Глава 3. Как-to уже ближе к вечеру, примерно в шестом часу, до того не видев сына в течение всего

КАК-TO УЖЕ БЛИЖЕ К ВЕЧЕРУ, примерно в шестом часу, до того не видев сына в течение всего дня, я спустился по лестнице и постучал в дверь его логова.

— Джеси, — спросил я, — можно войти?

Он лежал на боку под одеялом, повернувшись лицом к стене. Я включил стоявшую у кровати лампу и присел на край кровати.

— Я принес тебе что-то вкусненькое, — сообщил я сыну.

Он повернулся ко мне.

— Пап, я не могу есть. Правда.

Я показал ему пакет, в котором лежала булка.

— Тогда я сам откушу кусочек.

Джеси бросил на пакет голодный взгляд.

— Ну, что? — спросил я, доставая булочку. — Что у нас новенького?

— Ничего, — буркнул он.

— Что, с Ребеккой не ладится? — продолжил я допрос, уже начав жевать.

Джеси буквально подскочил на кровати и сел. Волосы у сына топорщились так, будто в него ударила молния.

— У нее был оргазм, — шепотом проговорил он.

Настала моя очередь встрепенуться. Не смог сдержаться. Я совершенно не был настроен на беседы такого рода со своим шестнадцатилетним сыном, по крайней мере, на обсуждение столь деликатных подробностей. (Для этого у него были приятели.) Но я не мог не заметить, что, произнеся эти слова вслух, выдавив их из себя, он будто освободился от яда, сжигавшего его изнутри.

Чтобы скрыть замешательство, я откусил такой большой кусок булки, что от нее почти ничего не осталось.

— А знаешь, что она сказала потом? — в свою очередь спросил Джеси.

— Нет, не знаю.

— Она сказала: «Ты, Джеси, мне действительно нравишься, но когда я тебя обнимаю, я обнимаю тебя как друга».

— Она так и сказала?

— Слово в слово. Клянусь тебе, папа. Как будто я подружка ее, гомик какой-то или еще кто.

— Знаешь, что я думаю? — сказал я, выдержав паузу.

— Что? — Сын ждал моего ответа, как преступник ожидает приговора в зале суда.

— Мне кажется, — я прочистил горло, — что она просто маленькая сучка, которой доставляет удовольствие тебя изводить, и, кроме неприятностей, ты ничего от нее не дождешься.

— Ты, правда, так считаешь?

— Правда.

Джеси откинулся на подушку, как будто до него снова дошла вся жуть положения, в котором он оказался.

— Знаешь, — продолжил я, — мне сейчас надо выйти, кое-какие дела сделать, а ты подумай еще раз хорошенько обо всей этой истории…

— Ты, наверное, прав.

Обдумав ситуацию и тщательно взвесив все, я спокойно сказал:

— Мне бы не хотелось обсуждать с тобой такие вопросы, мы ведь не приятели, мы — отец с сыном, и я считаю нужным тебе об этом напомнить. Девушки не испытывают оргазм с парнями, которые их физически не привлекают.

— Ты точно это знаешь?

— Да, — уверенно ответил я, после чего подумал: «Это в самом деле так? Хотя какое это имеет значение? Эта проблема сегодня для нас далеко не самая насущная».

Я повел Джеси в кинотеатр «Камберленд», чтобы посмотреть «Сексуальную тварь» с Беном Кингсли. У меня сложилось такое впечатление, что сын не столько смотрел кино, сколько напряженно думал в темноте зрительного зала о Ребекке Нг и об этой ситуации с «дружескими объятиями». По дороге домой я сказал ему:

— Мы обо всем поговорили, что ты хотел сегодня обсудить?

— Да, обо всем, — ответил он, глядя мимо меня.

Дверь захлопнулась — не надо совать нос не в свое дело. Остаток пути до станции метро мы прошли в напряженном неловком молчании. Когда мы беседовали, проблем такого рода не возникало никогда, а сейчас появилось такое чувство, что мы высказали все, что хотели, и сказать друг другу нам больше нечего. Может быть, несмотря на свой юный возраст, Джеси интуитивно чувствовал, что я не могу сказать ему ничего такого, что могло бы в корне изменить положение вещей. Это могла сделать только Ребекка. Вместе с тем, казалось, он совсем забыл о том, как работает его собственная нервная система, и когда он облекает в слова те чувства, которые его обуревают, это отчасти приносит ему облегчение. Джеси замкнулся, ушел в себя. И я почувствовал странное нежелание настырно ломиться туда, куда меня не приглашают. Мой сын взрослел.

Погода — как всегда бывает, когда на сердце кошки скребут, — была гнусная. По утрам шли дожди, днем небо было бесцветное. Перед самой нашей дверью машина сбила белку, так что нельзя было ни войти в дом, ни выйти из него, непроизвольно не бросив взгляд на пушистый комок в крови. Во время семейного обеда вместе с его матерью и моей женой Тиной Джеси как-то вяло ел бифштекс с картофельным пюре (его любимое блюдо), старался быть вежливым и раскрепощенным, но было заметно, что он слегка напряжен. Выглядел он неважно, как ребенок, которому нездоровится, пил слишком много вина. Причем в глаза бросалось не столько количество выпитого, сколько темп, с каким он опустошал бокал, явно стремясь ускорить действие алкоголя. Так иногда пьют запойные пьяницы. Я решил, что за этим его пристрастием надо будет проследить внимательнее.

Когда я смотрел на Джеси через стол, в голове проносились обрывочные образы — один печальнее другого. Сын представлялся мне уже немолодым таксистом, колесившим по улицам в дождливую ночь в провонявшей марихуаной машине, где рядом с ним на сиденье валяется сложенная бульварная газетенка. И я ведь сам — черт бы меня драл — сказал ему, что он может делать все, что ему взбредет в голову: за квартиру; сказал, можно не платить, разрешил ему дрыхнуть весь день до одури. Это же надо, какой я крутой папашка!

А что, если ничего из этого не выйдет? Если тем самым я бросил его в колодец, из которого нет спасения, и его ждет лишь череда занятий, от которых с души воротит, где пахнет совсем не деньгами, а одной только дешевой выпивкой? Что, если именно я уготовил сыну такую судьбу?

Позже вечером я подошел к нему, когда он в одиночестве курил на крыльце.

— Знаешь, — сказал я, садясь на плетеный стул у входа, — то, что ты делаешь, я хочу сказать, то, что ты в школу не ходишь, жизнь тебе не облегчит.

— Знаю, — кивнул Джеси.

— Мне просто хотелось убедиться в том, — продолжил я, — что ты сам знаешь, что делаешь, и отдаешь себе полный отчет в тех трудностях, с которыми сталкивается в жизни человек, проучившийся только девять классов.

— Я знаю, — повторил он, — но думаю, что жизнь у меня все равно сложится.

— Ты так считаешь?

— Да. А ты нет?

— Что нет?

— Ты не думаешь, что у меня в жизни все будет путем?

Я смотрел на сына, вглядывался в его вытянутое, открытое, доверчивое лицо и думал, что мне легче сдохнуть, чем добавить ему в сердце печали.

— Мне кажется, у тебя будет замечательная жизнь, — ответил я. — В сущности, я в этом уверен.

Стоял весенний день. Джеси, еще вялый со сна, нетвердыми ногами поднялся по ступенькам в кухню около пяти часов. Я хотел сделать ему замечание, но промолчал. Такой у нас был уговор. У меня была назначена встреча — надо было выпить с одним малым, который грозился дать мне работу в журнале (вопрос о деньгах стоял все так же остро), но я решил позволить Джеси посмотреть какой-нибудь фильм, а уже потом уходить. Я поставил «Гиганта» с Джеймсом Дином в роли молодого ковбоя. Пока титры скользили по пастбищам крупного рогатого скота, Джеси ел булочку и громко сопел, что вызывало во мне непроизвольное раздражение.

— Это кто? — спросил он с полным ртом.

— Джеймс Дин.

Пауза.

— Крутой парень.

Мы уже почти дошли до той сцены, когда Рок Хадсон уговаривает чем-то похожего на лиса Дина продать ему небольшой участок земли, недавно полученный им в наследство. В комнате находятся еще три-четыре человека — деловые люди в пиджаках и при галстуках, — и все они хотят того же: чтобы этот отщепенец продал свой участок. (Они подозревают, что там есть нефть.) Хадсон предлагает Дину кучу денег. Нет, отвечает ковбой, сдвигая шляпу на глаза, ему очень жаль, но очень уж хочется иметь кусочек земли, пусть маленький, но свой. Не ахти что, но мое.

И пока Дин, который сидит, развалившись и постреливая из стороны в сторону глазами, говорит, он вертит в руках смотанный кусок веревки с камнем на конце для стреноживания скота.

— А теперь — смотри, — подал я голос. — Смотри, как он выходит из комнаты, как движется его рука, будто сметает снег со стола. Как будто он говорит этим деловым ребятам: «А не пойти бы вам всем к чертовой матери».

Это один из тех кадров в кино, которые настолько странны, настолько неожиданны, что, когда смотришь их в первый раз, трудно поверить собственным глазам.

— Вот это да! — Джеси даже приподнялся на кушетке. — Мы можем это посмотреть еще раз? (Благоговение — чувство, которое можно испытывать при чтении Чехова, но в данном случае фраза «Вот это да!» вполне соответствовала впечатлению от игры Джеймса Дина.)

Мне уже надо было выходить. По дороге к двери я сказал:

— Посмотри до конца, тебе понравится.

Гордый собой, я не без удовольствия подумал, что Джеси обязательно досмотрит фильм до конца. Когда позже вечером я вернулся домой (работу так и не получил, но истратил одиннадцать долларов на такси), мой сын сидел за кухонным столом и с аппетитом уплетал спагетти. Причем он ел макароны с открытым ртом. А я уже тысячу раз говорил, чтобы он этого не делал. Если парень не научится вести себя за столом, вряд ли из него получится что-то путное.

— Джеси, — сказал я с укором, — закрывай, пожалуйста, рот, когда жуешь.

— Прости.

— Я ведь тебе уже много раз об этом говорил.

— Я так делаю только дома, — пытался он оправдаться.

Мне не хотелось снова поднимать эту тему, но я не сдержался.

— Если ты так делаешь дома, то когда-нибудь забудешь не делать этого в другом месте.

— Да ладно, — отмахнулся он.

— Так что ты об этом думаешь? — спросил я после непродолжительной паузы.

— О чем?

— О «Гиганте».

— Ах, об этом… Я его выключил.

Я слегка опешил.

— Знаешь, Джеси, ты сейчас, скажем прямо, не очень обременен всякими обязательствами и вполне мог бы досматривать такие картины, как «Гигант», до конца. Это единственное образование, которое ты получаешь.

После этой моей тирады воцарилось неловкое молчание. Я судорожно искал выход из того замкнутого пространства собственной непогрешимой правоты, в которое сам себя загнал.

— Ты знаешь, кто такой Деннис Хоппер? — наконец спросил я.

— Это парень, который играет в «Апокалипсисе сегодня».

— Я как-то брал у него интервью. Спросил, кто его любимый актер. Думал, он назовет Марлона Брандо. Все говорят, что Марлон Брандо лучший. А Хоппер так не сказал. Он сказал, что ему больше нравится Джеймс Дин. Знаешь, что он еще сказал? Он сказал, что лучшая актерская игра, какую он видел в жизни, это сцена, которую сыграл Джеймс Дин в эпизоде с куском веревки.

— Ты шутишь.

— Нет, я говорю серьезно. — Я выдержал паузу и продолжил: — Ты ведь знаешь, кто такой Джеймс Дин, да? Он сыграл в трех фильмах, а потом погиб в автомобильной катастрофе.

— Сколько ему тогда было лет?

— Немногим больше двадцати.

— Он что, пьяный был?

— Нет, вел машину на слишком большой скорости. «Гигант» стал его последним фильмом. Сам он так его и не увидел.

Джеси на секунду задумался.

— Пап, а ты как думаешь, кто самый лучший актер?

— Брандо, — ответил я. — Из-за той сцены «В порту». Это ведь целиком его импровизация, когда Брандо взял у девушки перчатку и натянул себе на руку. Лучше этого придумать ничего нельзя. Нам надо будет посмотреть ее еще раз.

Я продолжал что-то говорить, точнее, повторил сыну то, что говорили студентам наставники в университете: когда вы смотрите по второму заходу, на самом деле вы видите в первый раз. Вам нужно знать, чем все кончится, чтобы по достоинству оценить всю прелесть того, как это развивается с самого начала.

Джеси не знал, как реагировать, еще не вполне придя в себя после моего выговора за «Гиганта», а потому сказал:

— Конечно.

Сначала я выбирал картины для просмотра произвольно, без всякой продуманной системы. Они, конечно, должны были быть хорошими, по возможности, классическими, но обязательно интересными, чтобы отвлечь сына от его мыслей увлекательным сюжетом. Специально показывать ему фильмы типа «Восемь с половиной» Феллини не было никакой особой нужды, по крайней мере, тогда. Они должны были прийти со временем — эти фильмы. (Или не должны.) Я оказался неподготовленным к тому, как Джеси воспринимает удовольствие, и к его представлению о том, что именно его доставляет. Но с чего-то надо было начинать. Если хочешь вызвать у кого-то интерес к литературе, не надо сразу давать этому человеку читать «Улисса»^[16] — хотя, если положить руку на сердце, надо сказать, что жизнь без «Улисса» представляется даже в чем-то забавной.

На следующий вечер я поставил сыну «Дурную славу» Альфреда Хичкока — на мой взгляд, лучшую из всех работ режиссера. Ингрид Бергман — само очарование, невероятно ранимая в этой роли — сыграла дочь немецкого шпиона, которого «одолжили» банде нацистов, обустроившейся в Южной Америке. Кэри Грант сыграл ее американского куратора, который влюбился в нее, несмотря на то что сам решил выдать ее замуж за главаря банды. Его горечь, ее робкие надежды на то, что он изменит свой план и сам женится на ней, придают сюжету невероятное романтическое напряжение. Но, в принципе, это классический приключенческий фильм. Выяснят ли нацисты, в чем заключается подлинная миссия героини Бергман? Успеет ли герой Кэри ее спасти? Последние пять минут зритель смотрит картину на одном дыхании.

Начал я с краткого представления Хичкока. Джеси, как всегда, сидел на кушетке с левой стороны с чашкой кофе в руке. Я сообщил ему, что Хичкок был английским режиссером, что он легко западал на некоторых блондинок, игравших в его фильмах, и порой от этого дурно попахивало. (Мне хотелось привлечь внимание сына к рассказу.) Потом сказал, что Хичкок снял полдюжины шедевров, и добавил, возможно, не к месту, что любой, кто с этим не согласится, скорее всего, не любит кино. Я попросил сына обратить внимание на пару деталей в фильме, в частности, на лестницу в доме злодея в Рио-де-Жанейро. Какова ее длина? Сколько времени надо было, чтобы спуститься по ступеням? Я не сказал ему, почему задал этот вопрос.

Еще я попросил Джеси внимательно послушать изящные, порой наводящие на размышления диалоги, памятуя при этом, что фильм был снят в 1946 году. И сказал, чтобы он обратил внимание на знаменитую сцену, снятую камерой, которая из-под самого потолка бального зала медленно опускается к группе людей, приглашенных на бал, а потом движется дальше — к сжатой руке Ингрид Бергман. Что она в ней сжимает? (Ключ от винного погреба, где в винных бочках спрятаны свидетельства нацистских злодеяний.)

Я упомянул о мнении некоторых известных критиков, которые считают, что Кэри Грант вполне мог бы быть лучшим из всех киноактеров, поскольку умел «одновременно воплощать добро и зло».

— Ты знаешь, что значит одновременно? — я посмотрел на Джеси.

— Да, да.

Я показал ему статью Полин Кейл о Гранте, опубликованную в журнале «Нью-Йоркер». «Может быть, он и не так много может делать, — писала Кейл, — но он способен делать то, что еще никогда и никому не удавалось делать с таким блеском, и так, что его цивилизованная толерантность и остроумное признание собственной глупости нас просто чаруют».

Потом я заткнулся и включил кино, — в свое время мне очень хотелось, чтобы мои университетские учителя чаще поступали именно так.

Пока строительная бригада работала в церкви через улицу (переделывая ее в роскошное жилье), из динамика доносилось следующее:

Ингрид Бергман (целуя Гранта). Это очень странный роман.

Грант. Как это понимать?

Бергман. Может быть, потому что ты меня не любишь.

Грант. Я скажу тебе, когда не буду тебя любить.

Джеси бросал на меня взгляды, улыбался, кивал, до него доходил смысл этой сцены. Потом мы вышли на крыльцо — сыну хотелось выкурить сигарету. Некоторое время мы смотрели, как работают строители.

— Ну, так что ты думаешь? — спросил я Джеси как бы между прочим.

— Неплохо. — Он затянулся. На противоположной стороне улицы стучал молоток.

— Ты обратил внимание на ту лестницу в доме?

— Да.

— А ты видел, какой она стала в конце фильма? Когда Кэри Грант и Бергман хотят убежать из дома, а мы не знаем, удастся им ускользнуть оттуда или нет?

Джеси проглотил наживку.

— Нет, не заметил.

— Лестница стала длиннее, — сказал я. — Для этой заключительной сцены Хичкок достроил второй пролет. Знаешь, зачем он это сделал?

— Зачем?

— Потому что так по ней дольше спускаться. Понимаешь, для чего ему это было надо?

— Чтобы сделать действие более напряженным?

— Теперь тебе ясно, почему Хичкок стал таким знаменитым?

— Потому что он мастерски умеет нагнетать напряжение?

Я понял, что теперь самое время остановиться, потому что сегодня кое-чему я Джеси уже научил. Надо, чтобы это осталось у него в голове. Поэтому я сказал:

— На сегодня все. Урок окончен.

Так и не поняв, светились его ясные глаза благодарностью или мне это только показалось, я повернулся, чтобы вернуться в дом.

— Погоди, пап, вот еще что, — задержал меня сын. — Те кадры, такие известные, где в бальном зале камера приближается к руке Ингрид Бергман, сжимающей ключ…

— Их знает всякий, кто хоть когда-нибудь занимался кино, — вставил я.

— …Съемки, конечно, неплохие, — продолжил мой сын, — но, честно говоря, они не произвели на меня особого впечатления.

— Неужели?

— А на тебя?

Немного подумав, я ответил:

— На меня тоже.

И зашел в дом.

Дата добавления: 2015-08-18