Клир-Айленд 2 страница

Если прильнуть к окошку, то все, что можно увидеть, это сено.

Я пообещала Техасцу, что за выходные обдумаю все как следует еще раз. Отправилась в банк и попросила выдать со счета такую сумму наличными, что менеджер пригласил меня в кабинет на чашку кофе, пока считали деньги. На пути домой поймала себя на том, что каждые пятнадцать секунд поглядываю в зеркало заднего вида. Паранойя всегда начинается как скверная игра. Позвонила Джону посоветоваться.

— Трудный вопрос. — Джон перешел на ирландский, — Но если надумаешь взять внеплановый отпуск, постарайся приехать на Клир к моему дню рождения. — Джон всегда прячет совет в подобной упаковке, — И помни, Мо, что я очень люблю тебя.

Я быстро уложила чемодан и оставила на столе записку для Даниеллы с просьбой присмотреть за моими книгами и цветами. Все остальное, включая компьютер, само шале и автомобиль, принадлежит компании «Лайтбокс». Нужную информацию я переписала с жесткого диска на CD, чтобы взять с собой, а прочее стерла. На оставшиеся диски я сбросила целый зоопарк своих самых страшных вирусов. Прощальный подарок Хайнцу.

Как же мне исчезнуть? Я заставляла исчезать элементарные частицы, но исчезать самой мне никогда не приходилось. Надо взглянуть на ситуацию глазами моих преследователей, выявить невидимые для них зоны, слепые пятна, и отправиться именно туда. Я позвонила своему туроператору и заказала билет на Санкт-Петербург с вылетом через три дня. Цена не имеет значения, оплата по кредитной карте. На единственный сайт во всей Экваториальной Гвинее послала мейл: «Сыр позеленел». Потом вышла прогуляться и зашвырнула «очень полезную штучку» Техасца в бельгийский грузовик с йогуртом.

Вернулась, села у окна и смотрела на водопад, пока не сгустились сумерки.

Когда стемнело, выехала на автобан и взяла курс на север, на Берлин.

Так началась моя одиссея.

Дорожка поросла дикими цветами. Лайам нарисовал вывеску: «Ферма Игаган». Пониже пляшущими буквами написано «Домашнее мороженое» — моих рук дело. Планк дремлет на закатном солнышке. Окна открыты. На крыльце — желтая ветровка, лейка, планковский поводок, высокие сапоги, горшки с травами. Из дома выходит Джон. Он пока меня не слышит. Захожу во двор. При виде меня старуха Фейнман блеет и трясет бородой. Шредингер вспрыгивает на почтовый ящик для лучшего обзора. Планк пару раз взмахивает хвостом и подает голос. Обленилась, нахалка.

Моя одиссея завершена. Я дома.

Джон поворачивается в мою сторону.

— Мо, ты?!

— А ты кого ждал, Джон Каллин?

*

В темноте щелкает замок, я приподнимаюсь. Где я, черт возьми? Я дрожу. Что за потолок, что за окна? Это дом Хью? Или грязный пекинский отель? Гостиница агентства «Американ экспресс» в Петербурге, и нужно спешить на паром? Отель в Хельсинки? Моя черная тетрадь! Где моя черная тетрадь! Спокойней, Мо, спокойней. Ты забыла, что ты в безопасности. Дождь барабанит по стеклу, у европейских дождей толстые пальцы. Размеренность, покой, музыка ветра. Тебе знакома эта музыка, правда, Мо? Синяки на боку все еще болят, но это боль заживления. На первом этаже мужской голос поет балладу Вэна Моррисона «Так поступают молодые любовники» [76], и поет ее так, как может петь только один человек на свете, и это точно не Вэн Моррисон.

Я чувствую счастье, вкус которого позабыла.

А вот и черная тетрадь, на туалетном столике у кровати, где ты положила ее накануне вечером.

На половине Джона постель примята, и углубление хранит форму его тела. Я перекатываюсь туда, это самое уютное место на земле. Ногой отодвигаю занавеску на окне. Небо хмурое, пока нет смысла вылезать из постели.

С каких пор я сделалась такой пугливой? С той ночи, когда выехала в Берлин? Или просто я старею, тело теряет выносливость, и в один прекрасный день какой-нибудь орган заявит: «Все, ребята, отключаюсь». Теряю высоту, приземляюсь на брюхо в неглубокий сон. Звучит одинокий рожок: на граммофоне кружится мамина пластинка, сухогруз выходит в Кельтское море, джонка с грузом воспоминаний пересекает коулунскую гавань. Мы огибаем западный мыс острова Шеркин, «мы» — это я и моя черная тетрадь, и вот уже виден конец пути длиной в двенадцать тысяч миль. А вдруг они поджидают меня там? Что-то слишком далеко они позволили мне уйти. Ерунда, просто я их перехитрила. Подушка Джона, подушка Джон, конопля, дымок, капельки пота на смуглой коже, глубже, еще глубже, сердце колотится, цепочка вагонов, луга за окном колышутся — вверх, вниз, год за годом — вверх, вниз, Кустард из Копенгагена, свыкшийся с одиночеством, смотрит в окно, интересно, что стало с ним, интересно, что стало с ними со всеми, вот этот интерес — он самое главное, каждый из нас — неприкаянная частица, с бесконечным множеством траекторий, среди них есть вероятные, есть невероятные, нет только реальных, нет и не будет, пока нет наблюдателя, что бы там реальность ни означала, и почему-то в столь твердом веществе содержатся ужасающие, бескрайние пространства пустоты, пустоты, пустоты…

Технология — это воспроизводимое чудо. Взять, например, воздушный перелет. Далеко внизу, на расстоянии тридцати тысяч футов под нашим полым гвоздиком с крылышками, начинается российское утро. Мимо припорошенных снегом холмов и черных озер виляет дорога, будто вычерченная нетвердой рукой.

Мои попутчики думать не думают о силах, которые приводят в движение материю и дух. Они ничего не знают о том, что по мере увеличения скорости «Боинга-747» наша масса возрастает, а время замедляется. По мере же увеличения расстояния от центра тяжести Земли наше время ускоряется по сравнению с тем временем, которое течет в деревенских избушках под нами. Ни один из моих попутчиков понятия не имеет о квантовом распознавании.

Мне не спится. Такое ощущение, что кожа то растягивается, то сжимается. Чтобы не скучать в пути, я всегда беру с собой в самолет калькулятор. Громоздкий, тот, что Ален прихватил из парижской лаборатории. С индикатором на тринадцать десятичных знаков. Вынимаю машинку и от нечего делать считаю шансы для каждого из трехсот шестидесяти пассажиров лайнера. Шансы очень неравные. Этого занятия мне должно хватить до самого Киргизстана.

Лишь бы не думать о том, что ожидает меня в ближайшем будущем.

На соседнем сиденье спит китайская школьница, которая возвращается домой в Гонконг. Она приближается к тому возрасту, когда некоторым девушкам выпадает счастье превратиться в прекрасных лебедей. Мо Мантервари в ее возрасте превратилась в утку с гусиной кожей. А сейчас я утка с морщинистой кожей. По видео показывают фильм про динозавров. Покрытое чешуйчатой броней бессловесное насилие. От воздуха, пропущенного через очиститель, пересохло в горле. Вот-вот разболится голова. Освещение как в склепе. Интерьер как в кабинете у стоматолога. Где же солнце? В какую сторону вращается планета? И в какую паршивую историю впуталась я?

Второй раз просыпаюсь от звука шагов: гладь сна покрылась рябью. Но я уже прекрасно осознаю, где нахожусь. Только давно ли я здесь? Пару минут? Пару часов? Шаги не из сна, а настоящие, четкие, размеренные. Кто-то бежит по гравию и знает, что имеет право бежать по нему. Чуть приподымаю занавеску: дождь моросит, а по дорожке к дому подбегает молодой мужчина.

Черт возьми! Мой сын — мужчина. В сердце укол гордости и грусти. Куртка нараспашку, темные джинсы, кроссовки. Непослушные, как у отца, волосы. Фейнман из загона задумчиво смотрит на него, пожевывая траву. Планк подпрыгивает.

— Мо! — кричит снизу Джон, — Лайам приехал!

Хлопает входная дверь. Лайам по-прежнему закрывает двери, как слоненок. Запахиваюсь в просторный халат Джона.

— Я спускаюсь! Эй, Джон!

— Да, Мо?

— С днем рожденья тебя, старый пират!

— Спасибо, Мо! Давно у меня не было такого славного дня рождения!

Хью открыл дверь и обнял меня, похрустывая китайским редисом.

— Мо! Добралась! Прости, что не смог встретить в аэропорту… Если бы Джон сообщил чуть раньше, я бы успел перестроить свой сегодняшний график.

— Привет, Хью! Не беда, я нашла тебя без проблем. Если не считать путаницы с этажами: я думала, что «четвертый этаж» означает «третий». Или наоборот, «третий» означает «четвертый». Но ничего, соседи подсказали.

— Гонконг никак не может до конца определиться. Тут в ходу и английская, и американская, и китайская нумерация. Даже я все время путаюсь. Входи, располагайся. Выпей чаю, прими ванну.

— Хью, даже не знаю, как благодарить тебя.

— Ерунда. Мы, кельты, должны быть заодно. Ты у меня первая в гостях, придется как-то устраиваться по ходу дела. Иди посмотри свою комнату. Боюсь, мало похоже на твое шале.

— Оно не мое, а моего бывшего хозяина.

— Ну да, ну да. Вот твои хоромы, Мо. Тесновато и бардак, но полностью в твоем распоряжении. Чужой сюда не проползет, если ЦРУ не держит в штате тараканов.

— Как показывает мой — небогатый, правда — опыт, они могут держать в штате кого угодно.

Комната была такая же тесная и бардачная, как те полсотни кабинетов, в которых мне доводилось работать на своем веку. Спасибо Хью, тут было все: и диван-кровать — хоть сейчас заваливайся, и стол, и стеллажи с таким количеством книг, которого наверняка хватит, чтобы похоронить меня при малейшем подземном толчке, и ваза с фламинговыми орхидеями.

— Туалет вон там. А если ты встанешь на унитаз и повернешь голову, то откроется потрясающий вид на коулунский порт.

Воздух был влажный, как в прачечной. Человеческий улей гудел со всех сторон, за стенами, под ногами и над головой. Здание на другой стороне улицы стояло так близко, что казалось — у наших окон общие стекла. Поезда стучали по рельсам, что-то тарахтело, что-то вздыхало, словно гигантский велосипедный насос с шумом качал воздух.

Вот тебе жизнь ученого, который руководствуется совестью.

— Все отлично, Хью! Можно воспользоваться твоим компьютером?

— Это твой компьютер! — Хью сделал ударение на слове «твой».

Огонь в очаге потрескивает и пляшет. Мы с Лайамом смотрим друг на друга, не находя слов. Босым ногам холодно на кафельном полу. Я столько мечтала об этой встрече, а теперь стою с идиотским видом, и все. Я помню уродца, каким Лайам был в детстве, я помню неуклюжего подростка с пушком над верхней губой, каким он был прошлым летом, и могу представить себе оболтуса, каким он будет лет через десять-двадцать. Он по-дублински загорел, волосы уложены гелем, в ухе серьга, челюсть стала квадратнее.

— Мам! — говорит он басом.

— Лайам! — говорю я в унисон, срываясь на фальцет.

— Господи, родные вы мои, — шепчет Джон.

И сразу все становится на свои места: Лайам крепко-крепко обнимает меня, я прижимаю его к себе что есть мочи, а он еще сильнее, и так мы сжимаем друг друга, пока слезы не показываются на глазах. Нет, совсем не поэтому у меня на глазах слезы.

— Прогульщик! Ты ведь должен быть в универе. Кто тебе позволил так вымахать, пользуясь моим отсутствием?

— А кто тебе, ма, позволил играть в Джеймса Бонда, пользуясь моим отсутствием? И кто подбил тебе глаз?

Я смотрю на Джона из-за плеча Лайама.

— Ты прав, малыш, я заигралась. Глаз мне подбил рыцарь в сияющих доспехах. Я простила его. Потому что он спас мне жизнь — вытолкнул из-под колес.

— Заигралась! Она называет это «заигралась», слышишь, па?

Дурачась, я делаю Лайаму подсечку.

— Может, и мне причитается одно-два объятия? — подмигивает Джон.

— Заткнись, Каллин! — смеюсь я. — Ты всего-навсего отец, бесправное существо!

— Тогда пойду утоплюсь с горя! Останетесь вдвоем — пожалеете.

— С днем рождения, па! Прости, что не смог приехать вчера. Я был у Кевина в Балтиморе.

— Обругай свою мамочку. Она позвонила из Лондона только вчера утром.

— С ней опасно иметь дело. Она меня задушит.

— Потерпи, сынок, прорвемся.

Я выпускаю Лайама.

— Снимай пальто и садись к огню. А то ты весь холодный и влажный от тумана. И ноги в твоих жутких кроссовках наверняка промокли. Расскажи мне про университет. Деканом у вас по-прежнему Найфер Макмахон? Какую тему ты выбрал для первой курсовой?

— Ты что, ма, о чем мне рассказывать? Я тебя не видел полгода, только слушал твой голос на пленке. Это ты рассказывай, где была! Правда, па?

— Джон Каллин, ты научил нашего сына отвечать на вопросы старших или нет?

— Потерпи, Мо, прорвемся. А я всего лишь отец, бесправное существо. Пойдемте пить чай.

Лайам отдувается:

— С удовольствием!

Планк в восторге кружит вокруг нас.

За первую неделю пребывания в Гонконге я успела сделать крайне мало. Я все время терялась и путалась в подземных, надземных и наземных проходах, переходах и переездах. Казалось, четверть населения земного шара очутилась на территории в несколько квадратных миль. Хью абсолютно прав. Обнаружить меня в этом муравейнике невозможно, если только я не буду выходить в компьютерные сети. Но после швейцарской истории меня не покидает ощущение, что я потерпела аварию на чужой планете, где неприкосновенность и права личности возможны скорее как счастливое стечение обстоятельств, чем как норма.

— Наплюй на свою щепетильность, — посоветовал мне Хью, — И научись мысленно делать то, чего не можешь на деле.

Всего за каких-то пятьдесят долларов мне смастерили фальшивый английский паспорт.

За войной я наблюдала по телевизору. Вглядывалась в вооружение, которое описывали, расхваливали и превозносили: ракеты СКАД против «Гомера», Бэтмен против Джокера. Война была давно выиграна, доступ к дешевой нефти получен, но это уже не имело значения. Требовалось проверить эффективность новой техники в боевых условиях, а заодно избавиться от излишков оружия на складах. Противнику — несчастным призывникам из этнических меньшинств — была уготована участь подопытных кроликов. Моих подопытных кроликов. На них будут испытывать мой «Красп».

Я наговорила письмо на магнитофон и почтой послала запись Джону по цепочке: Шивон в Корк, из Корка в Балтимор Трионе, тетушке Джона, оттуда отцу Уолли и, наконец, Джону. Я молила Бога, чтобы мою посылку не выследили, чтобы она доползла до адресата незаметная, как улитка.

Хью неожиданно послали в командировку в Петербург, и я осталась одна-одинешенька, никому не известная, никому не нужная. Коробку со стодолларовыми банкнотами спрятала в морозильнике среди пакетов с зеленым горошком. Что-то подозрительно хорошо удался мне мой побег. Никаких попыток похитить меня со стороны мифических преступных кругов, о которых столько болтают. Или Техасец блефовал? Хотел запугать меня, чтобы я поехала в Сарагосу?

Что теперь?

Мы создаем модель, чтобы объяснить природу, а модель занимает ее место и гонит природу прочь со двора. В своей преподавательской практике я столкнулась с тем, что многие студенты считают, будто атом в самом деле состоит из твердого ядра, похожего на звезду, и из маленьких шариков-электронов, которые, как планеты, крутятся вокруг него. Когда я говорила, что никому не известно, что из себя представляет электрон, они широко раскрывали глаза, как будто я назвала солнце арбузом. Самый начитанный из студентов мог поднять руку и спросить: «Доктор Мантервари, разве электрон — это не волна вероятности, обладающая зарядом?»

На что я любила ответить: «Лично я предпочитаю думать, что это танец».

Если перенестись на сорок лет назад и на две мили правее фермы «Игаган»… Между кленами — дом, на втором этаже — комната, между половицами — щель. После того как меня укладывали в постель, я иногда отодвигала коврик и подглядывала за гостями. Мама в белом платье и ожерелье из искусственного жемчуга, папа в черном костюме. На граммофоне крутится новая пластинка, привезенная из Дублина.

— Нет, Джек Мантервари, не так! — бранится мама. — У тебя обе ноги левые! И к тому же слоновьи.

«Чайнатаун! О, мой Чайнатаун!» [77]— выводит, потрескивая, граммофон.

— Давай сначала, Джек.

Их тени танцуют на стенах.

А что теперь? Что теперь?

Я остаюсь ученым, даже когда о том никто не знает, кроме меня. Одна идея зрела во мне и прорвалась, когда я торговалась на рынке, покупая грейпфруты. Грейпфруты были розовые, как заря. Нужно очистить идею квантового распознавания до сердцевины, разобрать на дольки базовых принципов, а потом собрать заново, включив нелокальность в число базовых принципов, вместо того чтобы пытаться отгородиться от нее. Когда я расплачивалась за грейпфруты, идея стала принимать обличье формул. Я купила в канцелярском магазине черную тетрадь в кожаной обложке, села рядом с каменным драконом и исцарапала выкладками восемь страниц, пока мысль не пропала.

Моя жизнь день за днем, неделя за неделей текла все более уныло, но по определенному распорядку. Я вставала около часу дня, обедала в ресторанчике через дорогу, где подавали дим-сум. Его держал старик-альбинос. Я сидела в углу, листая «Экономист», «Юридический справочник», кулинарную книгу Дели Смит — первое, что попадалось под руку в квартире Хью. Бывали счастливые дни, когда чистильщик обуви, он же de facto почтальон, приносил прочные конверты, адресованные Хью. В них были пленки со звуковыми письмами от Джона. Я проигрывала их за своим дим-сумом на плеере Хью, снова и снова. Джон присылал свои новые музыкальные композиции, новые стихи.

Несколько записей посиделок в «Лесовике». А иногда просто звуки — блеянье овец, скрип весел, пение жаворонка, шум ветряной мельницы. Если Лайам бывал дома — его голос. Летняя ярмарка. Фастнетская гонка. Я слушала и мысленно бродила по Клир-Айленду. Я до дна выпивала чашу тоски, но на дне всегда находила утешение.

Ближе к вечеру я садилась за свой хромоногий столик и продолжала работу с того места, на котором остановилась под утро. Я работала в полной изоляции: переписываться по электронной почте с теми немногими людьми, которые могли бы мне помочь, было слишком опасно. Я испытала огромное облегчение, словно вырвалась на свободу, оттого что избавилась от необходимости отчитываться перед Хайнцем Формаджо и прочими кретинами. У меня были отцовская авторучка, черная тетрадь, коробочка дисков с полным набором данных по всем экспериментам, когда-либо проводившимся в лаборатории, и еще разного софта и железа на тысячи долларов, все куплено у сикхских джентльменов: их ассортименту мог позавидовать «лайтбоксовский» отдел снабжения. По сравнению с Кеплером, который рассчитал траекторию Марса при помощи одного гусиного пера, жить было можно.

Несколько раз меня заносило не в ту степь. Пришлось отказаться от матричной механики в пользу виртуальных чисел. На несколько недель меня задержала обреченная на неудачу попытка примирить парадокс Эйнштейна — Подольского — Розена с бихевиористской моделью Кадуаладра. Для меня это было время предельного одиночества. Шахматисты, писатели и мистики знают: повинуясь озарению, заходишь в дебри. Бывали дни, когда я просто сидела, тупо уставившись на струйку пара над чашкой кофе, или на пятна обоев, или на закрытую дверь. А бывали дни — и в струйке пара, в пятнах обоев или на поверхности двери я находила еще один ключ к разгадке.

В июле я шла уже по тропинке, на который позади меня обрывались следы Эйнштейна, Бора и Сонады.

Черная тетрадь заполнялась.

Я все говорю и говорю. У Лайама тосты совсем остыли. Пролетел вертолет.

Интересно, о чем сейчас думает Лайам?

«За что мне достались такие ненормальные родители?»

Или: «Замолчит она когда-нибудь или нет?»

Или: «Моя мать сошла с ума».

Мне грустно, что я не понимаю, о чем думает мой сын. Хотя, с другой стороны, это естественно. Ему исполнилось восемнадцать. Опять день рождения отметил без меня. А где я буду, когда наступит следующий?

— Почему ты замолчала, ма? Дошла до самого интересного — и вдруг замолчала. Что было дальше?

Сильное взаимодействие, которое не позволяет протонам в ядре разлетаться, слабое взаимодействие, которое не дает электронам упасть на протоны, электромагнитное взаимодействие, благодаря которому светят звезды и варится суп, и гравитационное взаимодействие, самое земное. Во все времена, и тогда, когда Вселенная была размером с орех, эти четыре силы являлись четырьмя китами, на которых покоится царство материи, не важно, идет ли речь о недрах Сириуса или мозгов моих студентов. Они заполняют ярусы амфитеатра в университетской аудитории Белфаста, скучают, думают, дремлют, мечтают. Грызут карандаши или слушают меня.

Мыслящая материя, материальная мысль. Все существующее может быть смоделировано.

Лето было в разгаре. Хью обычно приходил поздно, забывался коротким сном и рано утром опять уходил. Работы было много: рухнула большая финансовая компания, круги пошли по воде. В течение рабочей недели мы догадывались о присутствии друг друга только по убыванию зубной пасты в тюбике. По воскресеньям, однако, обязательно одевались и ходили обедать в дорогой, но тихий ресторан. Я не хотела встреч с его коллегами. Искусством лгать я так и не овладела.

Часто я работала ночь напролет. Гонконг никогда не спит, просто солнце на несколько часов отключается. Несмолкаемый шум множества потогонных фабрик, этот хрип гигантского насоса, приправленный храпом Хью, возвещал о наступлении математических бдений и обострял мою мысль.

Три резких стука в дверь. Итак, ловушка захлопнулась. Я вскакиваю, расплескав чай, кидаюсь к лестнице и останавливаюсь. Бежать — но куда? В доме всего один выход. Можно, конечно, выпрыгнуть из окна второго этажа и побежать через луг. Блестящая идея, Мо. Сломать шейку бедра. Лайам не понимает, что происходит. Джон сразу понимает все. Почувствовав мою панику, напрягается, чтобы защитить меня.

— Ты чего, ма? — спрашивает Лайам.

— Тсс, — машу я в ответ.

Лайам поднимает ладони, словно успокаивает испуганное животное:

— Это свои. Отец Уолли. Или Мейси. Или Ред пришел подоить Фейнман…

Я трясу головой. Свои, прежде чем войти, стучат один раз. Или входят вообще без стука.

— Кто сегодня плыл с тобой на «Фахтне»? — шепотом спрашиваю у Лайама. — Американцы были?

Снова стук в дверь. Потом голос:

— Алло!

Голос женский. Не ирландка и не англичанка.

Я прикладываю палец к губам и на цыпочках поднимаюсь по лестнице. Ступени, конечно, скрипят.

Женщина приставила губы к щели почтового ящика.

— Добрый день! Есть кто-нибудь дома?

— И вам доброе утро, — отвечает Джон. — Одну минуточку…

Я проскальзываю в спальню и озираюсь в поисках места, куда спрятать черную тетрадь. Куда, Мо, куда? Под матрас? Или съесть?

Слышу, как Джон открывает дверь.

— Простите, что заставил ждать.

— Ничего страшного. Это вы простите за беспокойство. Я хочу добраться до каменной гряды, она отмечена на карте. Только я плохо читаю карты.

— Эти камни? Проще пареной репы. Идите прямо по шоссе, потом сверните налево, там будет указатель на Роу-бридж — идите до конца и увидите их. Если, конечно, туман не помешает.

— Огромное спасибо! Как обидно, что пошел дождь, правда? У меня на родине такая погода зимой.

— Вы из Новой Зеландии?

Господи, как Джону удается сохранять спокойствие!

— Да, из Новой Зеландии! Угадали. С юга. Бухта Хафмун на острове Стюарт. Не бывали?

— Нет, увы. В наших краях погода сама себе хозяйка, творит, что хочет. Тропические ураганы, проливные дожди… Настоящий шторм, по всем рыбачьим приметам, еще впереди. Как-никак зима на носу.

— Мне везет, как всегда! Ой, какая славная собачка! Мальчик, девочка?

— Девочка. Зовут Планк.

— Так, кажется, звали какого-то…

— Так звали физика, который объяснил, почему мы можем греться у костра, не сгорая от ультрафиолетового излучения.

Смущенный смешок.

— Ну да, Планк. У нее очень добрый нрав! Среди островных собак это редкость.

— У нее профессия такая. Она мой поводырь.

В ответ — обычное замешательство. Я немного успокаиваюсь. Мои преследователи наверняка бы знали про Джона. А может, эта особа — хорошая актриса. И я снова замираю.

— Вы хотите сказать, что вы…

— Да, как летучая мышь. Точнее, гораздо хуже. В отличие от нее у меня нет локатора.

— Мне очень жаль… Простите…

— Ничего страшного.

— Я пойду. Хочу посмотреть на камни, пока их не затопило.

— Можете не спешить. Они благополучно стоят тут уже три тысячи лет. Доброго пути.

— До свидания. Еще раз спасибо.

Я смотрю, как она идет по дороге. Совсем молодая рыжеволосая женщина в ярко-желтом плаще. Она оглядывается на ходу, и я отшатываюсь от окна. Интересно, обратила она внимание, что на столе три чашки? Лайам и Джон приглушенно разговаривают. С острова Калф подступает туман.

Небо над горой Габриэль темнеет — шторм совсем близко. Мы с Лайамом готовим пюре из позднего турнепса, который собрали на огороде. Джон настраивает свою губную гармошку. Пюре булькает в горшке.

Лайам толчет пряности в ступке.

— Что собираешься делать, ма?

— Добавить чеснока.

— Ты знаешь, о чем я. За тобой придут?

— Думаю, что да.

— И что тогда?

— Не знаю.

— Зачем ты приехала на остров, ты ведь знала, что тебя здесь найдут?

— Хотела повидать вас с папой.

— У тебя нет никакого плана?

— Нет, сынок. Никакого.

— Тогда его нужно разработать. Давай рассмотрим варианты.

Лайам говорит совсем как мой отец.

— Давай. Вариант первый. Я сжигаю черную тетрадь и превращаю квантовое распознавание в горстку пепла. Беру новое имя — скажем, Скарлетт О'Хара, выращиваю бобы, развожу пчел и рассчитываю на тупость ЦРУ, которое не додумается поискать меня на моем родном острове. Вариант второй. Провести остаток жизни в жарких странах, бродяжничать в выгоревших шортах с рюкзаком за плечами. Вариант третий. Поехать в Техас, жить в поселке, который не отмечен на картах, заработать кучу денег, способствуя гонке вооружений, и видеть сына и мужа только в присутствии охранников, которые будут следить, чтобы я не сбежала вместе с военными секретами.

Лайам ловко рубит лук.

— Ух ты, щиплется, зараза.

Коулун парился, жарился и закипал. Расчеты по нелокальности захватили меня. Но мирная затворническая жизнь не могла продолжаться вечно.

Я хорошо помню момент, когда ей наступил конец. На экране появился геккон. Его язычок трепетал, подвижный, как само электричество. «Приветствую вас, крошечные жизненные формы, возникшие из звездной пыли. Знаете ли вы, что ваша жизнь, как и жизнь ящериц, многократно существовала в элементах чего угодно — ножниц, бумажек, камешков? Что ваши частицы совершали вечный круговорот в пузырьках времени? Что Вселенная замкнута, как пончик, так что если у вас найдется достаточно мощный телескоп, вы сможете разглядеть в него кончик собственного хвоста? Или все это вас не колышет?»

Сверху раздался яростный мужской крик, который перешел в громкую тираду на кантонском наречии. Женский голос вторил двумя октавами выше. Грохот переворачиваемой мебели. С нашего потолка посыпалась штукатурка. В моей комнате замигала лампа.

— Какого черта там происходит?

Хью прошлепал в домашних шортах с утенком, наткнулся на индонезийские барабаны и снова выругался.

Грянул выстрел. Я подскочила, будто это случилось рядом.

— Боже мой!

Потом воцарилась гробовая тишина.

Хью проверил, надежно ли закреплены замок и цепочка на двери. Геккон тем временем исчез с экрана.

Тошнотворное чувство овладело мной. Я закусила костяшки пальцев.

Потом по лестнице загрохотало не меньше трех пар ботинок, и снова тишина. Хью взял бейсбольную биту. Я — гипсовый бюст Джона Колтрейна. Я четко осознавала, что никогда в жизни кровь так не стыла у меня в жилах. Грохот шагов возобновился и, к счастью, стал удаляться. Хью направился к окну, но я инстинктивно оттащила его. В его взгляде было удивление.

— Черт! — сказал он в третий раз.

При мне он никогда не поминал черта, а тут три раза кряду.

На пальце растет бородавка.

Звонит телефон. Не могу больше. Оставьте меня в покое.

Джон снимает трубку — ему ближе.

У меня пересыхает в горле.

— А, Тамлин…

Это Тамлин Шихи. Успокойся, Мо, сегодня никто не приезжал на остров.

— Да, Лайам натянул брезент. Все в порядке. Спасибо, что предупредил… Да, конечно… Одну минутку.

Джон прикрывает трубку рукой.

— Ну что, герой-любовник! — обращается он к Лайаму. — Бернадетта хочет поболтать с тобой.

— Па! Скажи, что меня нет! Она — отстой!

— Брось, не вредничай. На тебе ведь налет экзотики — как-никак ты бывал в Швейцарии.

Джон улыбается и снова говорит в трубку:

— Да, Бернадетта, сейчас он подойдет. Секунду подожди — он только что вышел из душа, совсем мокрый. Сейчас, вытрется как следует…

Лайам фыркает — и от смеха, и от досады, — хватает трубку и уходит к себе в комнату.

За обедом слушаем радио.

— Ты заметила? — спрашивает Джон, — Каждая страна называет свою ядерную бомбу «средством военного сдерживания», а чужую — «оружием массового уничтожения»?

— Да, — киваю я.

Поднялся ветер. Стекла дребезжат. Лайам зевает, я тоже.

— Счет один-один. Как там Фейнман, в порядке?

— В порядке. Устроилась за большим камнем. А где твой отец?

— У себя в кабинете, медитирует.

Лайам собирает «скрэббл» в коробку.

Дата добавления: 2015-08-18