Санкт-Петербург 4 страница

Начальник службы безопасности поворачивается на вращающемся стуле и смотрит на доску для записей:

— Все верно.

В угоду Руди выстукиваю на собственной двери этот дурацкий условный сигнал, но дома никого нет. Ни господина Сухэ-батора, ни Руди, ни даже маленькой Нямы. Принимаю душ, чтобы смыть дневной пот и макияж. Зеленые тени и персиковые румяна исчезают в сливном отверстии. В ванной очень чисто: господин Сухэ-батор всегда наводит за собой порядок. Он даже за мной наводит порядок. Не доверяю я мужчинам-аккуратистам. Джером — еще один такой же. Предпочитаю нерях вроде Руди. Заставляю себя съесть крутое яйцо и сажусь у окна, смотрю на Фонтанку. Проплывает прогулочный катер с туристами на борту. Мне чудится, что среди них — мои сын и дочка, они чему-то смеются. Светловолосые детишки. Хочется выйти, но не знаю, куда пойти. У меня, конечно, полно друзей по всему городу. Еще можно сесть на ночной поезд и махнуть в Москву к кому-нибудь из друзей по театральному прошлому. Сто лет не была в Москве. Меня уговаривают приехать, а я все — подождите да подождите. Надо будет пригласить всех в Швейцарию. Когда устроимся, конечно. Будут жить в гостевом домике, который я непременно построю. Они просто позеленеют от зависти! Я решила поселиться непременно возле водопада, чтобы каждый день пить свежую талую воду. В питерской воде столько металлов, что ее можно намагнитить! Курочек разведу, обязательно. Почему у меня слезы текут?

Да что сегодня со мной происходит? Может, хочу мужчину? Надеть бы красные чулки в сеточку, новый бархатный костюмчик, который Руди подарил мне на прошлой неделе как дополнительный подарок ко дню рождения, и подцепить парнишку-байкера в кожаной куртке и кожаных штанах, с ежиком густых волос и квадратной челюстью. Просто так, забавы ради. Сто лет этого не делала. Руди не будет против, особенно если не узнает. У нас с ним современные свободные отношения, я уже говорила.

Но нет. Если я кого и хочу, то только Руди. Мне нужны его плечи, его руки, его запах, его ремень. Мне нравится, когда его пряжка впивается мне в живот, хоть это и немного больно. За окном — большой город, крыши, шпили, трубы, купола… Где-то там Руди, он думает обо мне.

Со стороны Финляндии движется грозовой фронт. Я смотрю вдаль, туда, где ночь смешивается с грозой, где вспыхивают молнии, и думаю — куда же запропастилась малышка Няма.

*

Я стою в парадной в луче лунного света, как в колодце. Вверх, к моей квартире, ведет винтовая лестница. Время за полночь. Вокруг ни темно, ни светло. Трепещут летучими мышками звезды на небе, словно позаимствованном из декорации к старому кинофильму. В воздухе разлита тревога. Лифт опять не работает, я пытаюсь открыть дверь и отдергиваю руку — бьет электричеством. Никогда не думала, что по ночам бьет электричеством. В сотый раз с той минуты, как Руди отъехал в своем фургоне с Делакруа в багажнике, я говорю себе, что все в порядке. Скоро начнется новая жизнь. И в сотый раз чей-то голос отвечает мне, что не все в порядке. Всю неделю на душе тревога. Чей-то голос пытается мне что-то сообщить, только чей и что? Закуриваю. Все спокойно, видишь? Все в порядке, ступай скорее домой и убедись. Я медлю на пороге квартиры, докуриваю сигарету.

Процедура замены подлинника фальшаком хорошо отработана и прошла четко, без накладок. Почти без накладок.

Я встретила Руди и трех бабулек уборщиц у служебного входа ровно в восемь вечера. Жирная жопа Петровна, все еще в своей мерзкой форменной одежде, с двумя своими приятельницами были там, чтобы присматривать за уборкой. Четвертой эрмитажницей была я. Когда я подошла, они замолчали. Причем демонстративно. Пока я распределяла помещения между уборщицами, жопа Петровна еле терпела и уже хотела вставить слово, но в последний момент прикусила язык. Очень мудро с ее стороны. В дежурке начальник службы безопасности играл в карты со своим мордастым свояком. Он кивнул Руди и пропустил нас. Уборщицы покатили в разные стороны громоздкие полотеры, каждую сопровождала дежурная. Я пошла вместе с Руди.

Мы не говорили ни слова. Мы с Руди понимаем друг друга без слов. Мы же суперкоманда. В добрые минуты он сам это признает. Вот, например, когда я пришла поздравить его с днем рождения в банкетный зал «Хилтона». Когда на нас никто не смотрел, он поднес свой бокал шампанского к моему, чокнулся и шепнул: «Детка, мы с тобой — суперкоманда!»

Когда мы подменяли картину зимой, приходилось работать при слабом в Зимнем дворце электрическом освещении.

А летние вечера такие светлые, что можно обойтись без электричества. Я стояла на посту перед залом Делакруа, пока Руди открывал специальный контейнер, встроенный в станину полотера. Руди вынул шедевр Джерома и прислонил его к столику в форме полумесяца, инкрустированному цветами лотоса и орхидей из янтаря и нефрита.

Было тихо, если не считать жужжания полотеров вдалеке.

Руди приподнялся, снял со стены подлинного Делакруа, спрятал в контейнер и защелкнул замок. Я подумала о том, что Еве предстоит дальнее путешествие в компании змея.

Послышались тяжелые, решительные шаги — они приближались.

— Руди!

У змея переполнились ядовитые железы, из протоков начал сочиться яд.

Руди замер, вопросительно глядя на меня.

Я почувствовала себя в ловушке.

Но нет, мне почудилось. Просто где-то стучали по стене. Тихо. Только жужжание полотеров разносится эхом.

Руди неодобрительно покачал головой и снова принялся за работу. Наконец-то шедевр Джерома занял опустевшее место на стене.

Душу продала бы за сигарету.

Затем Руди приступил к натирке полов в зале с портретами семнадцатого века. Он двигался со своим хитроумным сооружением туда и обратно, туда — до зала с прикольными картинами кубистов. Вот так же размашисто садовник будет косить газоны вокруг нашего швейцарского дома. Я наблюдала за Руди — у него был скучающий вид, как и положено уборщику. Я хотела помочь ему, но это показалось бы странным. Я подгоняла время, чтобы мы поскорее покинули проклятый дворец и завладели сокровищем по-настоящему. Я не устояла перед искушением помечтать о том, как мы прогуливаемся в Цюрихе по самым дорогим магазинам, вереница продавцов заворачивает отобранные мной вещи в узорчатую бумагу и перевязывает золотыми ленточками. Потом стала мечтать о том, как в кондитерском отделе Руди в приступе страсти набрасывается на меня.

В полночь у Руди прозвонил его новый итальянский хронометр, и он выключил полотер. Мы спустились к служебному входу. По дороге Руди улыбнулся мне:

— Потерпи, детка, немного осталось!

Хотела бы я, чтобы у нашего сына была такая улыбка! Я закусила губу и представила, в какие одежки буду наряжать его.

— И ты наконец сделаешь мне ребенка! — прошептала я в ответ.

В своей дежурке, широко расставив ноги и похрапывая, дремал начальник службы безопасности. Две бабульки из трех уже стояли внизу, жалуясь на поясницу, на погоду, на полотеры. Попрошу Руди, чтоб усыпил меня прежде, чем докачусь до такого маразма. Минуту или две мы смотрели на спящего начальника службы безопасности, пока не пришла жопа Петровна со своей уборщицей и не ткнула его в бок.

Он заморгал и вскочил на ноги.

— Чего?

— Мы закончили, шеф, — сказал Руди.

— Ну, ступайте тогда.

— А как же личный досмотр? — встряла жопа Петровна. — Инструкция номер пятнадцать: «Весь вспомогательный персонал, включая сотрудников музея, должен в обязательном порядке подвергаться личному досмотру при выходе из…»

Начальник службы безопасности высморкался в салфетку и выбросил ее в корзину для бумаг. Ему было скучно.

— Не надо мне тут цитировать эти инструкции, черт бы их побрал. Я знаю, что в них написано. Сам писал.

— Я не позволю, чтобы он прикасался ко мне, — заявила самая древняя из бабулек, — А если вы это допустите, то я возьму расчет, — обратилась она к Руди.

Бабулька помоложе выразила солидарность со старшей коллегой.

— Я тоже не позволю. Нечего со мной обращаться, как со шлюхой в милиции.

— Инструкция есть инструкция! — рявкнула Петровна. — Она распространяется на всех.

О господи, ну и что, ведь не просят же никого переспать с этим бородавчатым троллем!

Руди решил подключить свое обаяние, мошенник.

— Дамы, дамы, прошу вас, не спорьте! Проблема решается очень просто. Начальник службы безопасности может обыскать меня, а женщин обыщет кто-нибудь из сотрудниц — хотя бы эта бдительная дама, — Руди указал на Петровну, — И мы все отправимся по домам, баиньки. Мы заслужили законный отдых после честного трудового дня. А если кто-то хочет получить расчет, Руди всегда платит по счетам. Возражений нет?

После обыска мы погрузили два полотера в фургон. Уборщицы и две дежурных ушли. Руди задержался — подписывал у начальника службы безопасности документы, три экземпляра, зеленой шариковой ручкой. Жопа Петровна отиралась рядом, никак не могла выветриться, будто дурной запах. Наконец последняя подпись была нацарапана, и Руди стал складывать бумаги.

— А что, если он спрятал какую-нибудь картину в один из своих полотеров? — обратилась Петровна к начальнику службы безопасности. — Почем мы знаем?

Отцы пресвятые угодники. Ядовитый шип вонзился, выгнулся, переломился.

Но Руди только вздохнул и поднял глаза на начальника службы безопасности.

— Кто эта женщина? Ваш новый начальник?

— Я государственный служащий, — огрызнулась Петровна, — И зарплату мне платят, чтобы я охраняла народное добро от воров!

— Прекрасно, — сказал Руди, по-прежнему не глядя на Петровну, — Тогда осмотрите залы музея. Выявите, каких картин недостает, и догоните моих уборщиц. Это известные во всем мире музейные воры, их разыскивает Интерпол. Просто они загримировались старушками. Они увели картины из-под самого носа ваших же сотрудников, пока те клевали носом. И наконец, разберите по винтику мои полотеры. Винтики сложите на газетку и потом соберите обратно. И как следует, пожалуйста, иначе ответите по суду. Как вам повезло, что здесь всем верховодит такой бдительный страж народного добра! Я выставлю счет за сверхурочные. По контракту, который я заключил с главным хранителем Рогоршевым, мое рабочее время заканчивается ровно в полночь. Вы не возражаете, если я присяду и почитаю газетку? Надо только позвонить жене, предупредить, чтобы до утра меня не ждала.

Руди сел и развернул газету.

За несколько секунд мое сердце успело сделать ударов двадцать, не меньше.

— В этом нет никакой необходимости, — сказал начальник службы безопасности, глядя зверем на Петровну, — Решения тут принимает начальник службы безопасности. А не дежурная по залам.

Руди поднялся.

— Очень рад это слышать.

Он обошел Петровну, оставив ее вариться в собственном соку. Других соков она в жизни, наверно, не пробовала. Сквозь дверное стекло я видела, как Руди погрузил третий полотер в багажник своего фургона, все еще стоящего на погрузочной площадке. Бумаги он оставил на столе, чтобы я захватила их и смогла пойти за ним. Мы же профессионалы, суперкоманда. Он ждал меня в багажном отсеке фургона, сохраняя полное спокойствие.

— Детка! — сказал он, когда я подошла. — Сначала я заеду к Джерому, скину груз. И сразу к тебе. Только встречусь с человеком Грегорского.

— С каким человеком? С Сухэ-батором?

— Не важно. Я быстро!

— Я люблю тебя, — сказала я.

Что еще я могла сказать?

Кончиками пальцев он коснулся моей груди и спрыгнул, все еще на погрузочную площадку, чтобы взять четвертый полотер, тот самый, в станине которого был спрятан контейнер с Делакруа.

Еще немного, еще совсем немного.

— Что, Латунская, довольна?

В багажный отсек фургона просунулась голова Петровны.

Почему она нарушила бойкот именно сейчас?

— Неужели вы научились говорить? Ушам не верю!

Она закинула в рот жвачку и стала остервенело жевать, сложив руки на груди.

— Неужели ты, тварь, думаешь, что тебе все сойдет с рук?

— Не понимаю, о чем вы?

Она ухмыльнулась, не прекращая жевать. Я растерялась. Что делать? Откуда она узнала?

— Хватит ломать комедь, Латунская! О твоих делишках всем известно!

За спиной у нее в слабом свете, падавшем с крыльца, я увидела Руди: он осторожно крался с разводным ключом в руке, приложив палец к губам. В моем воображении пронеслось, как металлический предмет тяжело опускается ей на макушку, и я почувствовала… Не знаю, что я почувствовала. Отвлекай ее, заговаривай зубы, приказала я себе. Я испугалась и раздвоилась: одна половина меня хотела ее предупредить, но другая жаждала мести и крови.

— И что же это за делишки, интересно знать?

А тело можно будет бросить в болотах по дороге в Финляндию…

— Хватит ломать комедь! Ты выдала себя с головой! Все пытаешься пролезть наверх, да?

Этот нехороший огонек у Руди в глазах, он от кокаина. Жопа Петровна думает, что загнала меня в угол. Черта с два. Скоро вороны выклюют ее свинячьи глазенки. Бездомные собаки будут драться из-за ее потрохов. Тем, кто сильнее, достанутся самые лакомые кусочки. Ее жизнь в моих руках, а она даже не догадывается об этом. Больше я не хочу спасать ее. Нужно перестать смеяться… Она все жует и жует жвачку, ее жирное лицо дергается, жирное лицо, которое даже самый лучший косметолог не сделает краше.

— Метишь на должность главного хранителя, да? С диванчика на его кресло! Ты просто бесстыжая шлюха, Латунская, вот ты кто! Шлюхой родилась и шлюхой подохнешь!

Руди опустил разводной ключ, а я захохотала и плюнула ей в лицо. Петровну как ветром сдуло.

Я докурила сигарету. Исчезли даже летучие мышки. Что же неладно?

Все в порядке, говорю я себе, все в порядке. Смотрю на циферблат: два часа двадцать четыре минуты ночи. Картина уже у Джерома, Сухэ-батор уже передал деньги от покупателя, мне пора упаковывать чемоданы для отъезда в Швейцарию. Наконец-то после стольких лет я вырвусь на свободу! Во времена железного занавеса Швейцария, до которой рукой подать, казалась такой же недосягаемой, как Изумрудный город! Последний лестничный марш. Ничего удивительного, что я нервничаю. Как-никак украла картину стоимостью полмиллиона долларов.

Стучу условным стуком, чтобы доставить Руди удовольствие. Никто не открывает. Что ж, это естественно. Руди еще не успел вернуться, но он будет с минуты на минуту.

В прихожей нажимаю клавишу выключателя, но лампочка разбита. Нажимаю выключатель в коридоре, но лампочка тоже не горит. Как странно. Наверное, отключили электричество. Я прекрасно обойдусь без электричества, зачем оно мне сейчас? Разгар белых ночей, на западе полусвет-полумрак и огни Млечного Пути. Захожу в гостиную. Кофейный столик перевернут. Мои нервы вот-вот порвутся.

В комнате погром.

Полки сорваны со стен. Телевизор разбит. Вазы на полу. Из шкафа вынуты все ящики, содержимое раскидано по полу. Картины сняты со стен и порезаны на мелкие кусочки. Платья изодраны на ленты. Осколки стекла торчат из ковра, как зубы динозавра.

Кто так поступил со мной? Этот разгром, эта тишина.

Это не Руди, нет.

А что с ним, господи? Жив? Убит? Похищен?

Какая-то тень подергивается под обломками обеденного стола. Я напряженно всматриваюсь в теплый сумрак. Горло сводит судорога, не могу сделать вдох. Это лужа крови, почти черная в сумеречном свете. Из-под стола доносится еле слышный всхлип…

Боже мой, боже мой! Няма, моя бедная Няма! Я опускаюсь на четвереньки и смотрю под стол. Вместо задних лап торчат в разные стороны осколки костей. Надеюсь, боли она уже не чувствует — конец совсем близок. Она смотрит на меня, ее взгляд спокоен, как у Будды, смотрящего где-нибудь с вершины холма на солнце. Она испускает дух, и я остаюсь в одиночестве, не понимая, что же произошло.

Что-то ужасное, зародившись в болотах, плывет вниз по Неве. Не спешит поначалу, плывет на спине, пока не добирается до моста Александра Невского. Там оно проползет под опорами и, выбравшись из воды, поволочет по улицам свои лапы — и зубы — за мной…

Что мне делать? «А как всегда! Потворствуй своим желаниям», — советует змей.

Я иду в спальню и звоню Руди на мобильный. Этот номер предназначен только для экстренной связи. Шорох статического электричества в трубке напоминает шум не то прибоя, не то сыплющейся в автомате мелочи. Ага, вот и соединение. Слава богу! Не дожидаясь ответа, ору в трубку:

— Руди, в квартире все вверх дном!

Мне отвечает женский голос, холодный и металлический. Бесчувственный, как у Петровны.

— Набранный вами номер не обслуживается.

— Черт подери! Так обслужи его, сука!

— Набранный вами номер не обслуживается. Набранный вами номер не обслуживается.

Что происходит?!

Бросаю телефон. Что дальше? Чего я хочу? Уехать в Швейцарию, жить с Руди, родить детей. Для этого нужна картина Делакруа. Все очень просто. Руди похвалит меня. «Детка, — скажет он. — Детка! Я знал, что на тебя можно положиться!»

Звоню Джерому.

— Привет! Это ты, моя куколка? Чудный выдался вечерок!

Он так пьян, что с трудом ворочает языком.

— Джером! Джером, ты видел Руди?

— А как же! Он минут двадцать как ушел! Оставил у меня ребеночка и ушел! Малыш — просто чудо, глаз не оторвать! Слушай, а я тебе рассказывал, что у Делакруа был романчик с племянником этого, как его…

— А Сухэ-батор уже был у тебя?

— Нет. Великий Могол позвонил и сказал, что скоро приедет. А ты знаешь, что монголы в тринадцатом веке герметично запечатывали своих пленников в сундуки, а потом пировали на них, как на столах? А вопли задыхавшихся услаждали их слух, как музыка?

— Джером, заткнись, ради бога. Я сейчас буду у тебя. Нужно срочно уезжать.

— Ну, моя дорогая, отъезд намечен на завтра. И потом, после всего, что я сделал, могла бы со мной повежливей обращаться! А то — заткнись! Фу, как некрасиво…

— Завтра начинается сегодня! Мою квартиру перевернули вверх дном. Я не могу дозвониться до Руди. Мою кошку убили. Я чувствую, оно уже спускается по реке, приближается. Что-то не так, Джером. Точнее, все не так. Я сейчас заеду за картиной. Упакуй ее к моему приезду.

Я вешаю трубку. Что-то я еще хотела?

Просовываю руку под матрас сломанной кровати. Слава богу, на месте! Разворачиваю тряпку и вынимаю заряженный револьвер. На ладони оружие всегда тяжелее, чем кажется на взгляд. И холоднее. Положив револьвер в сумочку, выхожу на площадку. Возвращаюсь за паспортом и выхожу окончательно.

Чистая правда: чем нужнее тебе такси, тем труднее его поймать. А если оно требуется позарез, то лучше и не пытаться. Иду пешком. Мысленно пытаюсь заставить то, о чем я не должна думать, повернуть вспять, но оно продолжает спускаться вниз по течению. Взгляд выхватывает какие-то мелочи. Темные булыжники на Дворцовой. Гладкая кожа на щеке у девушки, которая целуется со своим мальчиком у подножия Медного Всадника. Цветы в целлофане возле Исаакия. Бортовые огни самолетов, вылетающих из аэропорта Пулково курсом на Гонконг, Лондон, Цюрих. Лиловое платье смеющейся женщины. Коричневая кожаная летная куртка. Скорченная фигура бродяги, спящего в картонной коробке, как в гробу. Мелочи, мелочи. Вся жизнь состоит из мелочей, которых обычно не замечаешь. Челюсти так сжаты, что лицо болит.

У Джерома дверь закрыта на задвижку. Я барабаню изо всех сил, так что этажом выше начинает лаять собака. Джером резко распахивает дверь, втаскивает меня и шипит:

— Тише ты!

Он закрывает дверь и бегом возвращается в комнату, где продолжает закутывать картину в плотную бумагу, заклеивать скотчем и перевязывать веревкой. Его чемодан уложен, лежит на диване раскрытый: носки, трусы, рубашки, дешевая водка, чашка из веджвудского сервиза. На буфете — пустая бутылка из-под джина.

Стою, молчу. Что дальше? Чего я хотела?

— Я забираю картину.

Его смех напоминает лай.

— Ты в этом уверена? — спрашивает он, даже не удостоив меня взглядом.

— Да. Я забираю картину. Это наше с Руди будущее, понимаешь?

Он как будто не слышит. Склонился над картиной, я вижу только его сгорбленную спину.

— Лучше помоги, дорогая. Придержи пальчиком вот здесь, а я затяну потуже.

Я не двигаюсь с места.

— Я забираю картину, — повторяю я.

Когда Джером оборачивается, чтобы повторить просьбу, он упирается взглядом в дуло нацеленного на него револьвера. Испуг искажает его лицо, но самообладание быстро возвращается к нему.

— Мы же не в кино, дорогая. Ты ведь не собираешься стрелять в меня, моя куколка? Ты и прицелиться-то не можешь без кукловода. Будь хорошей девочкой, опусти пистолетик.

Я вооружена. Он безоружен. Значит…

— Отойди подальше от моей картины, Джером. Запрись в мастерской, и я не трону тебя.

Джером ласково смотрит на меня.

— Моя куколка, между нами разверзлась пропасть недопонимания. Это моя картина. Это я сделал копию, вспомни-ка. Именно благодаря моему труду и таланту мы заполучили ее. А ты только раздевалась, ложилась на спинку и раздвигала ножки пошире, вот и все. Давай посмотрим правде в лицо: ничем другим ты никогда в жизни и не занималась, разве не так?

— Няму убили.

— Кто это — Няма?

— Няма? Няма?! Няма — это моя кошка!

— Мне очень жаль, что она умерла. Честное слово, я готов пролить целое ведро слез, когда у меня появится свободное время. А теперь попрошу тебя, убери эту черную игрушку и убирайся сама. Мне еще нужно упаковать мою — подчеркиваю — мою картину и успеть на самолет. Я улетаю из вашей мерзкой, грязной, подлой, убогой, сраной страны, ради которой, моя куколка, я чуть не пожертвовал своим будущим…

— Плевать мне на пропасть непонимания. У меня револьвер. Картина — моя, заруби на носу. И еще не смей называть меня «куколка». Меня зовут Маргарита Латунская.

— Значит, мои слова не проникли в твои куриные мозги сквозь толщу пудры и лака, ты, размалеванная шлюха…

Он бросается ко мне, протягивает руку…

— Это моя картина! — повторяю я.

Прогремел выстрел. Голова Джерома дернулась с такой силой, что его тело чуть не оторвалось от земли. Красивый алый фонтан бьет в потолок. Джером, расставив руки, пытается удержать равновесие, как человек, поскользнувшийся на банановой кожуре.

— Маргарита Латунская, — произнесла тишина, не повышая голоса.

Джером рухнул на пол, половиной лица вниз. Другой половины у него больше не было. Убивать — это ощущение, которое ни с чем невозможно сравнить. Как роды. Или аборт. Странно. Что дальше?

— Браво, госпожа Латунская, браво! — говорит Сухэ-батор, выходя из кухни и плавно прикрывая за собой дверь, — Прямо в глаз! Есть у нас с вами что-то общее.

Сухэ-батор?!

— Где Руди?

— Здесь.

Он улыбнулся, блеснули золотые зубы. До сих пор ни разу не видела его зубов.

— Где?

— На кухне. — Сухэ-батор небрежно указывает пальцем через плечо.

Господи, кажется, все налаживается! Слезы облегчения хлынули у меня из глаз. Завтра вечером мы будем в Швейцарии!

— Слава богу! Слава богу… Я уж не знала, что и думать… Няму убили… Господин Сухэ-батор, поймите правильно! Джером… У меня не было другого выхода…

— Я понимаю вас, Маргарита. Вы здорово помогли Руди. Эти англичане — гнилой народец. Нация гомосексуалистов, вегетарианцев и третьесортных шпионов. Этот… — Сухэ-батор ткнул носком ботинка в половину черепа Джерома. — Этот педик собирался продать нас всех за бугром. Вас, Руди, меня и даже Грегорского, всех…

Значит, Руди жив! Бегу на кухню, распахиваю дверь. Руди, все еще в униформе, сидит, уронив голову на стол. Напиться в такой момент! Как он мог! Я люблю его и трезвым, и пьяным, но как же он мог в такой момент!

— Руди, любимый, вставай! Нам пора!

Я трясу его за плечи, его голова неестественно запрокидывается, как голова Джерома. Я вижу его лицо. И кричу, кричу, кричу. Крик внезапно обрывается. Но в моей голове он не умолкнет никогда, пока земля не засыплет мне уши. По белому, как известка, лицу моего любимого из глаз и ноздрей струйками, застывая, течет кровь.

Из гостиной доносится ровный голос Сухэ-батора:

— Боюсь, вам придется отложить ваше совместное путешествие в Швейцарию…

Рот у Руди забит, как песком, рвотной массой.

— …навсегда. Мне очень жаль, что шале в горах, будуар и детки накрылись.

Вот… Неподвижный Руди. Спокойные слова Сухэ-батора. Больше ничего.

— Руди! — произносит совсем чужой, не мой голос.

Сухэ-батор входит и пожимает плечами:

— К моему величайшему сожалению, Руди собирался продать всех нас за тем же самым бугром. Господин Грегорский не мог этого допустить. Он не вправе рисковать своей репутацией. Потому он и вызвал меня, чтобы я провел расследование. Проверка на вшивость дала весьма печальные результаты…

— Неправда. Неправда.

— Первые подозрения у господина Грегорского зародились, еще когда у вашего дружка «пропал» вагон денег, которые он перевел в Гонконг, чтобы отмыть через одну респектабельную юридическую фирму. В свое оправдание он не смог придумать ничего убедительнее, чем заявить, что его тамошний контакт внезапно отбросил копыта из-за диабетического криза. Мелких жуликов всегда губит жадность в сочетании с отсутствием изобретательности.

У меня под каблуком что-то хрустнуло. Шприц.

Дорога в ад вымощена… Чем? Холодильник вздрогнул и отключился.

Только не терять головы. Возможно, еще не поздно.

— Скорее! «Скорую»!

— Госпожа Латунская, «скорая» Руди не поможет. Он абсолютно мертв. Не слегка, а совсем, поймите. Похоже, этот подлый изменник-фальсификатор Джером подмешал к праздничной дозе героина крысиного яду.

Любимые, единственные глаза. Руди соскальзывает со стула и падает на пол. Слышно, как хрустнул его нос. Бегу обратно в гостиную, спотыкаюсь обо что-то, падаю на колени. Я пытаюсь ползти по ковру. По его узору, если ползти правильно, можно вернуться в прошлое. Слез нет — это ужаснее всего, отчего плачут. Пальцы натыкаются на что-то твердое. Револьвер. Револьвер.

Сухэ-батор неспешно застегивает длинное кожаное пальто.

Джером лежит на спине в луже собственной крови, в трех шагах от меня.

Руди лежит на кухне, лицом вниз, со сломанным носом.

Как это все могло произойти? Всего два часа назад мы были в фургоне, и я больше всего на свете хотела, чтобы Руди взял меня.

Я тихо всхлипываю. Как Няма под столом.

— Не стоит так убиваться, — говорит Сухэ-батор и берет под мышку завернутого в бумагу Делакруа.

Почему у него никогда не меняется голос? Всегда одинаковый — ровный, сухой и мягкий, как песок в пустыне.

— Ваша шайка давно проиграла партию. Руди с Джеромом оказались предателями. Господин Грегорский не может позволить вам улизнуть. Пешек в эндшпиле приносят в жертву. Скоро здесь будет ваша подруга из Интерпола госпожа Макух со своей командой из Инспекции по перемещению капиталов.

— Что?

— Довольно невинное название для подразделения по борьбе с мафией, правда? Да, это я послал ей анонимное приглашение. Думаю, через несколько минут они подъедут. Да успокойтесь вы. Ничего страшного не случилось. Эти бывшие шпионы так мешают в наши дни, когда все заигрывают с МВФ и торговыми делегациями, что никто не станет вас сильно наказывать за убийство Джерома. Украденные картины — другое дело, да, это невосполнимая потеря. Но ведь любому ясно, что мозгом организации были не вы. Так что получите пятнадцать лет максимум, через десять выпустят. Кстати, в Москве лоббируют закон о реформировании системы исполнения наказаний. Правда, туговато идет.

Он направляется к выходу.

— Положи! Это моя картина! Эта картина принадлежит нам с Руди!

Сухэ-батор оборачивается, изобразив удивление на лице.

— У меня создалось впечатление, что Руди больше не претендует на свою долю в украденном шедевре.

— Зато я претендую!

— Весьма уважаю ваши интересы, госпожа Латунская, но не принимаю их в расчет. Как не принимал никто и никогда.

Что это он там наплел про Татьяну?

— Я все расскажу следователям про Грегорского!

Сухэ-батор грустно качает головой:

— Увы, госпожа Латунская. Кто же вам поверит? Вы у нас теперь убийца, на револьвере отпечатки ваших пальчиков, а баллистическая экспертиза подтвердит, что стреляли как раз из него. Кто же вам поверит? Единственный человек, который мог бы подтвердить ваши показания, захлебнулся в собственной блевотине.

Крепко сжимаю пальцы. Мой револьвер при мне.

— Если вы, госпожа Латунская, чересчур разговоритесь, господин Грегорский найдет способ заткнуть вам рот. Вы себе не представляете, каких масштабов достигла коррупция. Даже в отделе госпожи Макух. У нас в Монголии коррупция давно стала национальным видом спорта, но вы, русские, меня просто поражаете.

— Брось картину, кому сказала, ты, сукин сын, а то тебе конец, конец, КОНЕЦ! Медленно наклонись, картину на пол, руки вверх! Руки вверх! Ты знаешь, я не промахнусь!

Я направляю револьвер туда, где у людей расположено сердце.

Сухэ-батор улыбается, как хорошей шутке. Одно из оружий, которое мужчины используют против женщин, — это не принимать их слова всерьез.

— Посмотри на Джерома, монгольское отродье! Вот таким ты станешь через десять секунд!

Сухэ-батор по-прежнему улыбается.

Что ж, прекрасно. Пусть это выражение и застынет у него на лице. Какая разница — одно убийство или два. Я спускаю курок.

Холостой щелчок. Снова и снова жму на спусковой крючок. Никакого эффекта.

Дата добавления: 2015-08-18