нетрудно подтвердить вероятностной статистической кривой. Непатриотично распространять слухи, раздувающие силу врагов народа.

— Добро, зло — это все для ученых разговоров, — говорила женщина с внешностью учительницы и повадками выпивохи. — Как можно принимать свои идеи настолько всерьез, чтобы уничтожать целое состояние, когда народ в нем так нуждается?

— Я этого не понимаю, — с горечью говорил какой-то старик, трясясь от возмущения. — Как это можно после многовековых усилий обуздать прирожденную склонность человека к насилию и жестокости? Неужели всуе потрачено столько сил на образование, воспитание, распространение идей добра и гуманизма?

Из общего шума возник и потерялся в нем неуверенный, растерянный женский голос:

— Я думала, мы живем в эпоху братства...

— Я так боюсь, — повторила молодая девушка, — я так напугана... ах, просто не знаю, но так страшно...

— Он не мог этого сделать!..

— Нет, сделал!..

— Но зачем? Я отказываюсь в это верить!..

— Это бесчеловечно!..

— Но почему?..

— Просто негодяй и авантюрист!..

— Но почему?

В сознание Дэгни одновременно проникли сдавленный крик какой-то женщины и то, что мелькнуло на периферии ее зрения, и она круто повернулась к окну. Световой календарь на высотной башне управлялся механизмом, скрытым в помещении за огромным табло; год за годом в одном и том же ритме он проецировал на экран одни и те же даты, меняя их только в полночь. Дэгни повернулась так стремительно, что успела увидеть нечто столь же неожиданное, как изменение планетой своей орбиты: она увидела, как слова «второе сентября» поплыли вверх и исчезли за краем табло.

А вслед за этим, остановив ход времени, на огромной странице, как последнее послание миру и двигателю мира — Нью-Йорку, летящий почерк непреклонной руки начертал слова:

«Брат, ты сам этого хотел!

Франциско Доминго Карлос Андреас Себастьян Д'Анкония».

Она не могла сказать, что потрясло ее больше — это послание или смех Реардэна; Реардэн вскочил с места и у всех на виду заразительно и громко, на весь зал, засмеялся, заглушив панические крики, он смеялся, приветствуя, чествуя и принимая дар, который когда-то пытался отвергнуть. Он смеялся в знак освобождения, победы и поражения.

* * *

Вечером седьмого сентября в Монтане на подъезде к шахте «Стэнфорд коппер» лопнул медный кабель, отчего остановился двигатель крана-погрузчика, работавшего на местной ветке железной дороги компании «Таггарт трансконтинентал».

Шахта работала в три смены, чтобы ни на минуту не прерывать добычу медной руды из недр горы и хоть как-то утолить чудовищный спрос на нее. Кран внезапно остановился, когда загружал рудой состав; он беспомощно замер на фоне вечернего неба между цепочкой открытых вагонов и грудами неподвижной руды.

Шахтеры и железнодорожники застыли в изумлении, когда обнаружили, что среди всего их сложного оборудования: электромоторов, буров, насосов, подъемников, измерительной аппаратуры, прожекторов, нацеленных в недра и складки горы, — не нашлось кабеля, чтобы вновь пустить кран. Все остановилось, как океанский лайнер, двигатель которого мощностью в десять тысяч лошадиных сил идет вразнос из-за отсутствия одной шпонки.

Дежурный по станции, молодой человек с ловким телом и резким голосом, сорвал медный кабель с помещения станции, и кран снова заработал. Руда с грохотом посыпалась в вагоны, а в окнах станции, с трудом разгоняя вечерние сумерки, дрожали слабые огоньки свечей.

— Свяжись с Миннесотой, Эдди, — нахмурясь, сказала Дэгни, задвигая ящик со своей картотекой. — Распорядись, чтобы они переправили половину резервного кабеля из своего отделения в Монтану.

— О Господи! Дэгни, ведь скоро самая страда...

— Они, я думаю, обойдутся. Мы не можем позволить себе потерять ни единого поставщика меди.

— Но я кручусь! — завопил Джеймс Таггарт, когда Дэгни в очередной раз напомнила ему о дефиците ресурсов. — Я пробил, чтобы нас включили в первоочередной список на поставки меди — по первой заявке, максимально возможный объем; я дал тебе все карты в руки, все документы и полномочия, право реквизиции запасов. Что тебе еще надо?

— Медный кабель.

— Я сделал все что мог! Меня не в чем обвинить!

Она не спорила. На ее рабочем столе лежала утренняя газета, в глаза ей бросилась заметка на последней странице: в штате Калифорния принят чрезвычайный закон помощи безработным, по которому каждая корпорация должна выплачивать штату на эти цели пятьдесят процентов своего дохода в качестве чрезвычайного налога, первоочередного относительно других налогов. Нефтяные компании штата прекратили свое существование.

— Не беспокойтесь, мистер Реардэн, — вещал по теле фону бархатный голос из Вашингтона, — я для того и звоню вам, чтобы вы не волновались.

— Из-за чего? — недоумевая, спросил Реардэн.

— Из-за временной неразберихи в Калифорнии. Мы это немедленно выправим. То, что там произошло, будет квалифицировано как незаконные действия местных властей. У правительства штата нет полномочий вводить налоги в ущерб федеральным. Мы проведем переговоры и все уладим, а пока, мистер Реардэн, если вас обеспокоили непатриотичные слухи о нефтяных компаниях Калифорнии, хочу сообщить вам, что «Реардэн стил» включена в приоритетный список высшей категории на поставки нефти. Вы имеете первоочередное право на нефть, первоочередное, мистер Реардэн, и я хотел, чтобы вы знали об этом; этой зимой вам не надо беспокоиться о топливе.

Реардэн повесил трубку, обеспокоенно нахмурясь, но не из-за топлива или судьбы калифорнийских нефтяных компаний — катастрофы такого рода стали делом привычным, — а из-за того, что стратеги из Вашингтона сочли необходимым ублажать его. Это было что-то новенькое, и он спрашивал себя, что бы это значило. Опыт долгих лет борьбы научил его, что немотивированная вражда не так страшна, как немотивированная забота. За ней всегда крылась опасность. Это предчувствие вновь нахлынуло на него, когда, проходя между заводскими строениями, он заметил пригнувшуюся фигуру, которая застыла в позе, сочетавшей наглый вызов с ожиданием крепкой и заслуженной порки. Он узнал своего брата Филиппа.

С тех пор как уехал в Филадельфию, Реардэн не бывал дома и не получал известий от родственников, чьи счета исправно оплачивал. Последние несколько недель он с удивлением замечал, что Филипп постоянно шатается по цехам без всякой видимой причины. Он не мог понять, то ли брат избегает попадаться ему на глаза, то ли намеренно крутится на заводе с этой целью. Можно было подумать и то и другое. Ему не приходило в голову, с чего бы это, разве что внезапная забота о брате, ранее Филиппу вовсе несвойственная.

Первый раз в ответ на недоуменный вопрос: «Что ты здесь делаешь?» — Филипп ответил уклончиво и неопределенно:

— Я же знаю, что тебя не обрадует, если я появлюсь у тебя в кабинете.

— Тебе что-нибудь надо?

— Нет, ничего... правда, вот... мама о тебе беспокоится.

— Она может позвонить мне, когда захочет.

Филипп не ответил, но не очень убедительно, из приличия стал расспрашивать о делах, здоровье, работе. Его вопросы были как-то странно бессмысленны — они относились не к самому делу, а вертелись вокруг его, Реардэна, отношения к делу. Реардэн прервал разговор и отослал Филиппа прочь, но у него осталось смутное досадное ощущение чего-то непонятного.

Во второй раз в качестве единственного объяснения Филипп сказал:

— Нам просто хочется знать о твоем отношении.

— Кому нам?

— Ну... маме и мне. Время непростое и... в общем, мама хочет знать, как ты ко всему этому относишься, как тебе все это нравится.

— Передай ей, что не нравится.

Слова, казалось, как-то особенно поразили Филиппа, будто он получил именно такой ответ, какого боялся.

— Иди-ка отсюда, — устало велел ему Реардэн, — и в следующий раз, когда захочешь меня увидеть, договорись о встрече и приходи ко мне в офис. Но только если у тебя есть что сказать. Тут не место обсуждать, кому что нравится или не нравится.

Филипп не позвонил, но снова появился на территории завода, слоняясь среди гигантских мартенов с виноватым и высокомерным видом, будто одновременно и прогуливаясь, и вынюхивая что-то.

— Но у меня есть что сказать! Я по делу! — торопливо затараторил он в ответ на сердитый выговор Реардэна.

— Почему же ты не пришел ко мне в офис?

— Я там тебе не нужен.

— Здесь ты мне тоже не нужен.

— Я просто... просто не хочу навязываться и отнимать у тебя время, ты ведь так занят и... ты ведь действительно очень занят?

— Ну и?..

— Я... в общем, мне нужна работа.

Он произнес это агрессивным тоном и чуть отступил назад. Реардэн смотрел на него, никак не реагируя.

— Генри, мне нужна работа, я имею в виду работу здесь, на твоих заводах. Ты должен меня как-то пристроить. Я нуждаюсь в работе, мне надо зарабатывать на жизнь. Я устал жить на подачки. — Он с трудом подыскивал слова и говорил обиженным и вместе с тем умоляющим тоном, как будто необходимость оправдывать просьбу воспринималась им как несправедливое посягательство на его права. — Я хочу сам зарабатывать на жизнь, мне нужно на что-то жить, иметь постоянный заработок. Я не прошу о благодеянии, я прошу дать мне шанс.

— Тут завод, Филипп, а не казино.

— Что?

— Здесь работают, а не рассчитывают на шанс.

— Я ведь и прошу дать мне работу!

— Почему я должен дать ее тебе?

— Потому что я в ней нуждаюсь!

Реардэн показал на красные языки пламени, которые вырывались из черного тела домны — воплощенного в жизнь замысла из стали, глины и пара, — поднимаясь на высоту четырехсот футов.

— Я нуждался в этой домне. Но получил ее не потому, что нуждался в ней.

На лице Филиппа было такое выражение, как будто он не слышал.

— Официально ты не имеешь права брать на работу, но это формальность, если ты меня примешь, мои друзья не станут придираться, одобрят без проблем и... — Что-то в лице Реардэна заставило его замолкнуть, а потом серди то спросить: — В чем дело? Что я сказал не так?

— Дело в том, что ты не сказал.

— Извини, не понимаю.

— В том, что ты избегаешь сказать.

— В чем же?

— В том, что от тебя мне нет никакой пользы.

— Так для тебя это... — начал было Филипп с видом попранной добродетели.

— Да, — сказал, улыбаясь, Реардэн, — для меня это главное.

Глаза Филиппа забегали; когда он снова заговорил, голос его звучал так, будто он неуверенно шарил вокруг, выхватывая случайные фразы:

— Каждый имеет право на обеспеченную жизнь... Как же я ее получу, если никто не даст мне шанс?

— А как я ее получил?

— Я же не получил в наследство сталелитейный завод.

— А я получил?

— Я смогу делать все, что ты... если ты меня научишь.

— А кто научил меня?

— Почему ты все время твердишь одно? Ведь я не говорю о тебе.

— А я говорю.

Через минуту Филипп пробормотал:

— Тебе-то хорошо, ни о чем не надо беспокоиться. Это мне приходится думать о средствах к существованию.

Реардэн показал на группу людей, работавших в зареве горна:

— Ты можешь делать то, что делают они?

— Не пойму, к чему ты клонишь?

— Что случится, если я поставлю тебя горновым, а ты мне запорешь плавку?

— Что важнее, твоя плавка или мой пустой желудок?

— Как ты предлагаешь набить желудок, не сварив стали?

Филипп изобразил на лице упрек.

— Сейчас я не в состоянии спорить с тобой, ведь у тебя в руках все козыри.

— Тогда не спорь.

— Что?

— Закрой рот и двигай отсюда.

— Но я хотел... — Он осекся. Реардэн насмешливо улыбнулся:

— Ты хотел сказать, что это я должен придержать язык, потому что сила на моей стороне, что я должен уступить тебе, потому что у тебя ничего нет за душой.

— Что за странная, грубая манера формулировать этические нормы!

— Но ведь именно в этом суть твоей этики?

— О нравственности нельзя рассуждать в категориях материальных понятий.

— Но мы рассуждаем о работе на сталелитейном заводе, и уж позволь, что может быть более материальным?

При этих словах Филипп как-то сжался, глаза еще больше потускнели и словно подернулись пленкой, как будто такое место, как литейный цех, его пугало, было ему настолько неприятно, что он отказывал ему в праве на существование. Он тихо, упрямым тоном, будто декламируя шаманское заклинание, произнес:

— В наши дни и в наше время всеми признано как нравственный императив, что каждый человек имеет право на труд. — Он возвысил голос: — Я имею право работать!

Дата добавления: 2015-08-09