Записи о прошлом

1975 год. Готовлю к печати «Записки натуралиста», начерно набросанные отцом в затемненной и холодной Москве военной зимой 1944 года. Он вспоминает, в частности, как юношей слышал от старухи-раскольницы из Оленевского скита о жестоком «гонителе и зорителе» чиновнике Мельникове. Заглядываю в книги, чтобы уточнить, о чем речь. Узнаю: разгром скитов в нижегородском Заволжье — 1853 год; Мельников — тот самый, Печерский. Вскоре николаевская реакция кончилась, утеснения старообрядцев прекратились, и недавний враг их начал с умилением повествовать об исконно русских добродетелях, таящихся «в лесах и на горах». 1853–1921–1944–1975. Как всё связано, как еще недалеко прошлое!

Да что тут говорить: я прекрасно помню заведующего отделом нумизматики Исторического музея Александра Александровича Сиверса. Он умер в 1954 году, когда я уже защитил диссертацию и работал в Академии. А Сиверс — представитель высшего общества царской России, достигший перед революцией камергерского звания, — родился в 1866 году и камер-юнкером знал еще государственного канцлера А.М. Горчакова, однокашника Пушкина по Лицею. Всего два звена, два рукопожатия отделяют меня от Пушкина.

В 1932 году я только учился читать, и бабушка принесла мне свою первую книжку. Она и сейчас у меня: «Песни колыбельные и детские и прибаутки», 1870 год. В ней я натолкнулся на совершенно не соответствующую началу тридцатых годов «Славу»: «Слава Богу на небе, Слава! Государю нашему на сей земле, Слава!» Под текстом картинка с надписью: «19 февраля 1861 года». Освобождение крестьян в момент издания «песен» было совсем свежим событием. Но стихи-то гораздо старше. Их сочинил Алексей Федорович Малиновский — архивист, автор книги об Оружейной палате, о котором я писал в моих историографических очерках, близкий знакомый родителей Пушкина. Это песня из его пьесы «Старинные русские святки» 1799 года. Итак, еще глубже: 1799–1870–1932. Детская книжка перебывала в руках трех поколений: девочки Ани Быковской, ее детей Промптовых и ее внуков.

Но можно отсчитать и три поколения назад. Автор «Юрия Милославского», современник Пушкина и Гоголя М.Н. Загоскин упомянул о двоюродном деде моей бабки Иване Андреевиче Быковском в своей книге «Москва и москвичи» (Выход 2. М., 1844. С. 433). Оказывается, этот купец владел восемью языками, как европейскими, так и азиатскими (вел торговлю с Хивой и Бухарой), собрал богатейшую библиотеку. Прошлое становится зримым, осязаемым.

Но это лишь одна сторона проблемы. В тех же отцовских «Записках натуралиста» есть глава о детстве на Волге. Живя на даче около Лыскова, отец часто заходил в Макарьевский Желтоводский монастырь. Через тридцать четыре года он хорошо передал впечатления одиннадцатилетнего мальчика от древних крепостных стен, от неторопливого, десятилетиями не менявшегося быта за этими стенами. Попутно рассказывается, что сперва монастырь был мужским, потом его взял приступом Разин, вырезал всех его обитателей, и, восстанавливая обитель, ее сделали женской. Опять листаю справочники: да, было такое преобразование, но вовсе не в XVII столетии. Закрыли старый монастырь в 1868 году из-за подмыва берега Волги, а новая жизнь в нем началась в 1883. Уже четверть века спустя всё это забылось и обросло легендами. Прошлое вроде бы и недалеко, но память человеческая поразительно несовершенна.

Это сплошь и рядом отражается на страницах печати. Отец умер в декабре 1973 года. В февральском номере журнала «Природа» появился первый некролог. Он был написан тепло, с уважением к памяти покойного, но с удивлением и досадой прочел я, что он родился 10 ноября 1898 года, в семье учителя, в 1920 поступил в МГУ, а по окончании его в 1924 году стал там преподавать. В действительности отец родился 14 февраля 1899 года в семье мелкого служащего, в МГУ попал в 1923 году, окончил его в 1925, а лекции на биофаке читал с 1930. После долгих уговоров журнал поместил только одну поправку — верную дату рождения.

Откуда эта цепь ошибок? Ведь всего четыре года назад вышли статьи к семидесятилетию А.Н. Формозова, содержащие точные данные. Скорее всего, автор взялся за некролог, не имея под рукой никаких книг, и проставил цифры с потолка в расчете позже заменить их, но тут же забыл о своем намерении. Чтобы это не повторилось, для некролога в «Бюллетене Московского общества испытателей природы» А.А. Насимович попросил родных составить шпаргалку с выверенными датами. Он прочел: «Александр Николаевич родился 1 февраля старого стиля» — и задумался, как это перевести на новый: тринадцатого или четырнадцатого? Решил указать по старому. В итоге путаница увеличилась. Напечатано было: «1 февраля 1899 года нового стиля».

Но вот кто-то из сослуживцев, увидев посвящение «Памяти отца» на моей книжке «Археологические путешествия», спросил меня, когда он умер, и я, раздражавшийся на других, в 1975 году ответил: «В декабре прошлого года» и только потом сообразил, что уже «позапрошлого».

Всё забывается и путается. Всё со временем трансформируется в сознании (как у Мельникова восприятие старообрядчества). Нельзя полагаться на память. Надо всё проверять и записывать. Но зачем собственно? Затем, что для человека безмерно важно чувствовать себя как-то преемственно связанным с предшествующими поколениями, с событиями русской истории, с деятелями нашей культуры, чтобы не быть Иваном, не помнящим родства; не стать хамом, которому море по колено, ибо он сам по себе, а всё окружающее для него чужое и даже враждебное.

Это чувство причастности к прошлому лучше всего было развито в дворянских семьях. Но и для такой разночинческой по происхождению семьи, как моя, без труда можно нащупать преемственные связи хотя бы с XIX веком. Вдруг в «Литературном наследстве» (т. 88, кн. 1. 1974, с. 79) наталкиваюсь на портрет А.Н. Островского с автографом — дарственной надписью И.В. Промптову. Это дед моей матери, кинешемский почтмейстер. Беру в библиотеке комплекты «Нижегородских епархиальных ведомостей» в надежде найти какие-нибудь данные о предках отца и неожиданно обнаруживаю сотни упоминаний о Формозовых, по крайней мере, о 33 лицах. Старший из них — диакон Николай в 1872 году получил пособие за службу свыше 25 лет. Начал он ее, следовательно, минимум с 1847 года.

Записи все сугубо официальные: отметки при переводе из класса в класс духовных училищ и семинарии; назначения диаконом или священником; перемещения из одного прихода в другой; награждения набедренником или скуфьей; извещение о смерти. Но иногда проскальзывают и живые черточки. Сергий (Формозов) с 1901 по 1915 годы меняет место за местом, отрешается от должности за самовольные отлучки из прихода, вновь устраивается и наконец увольняется «за непочтение и непослушание священнику». Предок.

И занятно: имен много, но как связаны между собой представители этой разросшейся фамилии, неясно. Кто кому сын, брат? Словно имеешь дело со списком египетских фараонов, а не с журналами прошлого века.

И всё-таки я что-то знаю о пяти поколениях моих предков по отцовской линии. Не всем это дано. Лорд Сноу в «Двух культурах» говорит, что ничего не слышал уже о своем деде, не то что о далеких пращурах. Таких людей сейчас большинство.

Что упущено, то упущено. Но не будем терять то, что еще можно закрепить, вовремя записать. Не смущайтесь тем, что ваши сведения касаются не Пушкина или Островского, даже не Загоскина или Мельникова-Печерского, а неграмотных крестьян и солдат, заурядных купцов или дьячков. Надо сохранить образы и этих «обычных» людей, каждый из которых неповторим и вместе с тем несет на себе отпечаток эпохи, страны, среды.

Сознавая это (пусть поначалу и весьма смутно), я очень рано — в 1957 году, двадцати восьми лет, решил записывать всё характерное и любопытное в том или ином отношении. Многое, показавшееся потом мелким и поверхностным, я уничтожил, но отдельные листы и отрывки сохранил.

III

Дата добавления: 2015-08-13