Серенити. Мама, которая не хотела, чтобы я демонстрировала свой Дар

Мама, которая не хотела, чтобы я демонстрировала свой Дар, прожила достаточно долго и застала то время, когда весь мир провозгласил меня успешным экстрасенсом. Я привезла ее на свою съемочную площадку в Лос‑Анджелес, чтобы она могла встретиться со своей любимой звездой из сериала «Мрачные тени», которая пришла ко мне на шоу погадать. Я купила ей небольшое бунгало возле своего дома в Малибу с участком, чтобы она могла выращивать овощи и апельсиновые деревья. Я водила ее на премьеры фильмов, на вручение премий и за покупками на Родео‑драйв. Драгоценности, машины, отпуск в любой точке мира – я могла дать ей все, что она пожелает, но не смогла предвидеть рак, который в конечном счете сожрал ее.

Я видела, как мама постепенно усыхала, пока не умерла. На момент смерти она весила всего тридцать пять килограммов, и казалось, что от сильного ветра она сломается. Много лет назад у меня умер отец, но сейчас все было по‑другому. Я была лучшей актрисой мира – заставляла зрителей думать, что я счастлива, богата, успешна, когда в действительности я понимала, что что‑то главное во мне умерло.

После маминой смерти я стала еще лучшим экстрасенсом. Теперь я интуитивно понимала, как люди хватаются за соломинку, которую я могу им протянуть, пытаясь залатать прореху в том месте, откуда вырвали их близких. На студии в гримерной я смотрела в зеркало и молилась, чтобы ко мне пришла мама. Заключала с Дезмондом и Люсиндой сделки, чтобы они хоть что‑то мне показали. Я же экстрасенс, черт побери! Я имела право получить какой‑нибудь знак, чтобы знать: где бы мама сейчас ни находилась по ту сторону – с ней все в порядке.

За три года я получила послания от сотен духов, которые пытались связаться со своими близкими, оставшимися здесь на земле… и ни одного словечка от собственной мамы.

Но однажды, усевшись в «мерседес», чтобы ехать домой, я швырнула на пассажирское сиденье сумочку, и она упала прямо маме на колени.

Моя первая мысль: «У меня случился удар».

Я высунула язык – об этом методе диагностики удара я как‑то прочла в рекламе. Когда человека разбивает паралич, он либо совсем не может высунуть язык, либо тот свешивается изо рта только в одну строну. Уже не помню.

Я пощупала рот, не свешивается ли язык.

– Могу я сказать простое предложение? – произнесла я вслух.

«Да, кретинка, – подумала я. – Ты только что его произнесла».

Клянусь всеми святыми, несмотря на то что я была известным практикующим экстрасенсом, когда увидела собственную мать в машине, то была уверена, что умираю.

Мама с улыбкой смотрела на меня, не произнося ни слова.

«Тепловой удар – перегрелась», – подумала я, не отрывая от нее глаз, но на улице было не так уж и жарко.

Я моргнула. И мама исчезла.

Впоследствии я много об этом думала. О том, что если бы я ехала по оживленной магистрали, то стала бы причиной аварии, в которой пострадала бы не одна машина. И о том, что я отдала бы все, только бы иметь возможность еще раз поговорить с мамой.

Она выглядела совсем не так, как перед смертью, когда стала немощной и хрупкой, как воробышек. Она была такой, какой я запомнила ее в детстве: достаточно сильной, чтобы носить меня на руках, когда я болела, или отшлепать, если я надоедала ей хуже горькой редьки.

Больше я никогда не видела маму, и не потому, что не прилагала усилий, чтобы увидеть. В тот день я кое‑что усвоила. Я верю, что человек имеет несколько жизней и много раз перевоплощается, а дух – это амальгама всех жизней, которые прожила одна душа. И когда дух обращается к экстрасенсу, он предстает в определенном образе, определенной форме. Раньше я думала, что духи появляются в таком образе, чтобы живущий человек мог их узнать. Однако после маминого появления я осознала, что духи приходят в том виде, в каком хотят запомниться нам.

Возможно, вы скептически отнесетесь к моим словам. Ваше право. Скептики не дают спуску колдуньям‑шарлатанкам – по крайней мере, я так думала, пока сама не превратилась в одну из них. Если человек никогда лично ни с чем паранормальным не сталкивался, он просто обязан подвергать сомнению все, что ему говорят.

Вот что я сказала бы скептикам, если бы они обратились ко мне в тот день, когда на пассажирском сиденье своей машины я увидела маму: она была не прозрачной, не светилась, не была белой как полотно. Мама была для меня такой же реальной, как и парень, который спустя несколько минут принимал у меня талон за парковку, когда я выезжала из гаража. Казалось, я перенесла воспоминание о маме в настоящее время; чудо механики, как те видео, когда почивший Нэт Кинг Коул поет со своей дочерью. Вне всяких сомнений – моя мама была такой же реальной, как и руль, в который я вцепилась дрожащими руками.

Но сомнения имеют способность расцветать, как иван‑чай. Если уж начинает точить вас червячок сомнения, практически невозможно от него избавиться. Уже много лет духи не приходили мне на помощь. Если бы сейчас скептики спросили меня: «Кого ты хочешь обмануть?» – наверняка я бы ответила: «Уж точно не вас. И явно не себя».

Девочка в баре «Гений», которая должна мне помочь, держится с людьми, как королева Мария‑Антуанетта с подданными. Она ворчит, когда включает мой древний ноутбук «Макинтош», ее пальцы порхают над клавишами. В глаза она не смотрит.

– В чем проблема?

Изложить все? Я профессиональный экстрасенс, который утратил связь с потусторонним миром, я просрочила два платежа за квартиру, до трех часов утра смотрела марафон «Танцующие мамочки» и в эти штаны влезла только благодаря утягивающему белью.

Да, и компьютер сломался.

– Когда я пытаюсь что‑нибудь напечатать, – отвечаю я, – ничего не происходит.

– Что значит «ничего не происходит»?

Я недоуменно таращусь на нее.

– А что обычно имеют в виду люди, когда так говорят?

– У вас экран становится черным? Принтер не печатает? Появляется сообщение об ошибке? Вы работали с каким‑то документом?

У меня есть теория о гене «Y» у этих двадцатилетних нарциссов. Они не намерены ждать в очереди. Не хотят взбираться вверх по лестнице. Они хотят получать все прямо сейчас – откровенно говоря, они уверены, что заслуживают этого. Мне кажется, что в тела этих молодых людей вселились души солдат, которые погибли во Вьетнаме. Если произвести несложные вычисления, время совпадает. Эти ребята до сих пор злятся на то, что их убили на войне, в которую они не верили. Грубость – всего лишь еще один способ потребовать: «Поцелуй меня в мой двадцатилетний зад».

– Эй‑эй, президент Джонсон^[18], – произношу я себе под нос. – Скольких детей ты сегодня убил?

Она не поднимает головы.

– Лучше любовь, чем война, – добавляю я.

Компьютерщица смотрит на меня так, словно я из ума выжила.

– У вас синдром Туретта?^[19]

– Я экстрасенс. И знаю, кем вы были в прошлой жизни.

– Господи!

– Я не Господь Бог, – поправляю я.

Велика вероятность, если она в прошлой жизни погибла во Вьетнаме, что раньше была мужчиной. Духи бесполые. На самом деле некоторые из самых известных экстрасенсов, с которыми мне доводилось встречаться, геи, и, по‑моему, причина кроется в том, что таким образом они уравновешивают в себе мужское и женское начало. (Но я отвлеклась.) Однажды у меня была очень известная клиентка – ар‑энд‑би певица^[20], – которая в своей прошлой жизни погибла в концлагере. Ее бывший муж в нынешней жизни и был тем эсесовцем, который выстрелил ей в спину, и ее задача в этой жизни – пережить своего убийцу. К сожалению, уже в этой жизни он избивал ее всякий раз, как напивался. И я могу поспорить на что угодно: после смерти ее дух вселится в кого‑то другого, но их пути опять пересекутся. Вот в чем на самом деле заключается жизнь человека – в возможности все исправить, начать сначала… или вы возвращаетесь на землю, чтобы пройти тот же путь.

Компьютерщица, нажав на пару клавиш, открывает новое меню.

– У вас не завершено выполнение задачи «распечатать», – говорит она, и я гадаю, осудит ли она меня за то, что я распечатывала краткое содержание «Настоящих домохозяек Нью‑Джерси», которое публиковалось в «Энтертейнмент уикли». – В этом, скорее всего, и кроется проблема. – Она жмет на какие‑то кнопки, экран внезапно гаснет. – Гм… – хмурится она.

Даже я понимаю, что, когда тот, кто чинит компьютеры, хмурится, хорошего не жди.

Внезапно оживает стоящий на соседнем столике принтер. Он с головокружительной быстротой начинает выплевывать страницы, испещренные сверху донизу одними буквами «Х». Бумаги скапливаются на столе, летят на пол, я бросаюсь их поднимать. Бегло просматриваю, они выскальзывают из рук, их невозможно прочесть. Я насчитываю десять страниц, двадцать, пятьдесят.

В тот момент, когда девушка отчаянно пытается сделать что‑нибудь, чтобы мой компьютер перестал печатать, к ней подходит начальник.

– В чем проблема?

Один из листов летит прямо из лотка для бумаги мне в руку. На этой странице тоже напечатана всякая чушь, только в центре небольшой прямоугольник, на котором буквы «Х» сменили сердечки.

Похоже, компьютерщица вот‑вот расплачется.

– Я не знаю, как его починить.

Посреди цепочки из сердечек можно прочесть одно‑единственное слово: «ДЖЕННА».

Черт побери!

– Я знаю, – отвечаю я.

Ничто так не раздражает, как получение знака, который непонятно на что указывает. Именно такое чувство овладевает мною, когда я еду домой, – как будто распахиваю душу перед Вселенной, а в ответ получаю пшик на блюде. В прошлом Дезмонд или Люсинда, либо оба моих ангела‑хранителя, могли бы объяснить, каким образом имя той девочки, на котором дал сбой мой компьютер, связано с потусторонним миром. Паранормальные явления – это всего лишь энергия, которая тем или иным образом проявляет себя: вспышка света, которая возникает, хотя ты не нажимал на кнопку; видения во время грозы; звонок сотового телефона, после которого слышишь лишь тишину на другом конце линии. Всплеск энергии произошел в сети, чтобы доставить мне послание, – и я не могу понять, кто отправитель.

Меня не особо вдохновляет перспектива позвонить Дженне, я уверена: она не простила мне того, что я бросила ее на ступеньках полицейского участка. Не стану отрицать, в этой девочке было нечто такое, что заставило меня вновь поверить в свой Дар, – уже семь лет я не испытывала ничего подобного. А если Дезмон и Люсинда меня проверяют, чтобы посмотреть, как я отреагирую, прежде чем решат, стоит ли снова быть моими ангелами‑хранителями?

В любом случае, я не могу отмахиваться от того, кто дал мне этот знак. А вдруг от этого зависит мое будущее?

Слава богу, у меня был телефон и адрес Дженны. Новых клиентов, которые приходят погадать, я обычно прошу записаться в журнале учета. Объясняю им, что это необходимо на случай, если ко мне со срочным посланием явится дух, но в действительности таким образом я могу предложить им поставить «нравится» на своей страничке в «Фейсбуке».

Девочка указала свой сотовый телефон, я ей звоню.

– Если бы у вас была книга отзывов, где «1» означало бы «полная ерунда», а «5» – самая высокая оценка работы экстрасенса, я бы поставила вам двойку, но только потому, что вам удалось отыскать мамин бумажник. Если бы не это, вы получили бы «минус 4». Кем нужно быть, чтобы бросить тринадцатилетнего ребенка одного перед полицейским участком?

– Что ж, если хорошенько подумать, – отвечаю я, – разве можно найти более безопасное место для тринадцатилетней девочки? С другой стороны, ты же не обычный тринадцатилетний подросток, верно?

– Лестью вы ничего не добьетесь, – отвечает Дженна. – Что вам вообще нужно?

– Кто‑то по ту сторону полагает, что я не все сделала для тебя.

Секунду она молчит, обдумывая услышанное.

– Кто?

– Знаешь, – признаю я, – с этим не совсем ясно.

– Вы солгали, – обвиняет меня Дженна. – Мама умерла?

– Я тебя не обманывала. Не знаю, от твоей ли матери этот знак. Я даже не уверена, что это женщина. Мне просто кажется, что я должна с тобой связаться.

– Как это?

Я могла бы рассказать ей о принтере, но не хочу пугать.

– Когда дух хочет поговорить, ощущаешь что‑то вроде икоты. Человек не может не икать, даже если очень этого захочет. Можно избавиться от икоты, но предотвратить ее невозможно. Понимаешь?

Я не хочу ей говорить, что раньше настолько привыкла получать подобные послания, что измучилась. Мне стало скучно. Я не понимала, почему люди раздувают из этого такую проблему; это такая же неотъемлемая часть меня, как розовые волосы и все зубы мудрости. Но если не осознаешь этого каждую секунду, можно утратить Дар. Я готова даже на убийство, лишь бы ощутить снова эту «икоту экстрасенса».

– Ладно, – говорит Дженна. – И что нам теперь делать?

– Не знаю. Я думала, может, нам стоит вернуться туда, где мы нашли бумажник.

– Думаете, там есть еще улики?

Неожиданно я слышу еще один голос. Мужской.

– Улики? – переспрашивает он. – Кто это?

– Серенити, – обращается ко мне Дженна, – мне кажется, вам стоит кое с кем познакомиться.

Возможно, Дар свой я и утратила, но мне с первого взгляда становится ясно, что от Верджила Стэнхоупа будет столько же проку, сколько от москитной сетки на подводной лодке. Он рассеян, постоянно отвлекается, как бывшая школьная звезда футбола, которая последние двадцать лет била баклуши.

– Серенити, – говорит Дженна, – знакомьтесь, это Верджил. Он был дежурным детективом в день, когда пропала мама.

Он смотрит на мою протянутую руку и небрежно ее пожимает.

– Дженна, – вздыхает он, – брось. Это пустая трата времени…

– Мы можем еще раз все осмотреть, – настаивает она.

Я становлюсь напротив Верджила.

– Мистер Стэнхоуп, меня десятки раз приглашали на место происшествия. Я бывала в местах, где приходилось надевать резиновые сапоги, потому что по полу были разбрызганы мозги. Я бывала в домах, где похитили детей, а потом вела полицейских в лес, где обнаруживали их тела.

Он удивленно приподнял бровь.

– Вы когда‑нибудь давали показания в суде?

Я краснею.

– Нет.

– Поразительно!

Дженна встает между нами.

– Если вам трудно договориться, возьмем тайм‑аут, – говорит она и поворачивается ко мне. – И какой у нас план?

План? У меня нет никакого плана. Я надеюсь, что если поброжу по пустырю, то смогу почувствовать озарение. Впервые за семь лет.

Неожиданно мимо нас проходит мужчина, который прижимает к уху сотовый телефон.

– Вы его видели? – шепчу я.

Дженна с Верджилом обмениваются взглядами, потом переводят их на меня.

– Видели.

– Ой!

Я вижу, как парень садится в «хонду» и уезжает, продолжая разговаривать по телефону. Я немного разочарована, узнав, что он живой человек. В переполненном вестибюле гостиницы я раньше видела человек пятьдесят, но половина из них были духами. Они не бряцали цепями, не держали свои отрубленные головы, а разговаривали по мобильному, либо пытались поймать такси, или брали мятную конфетку из баночки, стоящей перед рестораном. Обычное поведение.

Верджил закатывает глаза, Дженна тычет его локтем в живот.

– А сейчас здесь есть духи? – спрашивает она.

Я оглядываюсь, как будто могу их увидеть.

– Вероятно. Духи привязываются к людям, местам, вещам. Могут свободно передвигаться. Куда угодно.

– Как цыплята, – хмыкает Верджил. – Вам не кажется странным, что за все время работы в полиции я ни разу не видел, чтобы на месте убийства возле трупа околачивался призрак?

– Нисколько, – отвечаю я. – С чего бы им себя перед вами обнаруживать, когда вы изо всех сил стараетесь их не замечать? Это все равно что пойти в бар для геев человеку с традиционной ориентацией и надеяться, что ему повезет.

– Что‑что? Я не гей.

– Я этого не говорила… а впрочем, неважно.

Несмотря на то что этот мужчина настоящий неандерталец, Дженна, похоже, заинтересовалась.

– А если вдруг ко мне привяжется дух, он будет подсматривать, как я моюсь в душе?

– Сомневаюсь. Когда‑то они тоже были людьми и понимают, что такое личная жизнь.

– И что тогда веселого в том, чтобы быть духом? – бормочет себе под нос Верджил.

Мы переступаем через цепь, натянутую у ворот, и по молчаливому согласию направляемся в заповедник.

– А я не говорила, что быть духом – весело. Большинство встреченных мною духов были не слишком счастливы. Они чувствовали, что оставили какие‑то дела незаконченными, либо так пристально вглядывались в водовороты прошлой жизни, что не могли взять себя в руки, чтобы двигаться дальше.

– Вы хотите меня убедить, что у парня с нездоровым любопытством, которого я арестовал в туалете автозаправки, в жизни после смерти взыграет совесть? Удобно устроились.

Я оглядываюсь через плечо.

– Иногда душа не ладит с телом. Разрешение этих противоречий и есть проявление доброй воли. Этот парень, скорее всего, прибыл на землю не для того, чтобы подсматривать за другими в туалетной кабинке автозаправки, но случилось так потому, что с его эго приключился нарциссизм или еще какая‑то дрянь, пока он был на земле. И несмотря на то, что душа кричала ему: «Не смей подглядывать!» – тело говорило: «Ничего не поделаешь, приятель». – Я раздвигаю высокую траву, вытаскиваю камыш, который застрял в бахроме моего пончо. – Так же происходит и с наркоманами. И с алкоголиками.

Верджил резко поворачивает.

– Я туда пойду.

– Если честно, – говорю я, указывая в противоположном направлении, – у меня такое чувство, что нужно идти сюда.

Никакого чувства у меня, конечно, нет. Просто этот Верджил ведет себя как настоящий козел, и на то, что он называет «черное», мне тут же хочется сказать «белое». Он уже мысленно осудил меня и привел приговор в исполнение, что заставляет меня поверить: Верджил точно знает, кто я, и помнит дело сына сенатора Маккоя. Откровенно говоря, если бы не стопроцентная убежденность, что есть весомая причина для моего нынешнего пребывания рядом с Дженной, я бы сломя голову побежала через заросли к машине и рванула домой.

– Серенити! – окликает Дженна, потому что ей хватило здравого смысла последовать за мной. – Что вы там рассказывали о теле и душе? Это справедливо и для тех, кто совершил дурные поступки?

Я смотрю на Дженну.

– Что‑то подсказывает мне, что это не праздное любопытство.

– Верджил подозревает, что истинная причина маминого исчезновения кроется в том, что именно она убила смотрительницу заповедника.

– Мне казалось, это был несчастный случай.

– Так тогда решила полиция. Но, как я понимаю, у Верджила так и осталось несколько вопросов без ответов – а мама исчезла из больницы до того, как у него появилась возможность их задать. – Дженна качает головой. – В отчете патологоанатома сказано, что причиной смерти стала черепно‑мозговая травма в результате нападения слона. А если эту травму нанес человек? А уже потом слон потоптался по телу мертвого человека? Можно ли это выяснить?

Я не знала. На этот вопрос должен ответить Верджил, если нам удастся все‑таки найти друг друга в лесу. Но меня совершенно не удивило то, что за женщину, которая так сильно любила слонов, как мама Дженны, могло заступиться одно из ее животных. О чем говорят любители животных из «Рейнбоу бридж»? Именно об этом. Случалось, что мне говорили те, кто уже ушел в потусторонний мир, что в мире живых у них остался не любимый человек, а собака, лошадь, а однажды даже тарантул.

Предположив, что смерть смотрительницы заповедника не несчастный случай, что Элис, возможно, жива и находится в бегах, я могу объяснить, почему у меня нет четкого ощущения того, что она дух, который пытается связаться с дочерью. С другой стороны, причина может быть не только в этом.

– Ты все равно хочешь найти мать, даже если она совершила убийство?

– Да. Потому что тогда я, по крайней мере, буду знать, что она все еще жива. – Дженна садится прямо в траву, которая доходит ей до макушки. – Вы пообещали мне, что скажете, когда узнаете, что она умерла. Но до сих пор не сообщили, что она мертва.

– Понимаешь, я пока не получила от ее духа никакой весточки, – отвечаю я. Но не уточняю, что причина может крыться не в том, что ее мама жива, а в том, что я – халтурщица.

Дженна начинает пучками рвать траву и сыпать себе на голые колени.

– И вы не обижаетесь? – спрашивает она. – Такие, как Верджил, считают вас сумасшедшей.

– Меня и похуже называли. Кроме того, ни один из нас не узнает, что прав, пока мы оба не умрем.

Она размышляет над моими словами.

– Мой учитель математики, мистер Аллен, сказал: когда человек – точка, все, что он видит, – это точка. Когда человек – линия, все, что он видит, – это линия и точка. А если человек трехмерный, он умеет видеть в трех измерениях – и линии, и точки. Если мы не умеем видеть четвертое измерение, это не значит, что его не существует. Может быть, мы просто до него еще не доросли.

– Ты умна не по годам, девочка, – замечаю я.

Дженна втягивает голову в плечи.

– А те призраки, которых вы встречали раньше… Как долго они не уходят?

– По‑разному. Они двигаются дальше, как только завершают свои дела.

Я знаю, о чем она спрашивает и почему. Не люблю развеивать еще один миф о жизни после смерти. Люди всегда думают, что после смерти встретятся со своими родными и будут вечно вместе. Знаете, что я вам скажу: на самом деле все не так. Загробная жизнь – это не просто продолжение жизни на земле. Вы со своим любимым покойным мужем не продолжите с того места, где расстались, – решать кроссворд за кухонным столом или спорить о том, кто допил молоко. Возможно, иногда так и случается. Но только не так уж часто: покойный муж, может быть, пошел дальше, переместился на другой уровень развития души. Либо же именно вы духовно более развиты и пройдете мимо него, пока он будет размышлять о том, как проститься с этой жизнью.

Когда ко мне обращались клиенты, все хотели услышать от своих умерших близких: «Я буду ждать тебя на небесах».

В девяти случаях из десяти они слышали: «Больше ты никогда меня не увидишь».

Девочка, казалось, сморщилась, съежилась.

– Дженна, – лгу я, – если твоя мама умерла, я об этом узнаю.

Гореть мне в аду, потому что я зарабатываю на жизнь, обманывая клиентов, которые до сих пор полагают, что у меня есть Дар. Но сегодня я точно обеспечиваю себе место в первом ряду в представлении одного актера в театре Люцифера, заставляя этого ребенка верить в себя, когда я сама в себя не верю.

– Эй, вы двое! Вы уже закончили со своим пикником? Или я один должен тут бродить и искать иголку в стоге сена? Нет, поправочка, – говорит Верджил. – Не иголку. От иголки хоть какая‑то польза.

Он возвышается над нами, уперев руки в бока и сердито хмуря брови.

Возможно, я здесь не только из‑за Дженны. Может быть, я здесь из‑за Верджила.

Я встаю, пытаюсь оградить себя от цунами негативных эмоций, которые он излучает.

– Вероятно, если вы отбросите предубеждения, то найдете что‑то неожиданное.

– Благодарю, Ганди, но я бы предпочел иметь дело с неопровержимыми фактами, а не с шаманским бормотанием мумбо‑юмбо.

– Благодаря этому шаманскому бормотанию мумбо‑юмбо я получила три премии «Эмми», – пытаюсь я его уколоть. – А вам не кажется, что все люди немного экстрасенсы? Разве с вами никогда не бывало, что вспомнишь давнего друга, которого не видел целую вечность, а тут он звонит? Ни с того ни с сего?

– Нет, – лаконично отвечает Верджил.

– Разумеется. У вас же нет друзей. А когда вы едете в машине с навигатором и думаете: «Здесь нужно повернуть налево», и навигатор тут же подсказывает вам, что поворачивать надо налево?

Он смеется.

– Выходит, быть экстрасенсом означает просчитывать вероятность? Пятьдесят на пятьдесят, что окажешься прав.

– Вы никогда не слышали внутренний голос? У вас никогда не холодело в животе? Интуиция не пробуждалась?

Верджил усмехается.

– Хотите знать, что сейчас шепчет мне интуиция?

Я поднимаю вверх руки.

– Сдаюсь. Не знаю, – обращаюсь я к Дженне, – почему идея, что я именно тот человек, который…

– Узнаю´ это место. – Верджил начинает целенаправленно пробираться через заросли камыша, мы с Дженной за ним. – Там раньше росло большое дерево, но посмотрите, как его расщепило ударом молнии. А вот там пруд, – машет он рукой.

Пытается сориентироваться, несколько раз поворачивается, а потом шагает еще метров сто на север. Далее он начинает двигаться кругами, которые становятся все шире, аккуратно ступая, пока земля не проседает у него под ногой. Ликующий Верджил наклоняется и раздвигает опавшие ветки и рыхлый мох, под которым обнаруживается глубокая яма.

– Вот здесь мы нашли тело.

– Которое затоптал слон, – многозначительно добавляет Дженна.

Я отступаю назад, не желая оказаться посреди разыгрывающейся драмы, и тут что‑то, наполовину увязшее в зарослях мха, который перевернул Верджил, меня слепит. Я наклоняюсь и вытаскиваю цепочку. Застежка не повреждена, болтается крошечный кулон – камешек, отполированный до зеркального блеска.

Еще один знак. «Я слышу вас», – думаю я, обращаясь к тому, кто находится по ту сторону этой стены молчания, и опускаю цепочку себе на ладонь.

– Взгляните. Может, это принадлежит потерпевшей?

Дженна бледнеет.

– Это мамина цепочка. И она никогда, никогда ее не снимала.

Когда я встречаю фому неверующего – и надо признаться, что такие слетаются на меня как пчелы на мед, – я привожу в пример Томаса Эдисона. На этой планете не найдется ни одного человека, который стал бы отрицать, что это воплощение настоящего ученого. Математический ум позволил ему изобрести фотографию, электрическую лампочку, кинокамеру и проектор. Мы знаем, что Эдисон был вольнодумцем, который заявил, что нет никакого высшего разума. Нам известно, что он владел 1093 патентами. А еще мы знаем, что перед смертью он занимался изобретением машины, которая умеет общаться с мертвыми.

Время промышленного переворота стало и временем расцвета спиритизма. Приверженность технике не мешала Эдисону увлекаться метафизикой. Он считал, что если медиумы во время спиритических сеансов могут общаться с потусторонним миром, то почему бы не делать это с помощью выверенного с величайшей точностью прибора?

Он мало распространялся о разрабатываемых изобретениях. Может, он боялся, что украдут его идею, а возможно, не сумел решить какие‑то чисто технические задачи. Он поведал научно‑популярному журналу «Сайентифик американ», что прибор будет «работать как клапан» – это означает, что малейшее движение по ту сторону вызовет замыкание каких‑то проводков по эту, а затем раздастся звонок или появятся какие‑либо другие доказательства существования духа.

Могу ли я утверждать, что Эдисон верил в загробную жизнь? Знаете, хотя часто цитируют его слова о том, что жизнь не подвержена разрушению, мне лично он об этом не говорил.

Могу ли я утверждать, что он пытался разоблачить спиритизм? Совсем нет.

Но с такой же вероятностью можно предположить, что он хотел применить науку в той области, которую сложно измерить. Вполне вероятно, что он пытался объяснить то, чем я раньше зарабатывала себе на жизнь, представив твердые, неопровержимые доказательства.

Еще я знаю, что Эдисон верил, что мгновения между пробуждением и сном – это пелена, именно в эту секунду мы крепче всего связаны со своими высшими сущностями. Он ставил формы для выпечки на пол по обе стороны подлокотников мягкого кресла и засыпал. В каждой руке он держал большой шарикоподшипник и дремал – пока металл не ударялся о металл. Он записывал все, что видел, думал и представлял в тот момент. Эдисон очень преуспел в поддержании состояния между сном и явью.

Может быть, он пытался концентрировать свою творческую энергию. Или же наладить канал связи… с духами.

После смерти Эдисона никаких моделей или бумаг, свидетельствующих о том, что он начал работать над прибором, с помощью которого можно было бы общаться с мертвыми, найдено не было. По моему мнению, это означает одно: либо те, кто занимался наследием, были сбиты с толку его спитирическими изысканиями, либо же они не хотели, чтобы о великом ученом осталась такая память.

Однако мне кажется, что последним смеялся изобретатель. Потому что в его доме в Форт‑Майерсе во Флориде на стоянке остался памятник Эдисону в полный рост. А в руке у него тот самый шарикоподшипник.

Я чувствую присутствие мужчины.

С другой стороны, если уж быть абсолютно откровенной, это может быть предвестником головной боли.

– Конечно, вы ощущаете присутствие мужчины, – говорит Верджил, комкая фольгу, в которую был завернут его хот‑дог с чили. Никогда не видела, чтобы люди ели так, как ест этот человек. Первые ассоциации, которые приходят мне в голову: «гигантский кальмар» и «моющий пылесос». – Кто еще подарит цыпочке цепочку?

– Вы всегда такой грубый?

Он берет у меня жареную картошку.

– Для вас я делаю исключение.

– Вы еще не наелись? – интересуюсь я. – А если я подам «горяченькое» под названием «Я же вам говорила!»?

Верджил хмурится.

– Зачем это? Потому что вы наткнулись на драгоценность?

Прыщавый юнец в трейлере из гофрированного железа – он‑то и продал нам хот‑доги – наблюдает за перепалкой.

– А что вы нашли?

– Что?! – рявкаю я на него. – Никогда не видел, как люди ссорятся?

– Скорее всего, он никогда не видел людей с розовыми волосами, – бормочет Верджил.

– По крайней мере, у меня есть волосы, – замечаю я.

Видимо, я наступаю ему на мозоль. Он проводит рукой по практически лысой голове.

– Грубо.

– Не забывайте постоянно напоминать себе об этом.

Я смотрю на юного продавца хот‑догов – он не сводит с нас глаз. В глубине души мне хочется верить, что он будет поглощен зрелищем человека‑пылесоса, который доедает остатки моего обеда, но в голове звучит мыслишка, что, возможно, он узнал во мне бывшую знаменитость.

– Тебе не нужно наполнить бутылки кетчупом? – рявкаю я, и он отступает от окошка.

Мы сидим в парке и едим хот‑доги, которые я купила после того, как Верджил понял, что у него нет ни гроша.

– Это мой отец, – говорит Дженна, жуя хот‑дог с сыром тофу. Теперь цепочка висит у нее на футболке. – Это он подарил маме цепочку. Я присутствовала при этом. Я помню.

– Отлично. Ты помнишь, как мама получила булыжник на цепочке, но совершенно не помнишь того, что произошло в ночь ее исчезновения, – упрекает Верджил.

– Попробуй ее подержать, – советую я. – Когда меня приглашали найти похищенных детей, лучше всего мне удавалось получить ключ к происшедшему, прикоснувшись к вещи, которая принадлежала пропавшему ребенку.

– Как сучка, – произносит Верджил.

– Прошу прощения!

Он поднимает голову – сама невинность.

– Собака женского пола, неужели не знаете? Разве не так ищейка нападает на след?

Не обращая на него внимания, я вижу, как Дженна сжимает в кулаке цепочку и закрывает глаза.

– Ничего, – через секунду говорит она.

– Обязательно нахлынет, – обещаю я. – Когда меньше всего ожидаешь. Хочу заметить, у тебя недюжинные способности. Держу пари, ты вспомнишь что‑то важное, когда будешь сегодня вечером чистить зубы.

Конечно же, это не обязательно будет правдой. Я сама уже жду несколько лет, но тщетно – ни ответа ни привета.

– Дженна не единственная, кому эта вещица могла бы освежить память, – размышляет вслух Верджил. – Может быть, тот, кто подарил это Элис, смог бы нам что‑то рассказать.

Дженна вскидывает голову.

– Мой отец? Да он в половине случаев не помнит, как меня зовут.

Я похлопываю ее по плечу.

– Не стоит переживать из‑за родительских грехов. Мой отец вообще был трансвеститом.

– И что в этом плохого? – спрашивает Дженна.

– Ничего. Но и трансвестит из него получился так себе.

– Мой отец сейчас в лечебнице, – говорит Дженна.

Я смотрю поверх ее головы на Верджила.

– Да?

– Насколько я знаю, – говорит Верджил, – больше никто не приходил беседовать с твоим отцом после исчезновения мамы. Возможно, стоит попробовать.

Я сделала достаточно псевдопредсказаний, чтобы видеть, когда человек неискренен. И сейчас я вижу, что Верджил Стэнхоуп бессовестно врет. Не знаю, какую игру он затеял и что надеется узнать у Томаса Меткафа, но я не позволю Дженне одной отправиться с Верджилом.

Даже несмотря на то, что я обещала больше никогда не возвращаться в психбольницу.

После случая с сенатором у меня настала черная полоса. Много водки, седативные препараты. Тогда менеджер посоветовала мне взять отпуск, а на самом деле имелось в виду недолгое пребывание в психиатрической лечебнице. Все было обставлено с невероятной секретностью, в подобном месте знаменитости «восстанавливают силы» – так в Голливуде говорят о «глотании зонда, избавлении от алкогольной и наркотической зависимости или лечении электрошоком». Я лежала там тридцать дней, достаточно долго, чтобы понять – больше я не опущусь настолько низко и никогда туда не вернусь.

Со мной в палате лежала одна куколка – дочь известного хип‑хоп артиста. Гита сбрила волосы, на позвоночнике сделала серию пирсинга, которую соединила тоненькой платиновой цепочкой, и я постоянно удивлялась, как она спит ночью на спине. Она постоянно разговаривала с невидимыми людьми, которые были для нее абсолютно реальными. Когда ей показалось, что один из воображаемых друзей набросился на нее с ножом, Гита выбежала на дорогу, и ее сбило такси. Ей поставили диагноз «параноидальная шизофрения». В то время, когда мы лежали с ней в палате, она верила, что ею по сотовому телефону управляют пришельцы. Всякий раз, как кто‑то пытался отослать сообщение, Гита сходила с ума.

Однажды ночью Гита стала раскачиваться в кровати и повторять:

– Меня ударит молнией. Меня ударит молнией.

Должна сказать, что стояла ясная летняя ночь, но она продолжала причитать. Она не ложилась спать и где‑то через час, когда примчались грозовые облака, начала кричать и раздирать себя ногтями. Вошла медсестра и попыталась ее успокоить.

– Дорогая, – сказала она, – гром и молния на улице. Здесь ты в безопасности.

Гита повернулась к ней, и в эту секунду я не видела ничего, кроме ее ясных глаз.

– Вы ничего не знаете, – прошептала она.

Раздался раскат грома, внезапно окно треснуло. Ворвалась неоновая дуга молнии. Она прожгла ковер и дыру размером с кулак в матрасе рядом с Гитой, которая стала раскачиваться еще сильнее.

– Я же говорила, что меня ударит молнией, – все повторяла она. – Я же говорила, что меня ударит молнией.

Я рассказываю эту историю, чтобы пояснить: люди, которых мы считаем сумасшедшими, на самом деле могут быть нормальнее нас с вами.

– Отец нам ничем помочь не сможет, – настаивает Дженна. – Не стоит даже пытаться.

И снова интуиция меня не подводит: то, как Дженна прикрывает и скашивает налево глаза, как грызет ноготь… Она лжет. Почему?

– Дженна, – прошу я, – можешь сбегать к машине и посмотреть, не оставила ли я там солнцезащитные очки?

Она встает, обрадовавшись, что может избежать этого разговора.

– Ладно. – Я жду, пока Верджил встретится со мной взглядом. – Не знаю, что вы замыслили, но я вам не доверяю.

– Отлично. В таком случае мы квиты.

– Что вы от нее скрываете?

Он колеблется, решая, может ли мне доверять.

– В ночь, когда обнаружили труп смотрительницы, Томас Меткаф очень нервничал. Дергался. Причиной тому могли быть как пропавшие жена и дочь, так и первые признаки срыва. С другой стороны, это могли быть муки нечистой совести.

Я откидываюсь назад, скрещиваю руки.

– Вы полагаете, что Томас – подозреваемый. Вы считаете подозреваемой Элис. Мне кажется, вы готовы обвинить всех, кроме самого себя, в том, что причиной смерти изначально признали несчастный случай.

Верджил смотрит на меня.

– Я подозреваю, что Томас Меткаф, скорее всего, жестоко обращался со своей женой.

– Чертовски весомая причина для побега, – размышляю я вслух. – Значит, вы хотите встретиться с ним и попытаться спровоцировать его.

Когда Верджил пожимает плечами, я понимаю, что угадала.

– Вы когда‑нибудь думали, как это отразится на Дженне? Она уже думает, что мама ее бросила. А вы собираетесь снять с нее розовые очки и показать, что и отец у нее ублюдок?

Он начинает ерзать.

– Ей стоило об этом подумать, прежде чем нанимать меня.

– Да вы настоящий козел!

– За это мне и платят.

– В таком случае вы должны хотя бы принадлежать к другой налоговой группе. – Я прищуриваюсь. – Мы же оба понимаем, что на этом деле не разбогатеем. Чего вы добиваетесь?

– Хочу узнать правду.

– Ради Дженны? – уточняю я. – Или ради самого себя, потому что десять лет назад поленились это сделать?

На его скулах вздуваются желваки. На секунду кажется, что я перешла грань, – Верджил вот‑вот встанет и уйдет. Но он не успевает, появляется Дженна.

– Нет никаких солнцезащитных очков, – говорит она.

Девочка продолжает сжимать камень, который висит у нее на шее.

Я знаю, что некоторые неврологи считают, что у детей‑аутистов синапсы головного мозга расположены настолько близко и возбуждаются в такой быстрой последовательности, что это вызывает гиперчувствительность, поэтому эти дети начинают раскачиваться и все сильнее возбуждаться, и задача состоит в том, чтобы помочь им сосредоточиться на чем‑то, кроме собственных ощущений. Мне кажется, ясновидение не так уж сильно отличается от этого. По всей вероятности, ни то ни другое не является психическим заболеванием. Я однажды спросила Гиту о ее воображаемых друзьях. «Воображаемых?» – спросила она, как будто сумасшедшей была я, потому что не видела их. И вот что самое смешное – я понимаю, о чем она говорит, потому что знаю, как это бывает. Если замечаешь человека, который говорит с кем‑то невидимым, возможно, этот человек страдает параноидальной шизофренией. Но с таким же успехом он может оказаться и экстрасенсом. То, что вы не видите второго собеседника, не означает, что его нет.

Вот еще одна причина, по которой я не хочу ехать к Томасу Меткафу в психиатрическую больницу: может случиться так, что там я лицом к лицу столкнусь с теми, кто не может управлять Даром, за повторное обладание которым я готова убить.

– Ты знаешь, как доехать до лечебницы? – интересуется Верджил.

– Откровенно говоря, навестить отца – не очень хорошая идея. Он не всегда адекватно реагирует на тех, кого не знает.

– Мне казалось, ты говорила, что он иногда и тебя не узнает. Почему бы не сказать, что мы старинные приятели, которых он не помнит?

Я вижу, как Дженна пытается разобраться в логике Верджила, решая, стоит ли защищать отца либо же попытаться воспользоваться его слабостью.

– Он прав, – говорю я.

Верджил с Дженной шокированы моим заявлением.

– Вы с ним согласны? – удивляется Дженна.

Я киваю.

– Если твоему отцу есть что добавить к тому, почему твоя мама убежала той ночью, это может указать нам верное направление.

– Тебе решать, – уклончиво говорит Верджил.

После продолжительной паузы Дженна поясняет:

– По правде говоря, он только и говорит, что о маме. Как они познакомились. Как она выглядела. Когда он понял, что готов сделать ей предложение. – Она кусает нижнюю губу. – Я сказала, что не хочу ехать в лечебницу, потому что не хочу ехать туда с вами. Ни с кем не хочу. Это единственная ниточка, которая связывает меня с отцом. Он единственный человек, которому ее не хватает так же сильно, как мне.

Когда звонит Вселенная, нельзя заставить ее подождать на линии. Именно поэтому я возвращаюсь к этой девочке. То ли благодаря ее гравитационному притяжению, то ли потому, что она является той воронкой, которая меня засосет.

Я улыбаюсь своей самой лучезарной улыбкой.

– Дорогая, – говорю я, – я большая любительница красивых любовных историй.

Элис

Матриарх умерла.

Умерла Ммаабо, которая вчера отстала от своего стада, двигалась тяжело, рывками, потом упала на передние ноги и завалилась на бок. Я не спала целых тридцать шесть часов – наблюдала. Я видела, как ее дочь Оналенна, которая была и ее ближайшим товарищем, пыталась бивнями поднять мать, и ей удалось поставить ее на ноги. Но Ммаабо не удержалась и упала уже навсегда. Она хоботом потянулась к Оналенне в последний раз, а потом развернула его на земле, как моток ленты. Я наблюдала, как Оналенна и остальные слонихи горестно трубили, пытались хоботами и телами поднять своего предводителя, подталкивая и подтягивая тело Ммаабо.

Через шесть часов стадо оставило тело. Но почти сразу же к нему подошел еще один слон. Я подумала, что это отставший член стада Ммаабо, но потом узнала зазубренный треугольник на левом ухе и морщинистые ноги Сетунии, матриарха другого стада, поменьше. Сетунию и Ммаабо не связывали родственные узы, но она подошла, наклонила голову, уши ее поникли. Слониха коснулась хоботом тела Ммаабо, занесла над ней переднюю левую ногу, а потом переступила так, чтобы упавшая слониха оказалась между ее передними и задними ногами, и стала раскачиваться взад‑вперед. Я посчитала, это длилось целых шесть минут. И походило на танец без музыки. Молчаливая панихида.

Что это означало? Почему слониху, которая никак не была связана с Ммаабо, настолько глубоко тронула ее смерть?

Прошло два месяца со смерти Кеноси, молодого самца, попавшего в силки; два месяца с тех пор, как я официально изменила тему своего докторского исследования. Пока мои коллеги работали в заповеднике, изучали миграцию слонов в Тули‑Блок и то, как это сказывается на экосистеме, а также влияние засухи на темпы размножения слонов или на сезонность гона у самцов, мое исследование носило познавательный характер. Тут невозможно использовать географические приборы слежения или анализы ДНК. И неважно, сколько раз я регистрировала случаи того, что слоны касались черепа другого слона либо возвращались на место, где умер бывший член стала, ведь, интерпретируя эти моменты поведения как скорбь, я переходила границу, которую исследователи животных не должны пересекать. Я наделяла животное чувствами человека.

Если бы меня попросили защитить свою работу, вот что я сказала бы: «Чем сложнее объект изучения, тем скрупулезнее и ответственнее должна подходить к нему наука. Математика, химия – это легко: замкнутые модели с дискретными ответами. Чтобы понять поведение человека или слона, являющегося более сложной системой, требуется более сложная наука».

Но никто ни о чем не спрашивал. Я совершенно уверена, что мой начальник, Грант, полагал, что я должна пережить этот этап и рано или поздно вернуться к науке, а не изучать когнитивные способности слонов.

Я и раньше видела, как умирают слоны, но это был первый раз с тех пор, как я изменила объект своего исследования. Мне хотелось зафиксировать все до мельчайших деталей. Хотелось удостовериться, что я не отмахнулась от чего‑то, показавшегося обыденным, чтобы впоследствии не жалеть, узнав, что некое действие оказалось ключевым для понимания того, как скорбят слоны. И с этой целью я осталась там, пожертвовав сном. Записывала, какие слоны приходили навестить погибшего матриарха, идентифицировала их по бивням, волосам на хвостах, отметинам на теле или по венному узору на ушах, который так же уникален, как отпечатки наших пальцев. Я записывала, сколько времени они провели, прикасаясь к Ммаабо, и где именно прикасались. Сделала пометку, когда они ушли от тела, возвращались ли назад. Фиксировала я и поведение других животных, антилопы импалы и одного жирафа, которые проходили поблизости, даже не подозревая, что рядом упала матриарх. Но главным образом я осталась потому, что хотела узнать, вернется ли Оналенна.

Прошло более десяти часов, прежде чем она вернулась. Когда слониха пришла, уже смеркалось, ее стадо топталось в стороне. Она тихо стояла у тела матери, когда наступила ночь – неотвратимая, как гильотина. Время от времени Оналенна издавала звуки – как будто ей необходимо было перекликнуться с сестрами и напомнить им, что она еще здесь, – и те отвечали трубными звуками с северо‑востока.

Целый час Оналенна стояла не шелохнувшись – возможно, поэтому меня так напугал «ленд ровер», фары которого разрезали темноту. Оналенна тоже испугалась, попятилась от мертвой матери и угрожающе захлопала ушами.

– Вот ты где! – воскликнула Аня, подъезжая ко мне. Она изучала влияние браконьерства на изменение миграционных троп. – Ты не отвечала по рации.

– Прикрутила звук. Не хотела ее напугать, – сказала я, кивая в сторону нервничающей слонихи.

– Ты зачем‑то понадобилась Гранту.

– Ночью?

Мой начальник был, мягко говоря, не в восторге, когда я сообщила, что намерена заняться изучением того, как скорбят слоны. Теперь он со мной едва разговаривает. Неужели он поменял свое мнение?

Аня посмотрела на тело Ммаабо.

– Когда это случилось?

– Почти сутки назад.

– Ты уже сообщила егерям?

Я покачала головой. Конечно, я им сообщу. Они приедут и отпилят у Ммаабо бивни, чтобы не соблазнять браконьеров. Но я решила, что слоны заслуживают того, чтобы еще по крайней мере пару часов погоревать над матриархом.

– Что передать Гранту, когда ты будешь? – поинтересовалась Аня.

– Скоро, – ответила я.

Машина Ани скрылась в зарослях, превратившись в крошечную точку света в угольно‑черной дали – словно светлячок. Оналенна пропыхтела – как будто прогудел паровоз. Она засунула свой хобот в рот матери.

Не успела я описать ее поступок, как перед Ммаабо возникла гиена. В свете прожектора, который я направила на место событий, мелькнули ярко‑белые резцы, когда гиена раскрыла пасть. Оналенна затрубила. Вытянула хобот, который, казалось, был слишком далеко от гиены и не мог до нее достать. Но африканские слоны могут вытягивать его примерно на полметра, растягивать, как меха аккордеона, и ударить наотмашь, когда менее всего ожидаешь. Слониха так сильно треснула гиену, что та с визгом отлетела от тела Ммаабо.

Оналенна повернула ко мне тяжелую голову. Из височных желез выделялся секрет – обильные серые ручейки.

– Тебе придется ее отпустить, – сказала я, не совсем понимая, кого пытаюсь убедить…

Я, вздрогнув, проснулась, когда почувствовала на лице теплые лучи солнца, первые лучики дня. Первая мысль была, что Грант меня убьет. Вторая – что Оналенна ушла. На ее месте две львицы рвали заднюю четверть Ммаабо. А в небе, выписывая восьмерки и ожидая своей очереди, кружил гриф.

Я не хотела возвращаться в лагерь. Мне представлялось более важным понаблюдать, будут ли другие слоны возвращаться к телу Ммаабо и отдавать ей дань уважения.

Мне хотелось найти Оналенну и увидеть, что она сейчас делает, как ведет себя стадо, кто фактически стал новым матриархом.

Я хотела узнать, может ли она перестать скорбеть, перекрыв в себе вентиль. Или она до сих пор скучает по матери? Сколько времени понадобится, чтобы боль утихла?

Совершенно ясно, что Грант решил меня наказать.

Из всех моих коллег начальник выбрал меня, чтобы нянчиться с каким‑то козлом, который явился сюда на неделю из Новой Англии.

– Грант, – пыталась воззвать к нему я, – не каждый день мы теряем матриарха. Вы должны понимать, насколько это важно для моего исследования.

Он поднял голову от письменного стола.

– Ничего за неделю не произойдет. Слониха будет такой же мертвой.

Если Гранту плевать на мое исследование, может быть, мое расписание поколеблет его решимость?

– Но сегодня я должна привезти Оуэна, – напомнила я.

Оуэн – местный ветеринар, мы должны надеть на матриарха ошейник, чтобы группа ученых из университета Квазулу‑Натал могла начать новое исследование. Другими словами, я занята.

Грант посмотрел на меня.

– Чудесно! Уверен, этот парень с удовольствием посмотрит, как вы надеваете ошейник.

Вот так я и оказалась у входа в заказник в ожидании Томаса Меткафа из Буна, штат Нью‑Гемпшир.

Приезд визитеров всегда морока. Иногда это толстые «денежные мешки», которые выделили средства на приобретение ошейника для GPS‑навигации^[21] и хотят явиться с женами и деловыми партнерами, чтобы разыграть политически корректную версию игры «Великий белый охотник», только вместо убийства слона они наблюдают, как ветеринар стреляет в слона дротиком со снотворным, чтобы надеть на него ошейник, а потом поднимают тосты за великодушие владельцев пикапов «мазда». Иногда приезжали дрессировщики из зоопарка или цирка, и практически всегда они оказывались круглыми идиотами. Последний раз целых два дня я возила в своем «ленд ровере» владельца филадельфийского зоопарка, а когда мы увидели, как шестилетний самец выделяет из височных желез секрет, он стал настаивать на том, что слоненок вступает в пору полового созревания. И как я ни старалась его переубедить, удивляясь, что он всерьез считает шестилетнего самца половозрелым, он твердо стоял на своем.

Должна признать, когда Томас Меткаф выглянул из африканского такси (поездка в котором уже само по себе приключение, если раньше вы на африканском такси не ездили), он выглядел совсем не так, как я ожидала. Он был почти моим ровесником, в маленьких круглых очках, которые запотели, когда он шагнул во влажный воздух, поэтому он не сразу нащупал ручку своего чемодана. Он оглядел меня с ног до головы, от немытых волос до розовых кроссовок «Конверс».

– Вы Джордж? – спросил он.

– Я похожа на Джорджа?

Джордж – один из моих коллег, студент, который никак не мог дописать дипломную работу. Иными словами, мишень для шуток, к которым подключалась и я, пока не начала изучать скорбь у слонов.

– Нет, простите, я хотел сказать, что ожидал увидеть другого.

– Жаль вас разочаровывать, – сказала я. – Меня зовут Элис. Добро пожаловать в северный Тули‑Блок.

Я проводила его к «ленд роверу», и мы стали петлять по неприметным пыльным тропинкам, которые пролегали по заповеднику. По дороге я цитировала рекламные буклеты, которые мы раздаем посетителям.

– Впервые о слонах, обитающих здесь, упоминается в семисотом году до нашей эры. В конце тысяча восьмисотых сюда завезли огнестрельное оружие, что трагическим образом сказалось на популяции слонов. К тому времени, как сюда прибыли великие белые охотники, слоны практически исчезли. И только с основанием этого заповедника их численность возросла. Наши исследователи работают семь дней в неделю, – рассказывала я. – И несмотря на то что все мы работаем над разными исследовательскими проектами, мы также занимаемся основным мониторингом: наблюдаем за размножением стад, за их объединением, различаем слонов в каждом стаде, следим за их передвижениями и ареалами обитания, определяем индивидуальные участки обитания стада, раз в месяц производим перепись, отмечаем родившихся и умерших, период течки и полового созревания; собираем данные о самцах, записываем количество осадков…

– Сколько у вас здесь слонов?

– Около тысячи четырехсот, – ответила я. – Не говоря уже о леопардах, львах и гепардах.

– Представить не могу! У меня всего шесть слонов, но довольно сложно понять, кто есть кто, если не находишься рядом с ними изо дня в день.

Я выросла в Новой Англии и знаю, что присутствие там диких слонов настолько же маловероятно, как появление у меня третьей руки. А это означает, что этот парень владеет либо зоопарком, либо цирком, – ни того ни другого я не одобряю. Когда дрессировщики уверяют, что трюки, которым они обучили слона, – это поведение, присущее ему в естественных условиях, они лгут. На воле слоны не стоят на задних ногах, не ходят, держа друг друга за хвосты, не бегают по кругу. В естественных условиях слоны всегда держатся в нескольких метрах один от другого. Они постоянно гладят друг друга, трутся боками и переговариваются друг с другом. А все отношения между человеком и слонами в неволе основаны на эксплуатации.

Если бы до этого я не разозлилась на Томаса Меткафа, встреча была бы для меня наказанием, теперь же я невзлюбила его из принципа.

– И чем вы тут занимаетесь? – поинтересовался он.

«Храни Господь от туристов!»

– Я здешний распространитель косметики «Мери Кей».

Я глянула на него краем глаза. У меня не было причин обороняться от мужчины, с которым я познакомилась всего минуту назад, – мужчины, чьи знания о слонах менее обширны, чем мои. И тем не менее я настолько привыкла к изумленно изогнутым бровям, когда я начинаю заговаривать о своем новом исследовании, что решила о нем помалкивать.

От ответа меня уберег град рогов и копыт, обрушившийся на тропу. Я схватилась за руль и успела затормозить в последний момент.

– Лучше держитесь покрепче, – посоветовала я.

– Они великолепны! – выдохнул Томас, и я постаралась не закатывать глаза.

Когда живешь здесь, привыкаешь. Для туристов все в новинку, все кажется приключением, стóящим того, чтобы притормозить. Да, это жираф. Да, невероятно. Но только не для тех, кто видел их раз семьсот.

– Это антилопы?

– Импалы. Мы называем их «макдоналдсы».

Томас указал на крестец одного из животных, которое мирно щипало траву.

– Из‑за черных отметин?

У импал две черные полоски вдоль каждой задней ноги, а еще одна полоса идет вдоль обрубка хвоста, и они на самом деле похожи на эмблему «Макдоналдса» – «Золотые арки». Но свое прозвище животные получили потому, что являются самым лакомым обедом для здешних хищников.

– Потому что их съедено более миллиарда, – ответила я.

Между романтикой Африки и ее суровой действительностью – большая разница. Туристы, которые приезжают сюда на сафари, с нетерпением ждут охоты. Те, кому повезет, становятся свидетелями того, как львица, часто тихо, нападает на свою жертву, вызывая этими действиями тошноту. Я увидела, как Томас побледнел.

– Что ж, – сказала я, – вы не в Нью‑Гемпшире.

Пока мы в главном лагере ожидали Оуэна, я объясняла Томасу правила сафари.

– Не выходить из машины. Не вставать в машине. Животные воспринимают нас как единое большое существо, и если кто‑то отделяется, он в опасности.

– Извините, что заставил вас ждать. Переселение носорога прошло не так гладко, как я надеялся.

Оуэн Данкерк, ветеринар, спешил к нам с сумкой и ружьем. Он был неуклюж, как медведь, и предпочитал стрелять снотворным из автомобиля, а не из вертолета. Пока я не сосредоточилась на практическом исследовании скорби у слонов, у нас были приятельские отношения. Оуэн принадлежал к старой школе – он верил доказательствам и статистике. Ему казалось, что с таким же успехом я могла бы заявить, что использую выделенный на исследование грант на изучение колдовства или доказательство существования единорогов.

– Томас, это Оуэн, наш ветеринар, – представила я. – Оуэн, это Томас Меткаф. Он приехал к нам на пару дней.

– А ты уверена, что готова, Элис? – поинтересовался Оуэн. – Может, ты забыла, как надевать ошейник, с тех пор как стала записывать слоновьи панегирики и тому подобное?

Я не обратила внимания на его шпильки и на странный взгляд, которым одарил меня Томас Меткаф.

– Уверена, что сумею сделать это с закрытыми глазами, – заверила я Оуэна. – Чего не скажешь о тебе. Разве в прошлый раз ты не промазал? В цель размером… как бы это сказать… с целого слона.

К нам на своем «ленд ровере» присоединяется Аня. Для того чтобы надеть на слона ошейник, нужны два исследователя и три автомобиля, которые будут удерживать стадо, пока мы будем выполнять свою работу. На остальных двух машинах ехали егеря, один из них уже сегодня выследил стадо Тебого.

Одевание ошейника – это искусство, а не наука. Не люблю надевать ошейники во время засухи или летом, когда слишком высокая температура. На земле слоны так быстро перегреваются, что после падения необходимо внимательно следить за их температурой. Задача заключается в том, чтобы подвезти ветеринара к слону метров на двадцать, чтобы он мог благополучно выстрелить дротиком с лекарством. Как только матриарх падает, возникает паника, именно поэтому хочется, чтобы в идеале рядом были опытные егери, которые знают, как отогнать стадо, и уж точно здесь не место такому новичку, как Томас Меткаф, который может совершить какую‑нибудь глупость.

Мы подъехали к машине Баши, и я довольно огляделась. Эта плоская и широкая местность идеально подходила для выстрела – слониха, если и побежит, не поранится.

– Оуэн, ты готов? – поинтересовалась я.

Он кивнул и зарядил снотворное в ружье.

– Аня, ты держись сзади, а я впереди. Баши! Элвис! Мы хотим отогнать стадо к югу, – сказала я. – Отлично, на счет три…

– Подождите! – Томас трогает меня за руку. – А мне что делать?

– Оставайтесь в машине и постарайтесь, чтобы вас не убили.

После этого я забыла о Томасе Меткафе. Оуэн выстрелил, стрела попала Тебого прямо в зад. Слониха вздрогнула, взвыла и мотнула головой. Она не стала вытаскивать маленький флажок, и другие слоны не стали, хотя иногда я наблюдала подобное.

Однако ее боль передалась стаду. Слоны сбились в кучу, некоторые встали к Тебого задом, чтобы защитить ее, некоторые пытались до нее дотянуться. От их трубных звуков дрожала земля. Слоны начали выделять секрет, маслянистые ручьи струились по их щекам. Тебого сделала несколько шагов, кивнула, но потом доза снотворного свалила слониху. Хобот ее обмяк, голова склонилась, она закачалась и стала падать.

Вот теперь мы должны были действовать, причем быстро. Если стадо не отогнать от упавшего матриарха, они могут ранить ее, пытаясь поставить на ноги, будут тыкать в нее бивнями либо не дадут нам подойти достаточно близко, чтобы ввести Тебого антидот. Слониха могла упасть на ветку, могла упасть на хобот. Хитрость в том, чтобы никогда не показывать страха. Если стадо сейчас набросится на нас, а мы отступим, то потеряем все – включая и слониху‑матриарха.

– Давай! – скомандовала я.

Баши и Элвис взревели двигателями. Они хлопали, жали на клаксоны, отгоняли стадо машинами, разгоняли слонов, чтобы мы могли подойти к матриарху. Как только между нами и слонами образовалось приличное расстояние, мы с Оуэном и Аней выпрыгнули из своих автомобилей, оставляя встревоженное стадо на егерей.

У нас всего десять минут. Я сразу убедилась, что Тебого лежит на боку и земля под ней чистая. Я завернула ей ухо на глаз, чтобы не попадали прямые солнечные лучи и пыль. Слониха неотрывно смотрела на меня, в ее взгляде застыл ужас.

– Тихо… тихо… – успокоила я.

Мне хотелось прикоснуться к ней, погладить, но я знала, что не могу. Тебого не спала, она находилась в полном сознании и слышала каждый шорох, ощущала каждое прикосновение, запах. И поэтому я как можно меньше старалась к ней прикасаться.

Я вставила небольшую палочку‑распорку в кончик слоновьего хобота, чтобы он оставался открытым: слон не может дышать ртом, он задохнется, если закрыть хобот. Тебого негромко фыркнула, когда я полила ее ухо и тело водой, охлаждая, чтобы было не так жарко. Потом надела ей на шею ошейник и затянула его болтом, оставив расстояние в две ладони между подбородком и противовесом, и спилила металлические края. Аня работала молниеносно: взяла образцы крови, крошечный кусочек кожи у Тебого с уха и волосы с хвоста для анализа ДНК, измерила температуру, длину бивней, ноги и расстояние от ноги до лопатки. Оуэн проводил общий осмотр: нет ли травм, как дыхание… Наконец мы проверили ошейник, чтобы убедиться, что система GPS работает и дает хороший сигнал.

На все про все – девять минут и тридцать четыре секунды.

– Мы молодцы! – заявила я, и мы с Аней начали собирать оборудование, чтобы отнести его назад к машине.

Баши с Элвисом уже отъехали, когда Оуэн еще раз наклонился над Тебого.

– Вот так, красавица… – приговаривал он, вводя ей в ухо антидот, прямо в вену.

Мы не уедем, пока не увидим, что слониха поднялась. Через три минуты Тебого встала на ноги, потрясла массивной головой и затрубила. Похоже, ошейник сел как нужно. Подойдя к стаду, она присоединилась к возбужденному ропоту и реву, прикасаясь к своим сестрам и производя мочеиспускание.

Я была горячая, потная – полный кошмар. Лицо грязное, на рубашке слюна слонихи. И я совершенно забыла о присутствии Томаса Меткафа, пока не услышала его голос.

– Оуэн! – окликнул он. – Чем стреляли? М99?

– Верно, – ответил ветеринар.

– Я читал, что достаточно булавочного укола, чтобы убить человека.

– Верно.

– И слониха, в которую вы только что стреляли, не спала. Ее только парализовало?

Ветеринар кивнул.

– Ненадолго. Но вы же сами видите, никакого вреда.

– У нас в заповеднике есть азиатская слониха по кличке Ванда. В восемьдесят первом году она обитала в зоопарке Гейнсвилля, когда в Техасе случилось наводнение. Большинство животных потерялось, но через сутки кто‑то увидел, как из‑под воды торчит ее хобот. Она два дня находилась под водой, довольно долго, прежде чем вода сошла настолько, чтобы слониху можно было спасти. После этого она стала ужасно бояться грозы. Не позволяла ни одному смотрителю искупать себя. Даже в лужу заходить боялась. Так продолжалось много лет.

– Не предполагал, что мой десятиминутный укол можно сравнить с сорокавосьмичасовой травмой, – присвистнул Оуэн.

Томас пожал плечами.

– С другой стороны, – заметил он, – вы и не слон.

Аня поспешила назад в лагерь, я украдкой взглянула на Томаса Меткафа. Создавалось впечатление, что он подразумевает, будто слоны умеют думать, чувствовать, испытывать злость, прощать. Все это находилось в опасной близости от моих убеждений – тех самых убеждений, за которые меня поднимали на смех.

Мы двадцать минут ехали назад в лагерь, и я слушала, как он рассказывает Оуэну о своем заповеднике в Новой Англии. Несмотря на мои опасения, Меткаф оказался не дрессировщиком цирка или владельцем зоопарка. Он говорил о своих слонах, как о своей семье. Он говорил о них так… как я говорила о своих. Он владел заповедником, где жили слоны, которые когда‑то находились в неволе, но остаток жизни они проводили в мире и покое. Он приехал сюда, чтобы узнать, как бы приблизить их жизнь к естественным условиям обитания, не отвозя назад, в Африку и Азию.

Я никогда не встречала таких людей.

Когда мы вернулись в лагерь, Оуэн с Аней отправились в исследовательскую лабораторию, чтобы ввести данные о Тебого.

Томас встал, засунул руки в карманы и сказал:

– Послушайте. Можете быть свободны.

– Прошу прощения?

– Я все понял. Вы не хотите возиться со мной, не хотите плясать под дудку какого‑то незнакомца. Вы выразились предельно ясно.

Грубость мне даром не прошла, мои щеки зарделись.

– Простите, – извинилась я. – Вы совсем не такой, как я думала.

Томас долго не сводил с меня глаз, настолько долго, что направление ветра в моей жизни раз и навсегда изменилось. Потом я улыбнулась.

– Вы ожидали увидеть Джорджа?

– И что с ней стало? – позже поинтересовалась я, когда мы выехали с территории. – С Вандой?

– Понадобилось два года, я много раз оказывался в мокрой одежде, но сейчас она постоянно плавает в пруду заповедника.

Дата добавления: 2015-08-18