Верджил. Даже если бы спустя десять лет мне удалось обнаружить тело

Даже если бы спустя десять лет мне удалось обнаружить тело, получить ордер я бы не смог. Что мне оставалось? Тайком пробраться на кладбище и вырыть, в стиле Франкенштейна, тело, которое я принял за тело Невви Рул? Но прежде чем отправить тело в похоронную контору, патологоанатом делает вскрытие. А во время вскрытия в окружной лаборатории берут образец ДНК, который сохраняется где‑то в федеральном архиве для последующих поколений.

Ни за какие коврижки мне, обычному гражданину, в окружную лабораторию не проникнуть, чтобы раздобыть образцы. А это означает, что нужно найти того, кому бы эти результаты выдали. Поэтому через полчаса я стою, облокотившись о конторку в полицейском участке Буна, и вновь убалтываю Ральфа.

– Опять ты? – вздыхает он.

– Что тут скажешь… Чертовски по тебе скучал. Ты даже во сне ко мне приходишь.

– В прошлый раз я тебя пустил, Верджил, но больше не хочу рисковать своим местом.

– Ральф, мы оба прекрасно знаем, что начальство никому, кроме тебя, эту работу поручить не сможет. Ты что‑то вроде хоббита, охраняющего кольцо, старина.

– Что?

– Ты Ди Браун^[35] нашего участка. Без него никто бы никогда не узнал, что в девяностых вообще существовали кельты, согласен?

Ральф улыбнулся, и морщинки проступили еще резче.

– Тебя послушать – так оно и есть, – говорит он. – Эта молодежь жопу от пальца не отличит. Прихожу сюда каждое утро, а кто‑то уже все переложил, пытаясь разобрать все согласно новомодному компьютеризированному подходу. И знаешь, к чему это приводит? Барахло теряется. Поэтому я расставляю все на свои места. Знаешь, как я говорю: если бы не…

Я киваю, как будто подтверждаю каждое сказанное им слово.

– О чем я и говорю! Ты центральная нервная система всего этого организма, Ральф. Без тебя все рухнет. Поэтому‑то я к тебе за помощью и обращаюсь.

Он пожимает плечами, изображая смирение. Интересно, Ральф понимает, что я играю с ним в «хорошего полицейского», умасливаю его, чтобы взамен получить то, что мне нужно? Наверное, наверху в комнате отдыха полицейские до сих пор обсуждают, какой он дряхлый и медлительный, и если умрет неожиданно в камере хранения вещдоков, никто этого даже не заметит.

– Помнишь, я интересовался одним старым делом? – продолжаю я, наклоняясь ближе, чтобы это осталось между нами. – Хочу найти образец ДНК, который брали в лаборатории. Ты не мог бы сделать пару звонков и помочь мне с этим?

– Помог бы, если бы мог, Верджил. Но пять лет назад в лаборатории округа лопнули трубы. Когда карточки намокли, власти лишились вещдоков за восемь лет. Такое впечатление, что годов с тысяча девятьсот девяносто девятого по две тысячи седьмой не существовало.

Улыбка на моем лице застывает.

– В любом случае, спасибо, – говорю я и покидаю участок, пока никто меня не увидел.

Я пытаюсь придумать, как сообщить эту новость Дженне, когда подъезжаю к своей конторе и вижу припаркованный у входа «Фольксваген жук». Как только я вылезаю из своего грузовичка, тут же возникает Дженна и засыпает меня вопросами.

– Узнали что‑нибудь? Можно узнать, кто похоронен? А то, что это было десять лет назад, не станет проблемой?

Я смотрю на Дженну.

– Ты мне кофе принесла?

– Что? – удивляется она. – Нет.

– Так ступай и принеси. Слишком рано для допроса с пристрастием.

Я взбираюсь по лестнице в контору, осознавая, что Дженна и Серенити идут за мной. Отпираю дверь, пробираюсь через горы улик, чтобы добраться до письменного стола, где и падаю в кресло.

– Оказалось, найти образец ДНК той, кого мы десять лет назад опознали как Невви Рул, будет сложно.

Серенити обводит взглядом контору, которая выглядит лишь немногим лучше, чем помещение после бомбежки.

– Удивительно, что ты вообще что‑то можешь здесь найти, дорогуша.

– Я не здесь искал, – возражаю я, удивляясь тому, что пытаюсь объяснить схему работы полиции по сохранению улик человеку, который верит в волшебство, как вдруг мой взгляд падает на небольшой конверт, брошенный поверх остального хлама на столе.

Внутри фрагмент ногтя, который я обнаружил в шве форменной рубашки потерпевшей.

Той самой форменной рубашки, которая так напугала Дженну, потому что была вся в запекшейся крови.

Таллула мельком смотрит на Серенити и бросается меня обнимать.

– Виктор, как мило с твоей стороны! Никогда не доводилось слышать, что то, чем мы занимаемся в лабораториях, помогает в реальной жизни. – Она улыбается Дженне. – Наверное, ты безумно рада, что нашла маму.

– Ой, я не… – возражает Серенити, а Дженна отвечает:

– Не совсем.

– Если честно, – объясняю я, – мы пока еще не нашли мать Дженны. Серенити просто помогает мне в этом деле. Она… экстрасенс.

Таллула тут же поворачивается к Серенити.

– Была у меня тетя… Всю жизнь твердила, что отдаст мне серьги с бриллиантами. Но она умерла, не оставив завещания, и представляете, эти серьги как в воду канули. Хотелось бы знать, которая из моих подлых сестричек их прикарманила.

– Я вам сообщу, если что‑то узнаю, – бормочет Серенити.

Я поднимаю бумажный пакет, который принес с собой.

– Лулу, окажи мне еще одну услугу.

Она приподнимает бровь.

– Ты еще за предыдущую не расплатился.

Я улыбаюсь, на щеках появляются ямочки.

– Обещаю. Как только распутаю это дело.

– Ты предлагаешь мне взятку, чтобы я занялась твоим анализом без очереди?

– Все зависит от обстоятельств, – флиртую я. – Ты любишь взятки?

– Тебе известно, что я люблю… – выдыхает Таллула.

Мне не сразу удается от нее освободиться и вытряхнуть содержимое пакета на стерильный стол.

– Я бы хотел, чтобы ты взглянула вот на это.

Рубашка грязная, порванная, почти черная.

Таллула достает из ящика ватную палочку, увлажняет ее и трет о рубашку. Ватный кончик становится розовато‑коричневым.

– Рубашке уже десять лет, – говорю я. – Не знаю, насколько она пригодна. Но я надеюсь, черт побери, ты сможешь сказать, совпадает ли этот образец с образцом ДНК, который ты взяла у Дженны. – Из кармана я достаю конверт с фрагментом ногтя. – И с этим тоже. Если интуиция меня не подводит, один совпадет, другой нет.

Дженна стоит по другую сторону железного стола. Одной рукой она мнет край рубашки, пальцы другой прижаты к сонной артерии – считает пульс.

– Меня сейчас вырвет, – бормочет она и выскакивает из комнаты.

– Я тоже пойду, – говорит Серенити.

– Нет, – останавливаю я. – Давай я.

Застаю Дженну у кирпичной стены за зданием лаборатории, где однажды мы смеялись над собой. Только сейчас она сдерживает рвотные позывы. Волосы упали ей на лицо, щеки горят. Я обнимаю ее за талию.

Она вытирает рот рукавом.

– Вы когда‑нибудь болели гриппом, когда вам было тринадцать?

– Да, наверное.

– Я тоже. Не ходила в школу. Но бабушке нужно было ходить на работу. Поэтому некому было убрать волосы с моего лица, подать полотенце или имбирное ситро. – Она смотрит на меня. – Неплохо было бы поболеть в окружении родных, понимаете? Но моя мама, скорее всего, мертва, и убил ее мой отец.

Она съезжает по стене, я присаживаюсь рядом.

– Точно я пока не знаю, – признаюсь я.

Дженна поворачивается ко мне.

– Что вы хотите сказать?

– Ты первая сказала, что твоя мама не убийца. Что волос на теле свидетельствует о том, что она контактировала с Невви в том месте, где служительницу затоптал слон.

– Но вы же уверяли, что видели Невви в Теннесси!

– Видел. А ты думаешь, что произошла путаница и тело, которое опознали как Невви Рул, Невви Рул не принадлежало. Но это совсем не значит, что Невви к этому никак не причастна. Именно поэтому я и попросил Лулу исследовать ноготь. Если кровь на рубашке совпадет с ДНК твоей матери, а ноготь нет – это свидетельствует о том, что перед смертью она с кем‑то боролась. Возможно, ситуация вышла из‑под контроля, – объясняю я.

– А зачем Невви нападать на маму?

– Потому что не только твой отец расстроился, узнав, что Элис носит ребенка Гидеона, – говорю я.

– Общеизвестный факт, – говорит Серенити, – что нет на земле силы страшнее, чем месть матери.

Официантка, которая подошла налить кофе, странно смотрит на нее.

– Вышей это на подушке, – советую я.

Мы сидим в закусочной недалеко от моей конторы. Не думал, что Дженна захочет есть после того, как ее вырвало, но, к моему удивлению, девочка проголодалась. Съела целую тарелку блинов, еще и мои доела.

– Сколько понадобится времени, чтобы получить результаты анализов? – спрашивает Серенити.

– Не знаю. Но Лулу понимает, что мне нужно на вчера.

– Все равно не понимаю, зачем Гидеону врать насчет тела, – говорит Серенити. – Он должен был сразу узнать Элис, когда обнаружил ее.

– Это легко объяснить. Если тело принадлежит Элис, он – главный подозреваемый. Если Невви – потерпевшая сторона. И когда она приходит в себя в больнице и вспоминает, что произошло, то сбегает, потому что боится, что ее арестуют за убийство.

Серенити качает головой.

– Знаешь, если устанешь работать детективом, из тебя получится отличный предсказатель. Сможешь заработать хорошие деньги гаданием.

Посетители закусочной начинают на нас оглядываться. Я подозреваю, что здесь принято говорить о погоде или игре «Ред Сокс», но не о расследовании убийства или паранормальных явлениях.

Подходит та же официантка.

– Если вы поели, освободите столик.

Ерунда какая! Потому что зал полупустой. Я начинаю спорить, но Серенити отмахивается.

– Да черт с ними! – говорит она.

Достает из кармана двадцатидолларовую банкноту – достаточно, чтобы оплатить счет и оставить три цента на чай, – кладет ее на стол и поднимается с места.

– Серенити!

Дженна сидела так тихо, что я почти забыл о ней.

– Вы сказали, что из Верджила выйдет хороший предсказатель. А из меня?

Она улыбается.

– Милая, я ведь уже говорила: у тебя больше паранормальных способностей, чем ты думаешь. Можешь мне поверить!

– А вы можете меня научить?

Серенити смотрит на меня, потом переводит взгляд на Дженну.

– Научить чему?

– Быть экстрасенсом.

– Милая, это не так делается…

– А как это делается? – стоит на своем Дженна. – Вы и сами не знаете, да? Давно уже этим не занимались? Может, стоит попробовать себя в другом амплуа? – Она поворачивается ко мне. – Знаю, вам подавай только факты и цифры, вещественные доказательства. Но вы же сами говорили, что иногда смотришь на что‑то десяток раз, а необходимо посмотреть в одиннадцатый, и тогда то, что ищешь, оказывается прямо перед глазами. Бумажник, цепочка, даже окровавленная рубашка – все эти вещи пролежали десять лет, и никто их не нашел. – Она снова поворачивается к Серенити. – Вчера я сказала, что вы оказались в нужном месте в нужное время – тогда‑то мы и обнаружили все эти вещи. Я тоже там была. А что, если эти знаки были не для вас, а для меня? Что, если вы не слышите маму лишь потому, что она хочет разговаривать только со мной?

– Дженна, – ласково говорит Серенити, – это все равно что слепому вести слепого.

– А что вы теряете?

Она горько усмехнулась.

– Давай разберемся. Самоуважение? Душевный покой?

– Мое доверие? – подсказывает Дженна.

Мы с Серенити переглядываемся поверх головы девочки.

«Помоги мне», – похоже, молит она.

Я понимаю, зачем это Дженне: в противном случае круг не замыкается, тогда это линия, а линии распутываются и уводят тебя в тех направлениях, куда идти не собирался. Завершающая часть имеет решающее значение. Поэтому, когда служишь в полиции и сообщаешь родителям, что их дети попали в автомобильную катастрофу, они хотят знать, что именно произошло: то ли дорога была скользкая, то ли они резко взяли в сторону, чтобы избежать столкновения. Родителям необходимы подробности этих последних мгновений, потому что эти мгновения – единственное, что останется у них до конца жизни. Поэтому я должен был бы сказать Лулу, что не хочу никуда с ней ходить, потому что, пока не скажу, у нее будет оставаться лучик надежды, что она сможет пролезть в приоткрытую дверцу. Именно поэтому вот уже десять лет Элис Меткаф не дает мне покоя.

Я из тех людей, которые никогда не выключают проигрыватель видеодисков, каким бы дрянным не был фильм. Я жульничаю и всегда сначала читаю последнюю главу книги – на случай, если неожиданно умру и не успею ее дочитать. Не хочу болтаться между мирами и целую вечность гадать, что же будет дальше.

Что само по себе очень интересно, потому что это означает: я, Верджил Стэнхоуп, воплощение практичности и целая гора доказательств, должен верить – хотя бы чуть‑чуть! – в метафизическую ерунду, которой занимается Серенити Джонс.

Я пожимаю плечами.

– Может быть, – говорю я Серенити, – она и права.

Элис

Причина, по которой младенцы не могут запоминать события, будучи очень маленькими, заключается в том, что они не владеют языком, чтобы их описать. Их голосовые связки до определенного возраста еще не развиты, а это означает, что они используют гортань только в случае крайней необходимости. Существует прямая защита, соединяющая мозжечок младенца и его гортань, отчего в критических ситуациях малыши тут же заливаются ревом. Это настолько универсальный звук, что исследования показали: любой человек – даже студент‑первокурсник, у которого не было опыта общения с младенцами, – попытается этого малыша защитить.

Дети взрослеют, гортань развивается и уже способна воспроизводить речь. Когда малышу исполняется два‑три года, характер плача меняется, и окружающие не только проявляют меньшую готовность ему помогать, но и чаще отвечают на плач вспышкой раздражения. Поэтому дети учатся пользоваться словами – это единственный способ добиться внимания.

Но что же творится с исходным органом, с нервом, соединяющим мозжечок и гортань? Ничего. Даже несмотря на то, что вокруг разрастаются, подобно плющу, голосовые связки, эта связь остается неизменной и очень редко используется. Пока в палаточном лагере из‑под твоей кровати в темноте не выскочит кто‑нибудь. Или когда сворачиваешь в темный переулок, а дорогу перед тобой перебегает барсук. Или в любой другой момент абсолютного и леденящего душу ужаса. Когда происходит что‑то подобное, звучит сигнал тревоги. Откровенно говоря, звук, который при этом издает человек, он, если даже попытается, по собственному желанию повторить не сможет.

Дата добавления: 2015-08-18