Iv царица зверей 36 Г. До P. X. – 33 Г. До P. X 3 страница

– Пошли их вперед, Антоний, – предложил Фонтей.

– И размесить землю еще больше? Нет, они пойдут с нами, на наших флангах. Если они не будут справляться с лучниками и катафрактами, которых Монес пошлет на них, они смогут перейти в середину квадратов. Моя галльская конница особенно дорога мне, Фонтей. Они сами изъявили желание участвовать в этой кампании, и сейчас они на расстоянии в полмира от своего дома, – сказал Антоний и поднял руки. – Хорошо, все свободны. Уходим с рассветом, и я хочу, чтобы с восходом солнца мы уже были на марше.

– Людям не понравится отступать, – заметил Титий.

– Я знаю! – огрызнулся Антоний. – Поэтому я сделаю то, что делал Цезарь. Я буду идти с каждой колонной, говорить с каждым лично, даже если на это уйдет целый день.

Каре – это построение армии в колонну широким фронтом, в любой момент готовое развернуться и встать в боевой порядок. Оно также позволяло быстро образовать квадраты. Настало время, когда даже самый тупой солдат понял, для чего нужны были дни, месяцы и даже годы беспощадной муштры. Все маневры он должен был выполнять автоматически, не задумываясь.

Итак, в полном порядке, со вспомогательной пехотой позади фронта легионеров шириной в милю, римская армия начала отступление. Дул северный ветер, который подморозил грязь, превратив дорогу в неровное поле с острыми, как нож, выступами. Было скользко, больно, были порезы.

Легионы могли пройти только двадцать миль в день, но даже это было слишком быстро для вспомогательного войска. На третий день, когда Антоний все еще ходил по колоннам с шутками и предсказаниями победы в будущем году, они уже знали, что их ждет: Монес и парфяне, нападающие сзади, лучники, одним залпом выводящие из строя десятки людей. Некоторые умирали, а тех, кто был тяжело ранен и не мог продолжать путь, оставляли. Когда впереди показалось Матианское озеро, издали казавшееся морем, все вспомогательные силы, кроме горстки людей, исчезли. Их дальнейшей судьбы никто не знал – то ли казнены парфянами, то ли проданы в рабство.

Боевой дух оставался на удивление высоким, пока местность не стала такой крутой, что от колонны пришлось отказаться в пользу квадратов. По возможности Антоний старался строить квадраты размером с когорту – это означало шесть центурий по четыре человека в глубину и с четырех сторон квадрата. Щиты крайнего ряда соединялись вплотную для защиты, как при образовании «черепахи». Внутри пустой середины шли нестроевые, мулы и та небольшая часть артиллерии, которая всегда сопровождала центурии: скорпионы, стреляющие деревянными дротиками, и очень маленькие катапульты. При атаке поворачивались всеми четырьмя сторонами для отражения противника, солдаты задних рядов длинными осадными копьями протыкали животы лошадей, которых заставляли перепрыгивать внутрь квадрата, – к чему Монес, кажется, не был готов. Если благодаря старику Вентидию катафрактов у парфян стало меньше, то выращивание крупных лошадей тоже занимало долгое время.

Дни тянулись медленно, скорость была семнадцать – девятнадцать миль в день, вверх-вниз, вверх-вниз. Все теперь знали, что парфяне следуют за ними, как тень. Случались стычки между галатийской и галльской кавалерией и катафрактами, но армия продолжала идти в том же порядке, стараясь не падать духом.

До тех пор, пока они не поднялись на перевал высотой одиннадцать тысяч футов. Там их застигла такая вьюга, какой Италия никогда не видела. Слепящий снег шел сплошной белой стеной, ветер завывал, земля уходила из-под ног, и люди по пояс проваливались в рыхлую снежную массу.

Чем хуже становились условия, тем веселее становились Антоний и его легаты. Они разделили между собой секторы армии и ободряли людей, говоря им, какие они храбрые, выносливые, не жалуются. Квадраты были переформированы в манипулы, и только по три человека в глубину. После перевала квадраты будут размером с центурию. Но никто, и в том числе Антоний, не думал, что на перевале их могут атаковать: слишком мало места.

Хуже всего было то, что, хотя в заплечном мешке каждый солдат нес теплые штаны, носки, замечательный непромокаемый плащ сагум и шейный платок, люди все равно мерзли, не имея возможности согреться у огня. Когда две трети марша остались позади, у армии кончилось самое драгоценное – древесный уголь. Никто не мог испечь хлеб, сварить гороховую кашу. Люди теперь шли с трудом, жуя сырые зерна пшеницы – их единственное средство существования. Голод, мороз и болезни стали такими мучительными, что даже Антоний не мог подбодрить самых оптимистичных солдат, которые тоже начали ворчать, что умрут в снегу, так и не вернувшись в цивилизованный мир.

– Помоги нам перейти перевал! – воззвал Антоний к своему армянскому проводнику Киру. – Ты верно вел нас два рыночных интервала, так не подведи меня, Кир, прошу тебя!

– Я не подведу, Марк Антоний, – ответил Кир на скверном греческом. – Завтра передние квадраты начнут переход, а после этого я знаю, где можно найти уголь. – Его темное лицо еще больше потемнело. – Но я должен предупредить тебя, Марк Антоний: не верь царю Армении. Он всегда держал связь со своим братом, мидийским царем, и оба они – марионетки царя Фраата. Твой обоз, боюсь, был слишком заманчивым.

На этот раз Антоний слушал. Но до Артаксаты надо было пройти еще сотню миль, а настроение легионов становилось все мрачнее, приближаясь к мятежу.

– Назревает бунт, – сказал Антоний Фонтею. Одна половина его войска находилась по одну сторону перевала, другая половина переходила перевал или ждала своей очереди. – Я не смею показаться солдатам.

– Мы все так чувствуем себя, – уныло сказал Фонтей. – Уже семь дней они едят только сырое зерно. У них почернели и отмирают пальцы ног. Отморожены носы. Ужасно! И они винят тебя, Марк, тебя, и только тебя. Недовольные говорят, что тебе следовало держать обоз в поле зрения.

– Это не из-за меня, – мрачно ответил Антоний. – Это кошмар бесплодной кампании, которая не дала им возможности показать себя в бою. По их мнению, они только и делали сто дней, что сидели в лагере, глядя, как город показывает им средний палец – где ваши задницы, римляне? Считаете себя великими? Вы не великие. Я понимаю…

Он замолчал. К ним подбежал испуганный Титий.

– Марк Антоний, пахнет мятежом!

– Скажи мне что-нибудь, чего я не знаю, Титий.

– Нет, но это серьезно! Сегодня или завтра, а может быть, и сегодня, и завтра. По крайней мере, в шести легионах уже волнения.

– Спасибо, Титий. А теперь иди и подведи баланс в своих книгах или сосчитай, сколько мы должны солдатам. Займись чем-нибудь!

Титий ушел, на этот раз не в состоянии предложить какое-нибудь решение.

– Это произойдет сегодня, – сказал Антоний.

– Да, я тоже так считаю, – ответил Фонтей.

– Ты поможешь мне упасть на меч, Гай? У меня так развиты мускулы груди, что сам я не смогу нанести достаточно глубокий удар.

Фонтей не стал спорить.

– Да, – ответил он.

Вдвоем они провели всю ночь в небольшой кожаной палатке, ожидая начала бунта. Для Антония, уже опустошенного, это был логичный конец худшей кампании, какую римский генерал провел с тех пор, как Карбон был изрублен на куски германскими кимбрами, или армия Цепиона погибла при Аравсионе, или – самое ужасное – Павел и Варрон были уничтожены Ганнибалом при Каннах. Ни одного светлого факта, чтобы осветить бездну полного поражения. По крайней мере, армии Карбона, Цепиона, Павла и Варрона погибли сражаясь! А его огромной армии не дали ни единого шанса проявить свою храбрость – никаких боев, одно бездействие.

«Я не могу винить моих солдат за бунт, – думал Антоний, сидя с обнаженным мечом, готовый покончить с собой. – Бессилие – вот что они чувствуют, как и я. Что они смогут рассказать внукам об экспедиции Марка Антония в Парфянскую Мидию, не плюнув каждый раз при упоминании его имени? Память о нем жалкая, гнилая, абсолютно лишенная почета, гордости за него. Miles gloriosus, тщеславный, вот какой Антоний. Хвастливый солдат. Идеальный материал для фарса. Надменный, позер, самовлюбленный, с сознанием собственной важности. Его успех такой же дутый, как и он сам. Карикатура на человека. Все солдаты над ним смеются, не генерал, а неудачник. Антоний Великий. Ха».

Но мятежа не было. Ночь прошла, словно легионеры ничего и не замышляли. Утром люди продолжили путь, а к вечеру перевал остался позади. Антоний нашел где-то силы идти с солдатами, делая вид, что он ни слова и даже ни шепота не слышал о возможном мятеже.

Через двадцать семь дней после свертывания лагеря у Фрааспы четырнадцать легионов и горстка кавалерии дошли до Артаксаты, питаясь все время немного хлебом и в основном кониной. Проводник Кир сказал Антонию, где можно взять достаточно угля.

Оказавшись в Артаксате, Антоний первым делом дал Киру кошелек с монетами и две хорошие лошади и велел ему как можно быстрее мчаться на юг. У Кира было срочное задание – и секретное, особенно от Артавазда. Целью его был Египет, где он должен был добиться аудиенции у царицы Клеопатры. Антоний дал ему монеты, отчеканенные в Антиохии прошлой зимой, – они должны были послужить ему пропуском к царице. Киру было поручено просить ее приехать в Левкокому, небольшой порт неподалеку от Берита в Сирии, не такой людный, как порты Верит, Сидон, Иоппа. Кир, поблагодарив, сразу уехал. Оставаться в Армении после ухода римлян означало быть приговоренным к смерти, потому что он правильно вел римлян, а это было не то, чего хотел армянский Артавазд. Предполагалось, что римляне будут блуждать без пищи, без огня, заблудятся и все умрут.

Но когда четырнадцать легионов укрылись в теплом лагере в окрестностях Артаксаты, у царя Артавазда не осталось другого выбора, кроме как подлизаться и попросить Антония провести там зиму. Не веря ни единому слову царя, Антоний ответил отказом. Он заставил Артавазда открыть свои зернохранилища и, обеспечив армию провизией, отправился в Карану, несмотря на метели. Легионеры, похоже уже привыкшие к такой погоде, в приподнятом настроении одолели последние двести миль, потому что теперь по ночам они могли отогреться у огня. В Армении тоже было мало древесины, но армяне Артаксаты не посмели возразить, когда римские солдаты налетели на их штабеля дров и конфисковали их, даже не подумав, что армяне от холода могут погибнуть. Они-то не жевали сырую пшеницу из-за предательства восточных правителей!

В середине ноября Антоний достиг Караны, откуда экспедиция началась в прошлые майские календы. Все его легаты были свидетелями депрессии, смятения Антония, но только Фонтей знал, как близок был Антоний к самоубийству. Не желая посвящать в это Канидия, Фонтей сам решил убедить Антония продолжить путь к Левкокоме. Оказавшись там, он мог при необходимости послать еще одно письмо Клеопатре.

Но сначала Антоний узнал самое худшее от бескомпромиссного Канидия. Отношения их не всегда были дружескими, ибо Канидий с самого начала знал, чем кончится эта кампания, и был за то, чтобы сразу отступить. И еще он не одобрял то, как был составлен обоз и как он передвигался. Но все это осталось в прошлом, и он примирился с собой и со своими амбициями. Его будущее связано с Марком Антонием, что бы ни было.

– Итоги подведены, Антоний, – мрачно сказал он. – Из вспомогательной пехоты – около тридцати тысяч – никто не выжил. Из галльской кавалерии – шесть из десяти тысяч, но лошадей у них нет: все были забиты, чтобы людям прокормиться последние сто миль. Из шестнадцати легионов два – Статиана – исчезли. Судьба их неизвестна. Остальные четырнадцать легионов – несчастные случаи, тяжелые, но не смертельные. В основном отморожения. Людей, которые потеряли пальцы ног, надо отослать домой на повозках. Без пальцев они не могут идти. Каждый легион, кроме двух Статиана, был почти в полном составе – около пяти тысяч солдат и больше тысячи нестроевых. Теперь в каждом легионе меньше четырех тысяч и, может быть, пятьсот нестроевых. – Канидий вздохнул, стараясь не смотреть в лицо Антонию. – Вот цифры потерь. Вспомогательная пехота – тридцать тысяч. Вспомогательная кавалерия – десять тысяч и двадцать тысяч лошадей. Легионеры – четырнадцать тысяч больше никогда не смогут воевать, плюс еще восемь тысяч Статиана. И нестроевые – девять тысяч. Всего семьдесят тысяч человек, из них двадцать две тысячи – легионеры. Еще двадцать тысяч лошадей. Половина армии, хотя не лучшая. Конечно, не все умерли, но могут и умереть.

– Будет выглядеть лучше, – произнес Антоний дрожащими губами, – если мы скажем, что треть мертвы, а пятая часть нетрудоспособные. Ох, Канидий, потерять так много без единого боя! Я даже не могу винить в этом Канны.

– По крайней мере, никого не заставляли насильно переходить перевал, Антоний. Это не позор, это просто катастрофа из-за погоды.

– Фонтей говорит, что я должен продолжить путь к Левкокоме и ждать там царицу, послав ей, если необходимо, еще сообщение.

– Хорошая мысль. Иди, Антоний.

– Веди армию как можно лучше, Канидий. Меховые или кожаные носки должны быть у всех, а если случится метель, переждите ее в хорошем лагере. Ближе к Евфрату будет немного теплее, я думаю. Продолжай марш и обещай им прогулку по Элисийским полям, когда они дойдут до Левкокомы. Теплое солнце, много еды и все проститутки, каких я смогу собрать в Сирии.

Когда у армии снова появился уголь, коня Антония по кличке Милосердие уже постигла та же участь, что и всех коней. Из Караны Антоний выехал на местной низкорослой лошади. Ноги его болтались почти до земли. Сопровождали его Фонтей и Марк Титий.

Через месяц он приехал в Левкокому. Жители маленького порта очень удивились его появлению. Клеопатра не приехала, из Египта не было никаких известий. Антоний послал Тития в Александрию, почти ни на что не надеясь. Она не хотела, чтобы он начинал эту кампанию, и она была женщиной, которая не прощает. Не будет ни помощи, ни денег, чтобы привести в порядок то, что осталось от его легионов, и если он считал достижением то, что погиб каждый десятый, а не вся армия, то Клеопатра, вероятнее всего, оплакивала потерю каждого солдата.

Депрессия усилилась, превратилась в такое жуткое отчаяние, что Антоний потянулся к графину с вином, не в состоянии отделаться от мыслей о ледяном холоде, гниющих пальцах, мятеже, готовом вспыхнуть в любую ночь, о кавалеристах, ненавидевших его за потерю их любимых коней, о его собственных жалких решениях, всегда неправильных и всегда катастрофических. Он, и никто больше, был виноват в стольких смертях, в таких страданиях. О, невыносимо! Он напился до беспамятства и продолжал пить.

По двадцать-тридцать раз в день он выходил из своей палатки, держа в руках полный до краев кубок, шатаясь, проходил короткое расстояние до берега и смотрел на гавань, не видя ни одного корабля, ни одного паруса.

– Она приедет? – спрашивал он всех, кто был рядом. – Она приедет? Она приедет?

Люди думали, что он сошел с ума, и убегали, как только видели его выходящим из палатки. Кто приедет?

Возвращаясь в палатку, он пил еще, потом выходил.

– Она приедет? Она приедет?

После января наступил февраль, затем и февраль кончился, а она так и не приехала и письма не прислала. Ничего ни от Кира, ни от Тития.

Наконец ноги перестали держать Антония. Он сидел в палатке над графином вина и спрашивал всех, кто входил:

– Она приедет?

– Она приедет? – спросил он, когда в начале марта шевельнулся откидной клапан палатки.

Это было бессмысленное бормотание для тех, кто не знал уже по опыту, что он пытается сказать.

– Она здесь, – послышался тихий голос. – Она здесь, Антоний.

Грязный, дурно пахнущий, Антоний как-то смог подняться. Он упал на колени, и она опустилась рядом с ним, прижала его голову к груди. А он все плакал и плакал.

Клеопатра была в ужасе, хотя это слово не могло описать эмоции, охватившие ее после того, как она поговорила с Фонтеем и Агенобарбом. Когда Антоний выплакался, его вымыли, положили на более удобную, чем его походная раскладушка, постель. И начался болезненный процесс протрезвления и жизни без вина. От Клеопатры потребовалось все ее умение и терпение. Он был трудным пациентом – отказывался говорить, сердился, когда ему не давали вина. Казалось, он уже жалел, что так хотел приезда Клеопатры.

Таким образом, говорить с ней пришлось Фонтею и Агенобарбу. Фонтей очень хотел помочь всем, чем мог, а Агенобарб даже не пытался скрыть свою неприязнь и презрение к ней. Поэтому она постаралась разделить ужасы, о которых ей говорили, на категории, в надежде на то, что, рассуждая логически, последовательно, она яснее увидит, как можно вылечить Марка Антония. Если ему суждено выжить, то его необходимо вылечить!

От Фонтея она узнала всю историю этой обреченной кампании, включая ту ночь, когда самоубийство казалось единственным выходом. Она не знала, что такое метель, лед и снег по пояс. Снег она видела только во время ее двух зим в Риме. Те зимы не были суровыми, как ее тогда уверяли. Тибр не замерзал, и редкие снегопады были словно волшебство – безмолвный мир весь в белом. Интуитивно она понимала, что это несравнимо с условиями отступления от Фрааспы.

Агенобарб в своем рассказе больше сосредоточился на красочном описании отмороженных ног, людей, жующих сырые пшеничные зерна, Антония, сходящего с ума от предательства друзей и проводников.

– И ты заплатила за эту катастрофу, – сказал он, – даже не подумав о вещах, которые не были включены в самое необходимое, а следовало бы. Например, теплая одежда для легионеров.

Что она могла ответить? Что это касалось не ее, а Антония и его снабженцев? Если она так скажет, Агенобарб посчитает ее ответ желанием переложить вину на Антония. Ясно, что Агенобарб не захочет слышать критику в адрес Антония, предпочитая винить ее, потому что ее деньги дали возможность осуществить эту экспедицию.

– Все уже было готово, когда появились мои деньги, – сказала она. – Как Антоний собирался проводить свою кампанию, если бы денег не было?

– Тогда не было бы и кампании, царица! Антоний продолжал бы сидеть в Сирии с колоссальным долгом поставщикам за все, от кольчуг до артиллерии.

– А для тебя лучше бы он продолжал сидеть, чем иметь деньги, чтобы заплатить долг и провести кампанию?

– Да! – крикнул Агенобарб.

– Значит, ты не считаешь его способным генералом.

– Думай, что хочешь, царица. Я больше ничего не скажу.

И разъяренный Агенобарб стремительно вышел.

– Он прав, Фонтей? – спросила Клеопатра того, кто ей симпатизировал. – Марк Антоний не может командовать большим предприятием?

Удивленный и растерянный, Фонтей в душе проклял несдержанный язык Агенобарба.

– Нет, царица, он не прав, он имел в виду не то, что ты подумала. Если бы ты не сопровождала армию до Зевгмы с намерением идти дальше, если бы не высказывалась на советах, люди вроде Агенобарба не стали бы заниматься критикой. Он хотел сказать, что это ты испортила все, указывая, как именно проводить кампанию, что без тебя Антоний был бы совсем другим человеком и не потерпел бы поражения без боя.

– Это несправедливо! – ахнула она. – Я не командовала Антонием! Нет!

– Я тебе верю, госпожа. Но Агенобарб никогда не поверит.

Армия добралась до Левкокомы через три недели после прибытия туда царицы и обнаружила, что вся гавань забита кораблями, а город окружен лагерями. Клеопатра привезла врачей, лекарства, целый легион пекарей и поваров, чтобы кормить солдат лучше, чем это делали их нестроевые слуги. Она привезла удобные кровати, чистое, мягкое белье. Она даже велела своим рабам очистить мелководный берег от морских ежей, чтобы все могли мыться, не боясь худшего бича берегов на этом конце Нашего моря. Если Левкокома и не была Элисийскими полями, то среднему легионеру она казалась сродни им. Настроение было хорошее, особенно у тех, кто сохранил пальцы.

– Я очень благодарен, – сказал ей Публий Канидий. – Мои ребята нуждаются в настоящем отдыхе, и ты дала его им. Как только они придут в себя, они забудут о самом худшем, что им пришлось пережить.

– Кроме отмороженных пальцев и носов, – горько заметила Клеопатра.

Порт Юлия был закончен, и мягкая зима позволила Агриппе начать тренировать своих гребцов и морских пехотинцев. Луций Геллий Попликола и Марк Кокцей Нерва в первый день нового года стали консулами. Как обычно, сторонник взял верх над нейтралом. Нейтральный Луций Нерва, третий на переговорах при заключении Пакта Брундизия, проиграл брату, стороннику Октавиана. Попликола должен был управлять Римом и следить за действиями фракции Антония, которая оставалась многочисленной и крикливой. Октавиан не хотел, чтобы эта фракция приписывала Антонию победу над Секстом Помпеем.

Сабин хорошо следил за строительством Порта Юлия и хотел стать главнокомандующим, но его неуживчивость, неумение ладить с людьми явились причиной, почему он не подходил для такой должности, по мнению Октавиана. Пока Агриппа был занят в Порту Юлия, Октавиан пошел в сенат с предложениями.

– Поскольку ты был консулом, по положению ты равен Сабину, – сказал он Агриппе, когда тот прибыл в Рим с докладом, – поэтому сенат и народ издали декрет, по которому ты, а не Сабин будешь главнокомандующим на суше и адмиралом на море. Конечно, подчиняться ты будешь мне.

Два года управления Дальней Галлией, консульство и доверие Октавиана к его инициативе сильно повлияли на Агриппу. Если раньше он краснел и говорил, что недостоин, то теперь он выглядел очень довольным. Его мнение о себе нисколько не изменилось, но уверенность в себе очень выросла, причем без фатальных недостатков Антония – лени, невнимания к деталям, нежелания просматривать корреспонденцию от Марка Агриппы! Когда Агриппа получал письмо, он немедленно отвечал на него, и так кратко, что его получатель сразу схватывал суть.

– Как ты хочешь, Цезарь, – только и сказал Агриппа в ответ на новость о его назначении.

– Но, – продолжил Октавиан, – я попросил бы тебя найти небольшой флот или пару легионов под мое командование Я хочу лично участвовать в этой войне. С тех пор как я женился на Ливии Друзилле, кажется, я полностью избавился от астмы, даже могу находиться рядом с лошадьми. Поэтому я должен все вынести, чтобы не распространялись ложные слухи о моей трусости.

Это было сказано спокойно, но стеклянный взгляд выдал его намерение навсегда стереть пятно Филипп.

– Я так и планировал сделать, Цезарь, – улыбаясь, сказал Агриппа. – Если у тебя есть время, я хотел бы обсудить планы этой войны.

– Ливия Друзилла должна присутствовать.

– Согласен. Она дома или ушла покупать наряды?

У жены Октавиана было мало недостатков, и один из них – ее любовь к хорошей одежде. Она настаивала на том, что должна хорошо одеваться. У нее был идеальный вкус, а ее драгоценности, постоянно пополняемые мужем, становились предметом зависти всех женщин в Риме. То, что обычно экономный Октавиан не возражал против ее экстравагантности, объяснялось его желанием, чтобы его жена во всем была лучше всех. Она должна выглядеть и вести себя как некоронованная царица, демонстрируя свое доминирующее положение над другими женщинами. Настанет день, когда это будет важно.

– Думаю, она дома.

Октавиан хлопнул в ладоши и велел вошедшему слуге позвать госпожу Ливию Друзиллу. Почти тут же она вошла, одетая в летящие одежды темно-синего цвета с вшитыми кое-где сапфирами, которые сверкали, когда на них падал свет. Ее ожерелье, серьги и браслеты были из сапфиров и жемчуга, а пуговицы, скреплявшие рукав по всей длине в нескольких местах, тоже были из сапфиров и жемчуга.

Агриппа был поражен, ослеплен.

– Восхитительно, моя дорогая, – проскрипел Октавиан голосом семидесятилетнего старика – так она действовала на него.

– Я не могу понять, почему сапфиры так непопулярны, – сказала она, садясь в кресло. – Я считаю их темный цвет тонким и нежным.

Октавиан кивнул писцам и клеркам, прислушивающимся к разговору.

– Идите поешьте или посчитайте рыбу в единственном пруду, не разоренном германцами, – велел он им.

И Агриппе:

– О, как надоело жить за укрепленными стенами! Скажи мне, что в этом году я смогу снести их, Агриппа!

– В этом году определенно, Цезарь.

– Говори, Агриппа.

Но сначала Агриппа развернул на широком столе с кипами бумаг, накопленных триумвиром за время выполнения своих обязанностей, большую карту Италии – от Адриатики до Тусканского моря, Сицилии и провинции Африка.

– Я сосчитал и могу сказать, что у нас будет четыреста одиннадцать кораблей, – сказал Агриппа. – Все, кроме ста сорока из них, находятся в Порту Юлия, готовы и ждут.

– Сто двадцать кораблей Антония плюс двадцать Октавии находятся в Таренте, – сказал Октавиан.

– Именно. Если бы они плыли через проливы Мессаны, они были бы уязвимы. Но они не пойдут через проливы. Они обойдут полуостров с юга и высадятся на Сицилии у мыса Пахим, затем пойдут на север вдоль побережья и атакуют Сиракузы. Этот флот поплывет к Тавру, у которого еще четыре легиона пехоты. После взятия Сиракуз он отправится через склоны Этны, захватывая по пути окрестности, и приведет свои легионы к Мессане, где ожидается самое сильное сопротивление. Но Тавру нужна будет помощь как при взятии Сиракуз, так и при последующем марше. – Карие глаза вдруг сверкнули зеленью. – Самая опасная задача – приманка из шестидесяти больших «пятерок», специально отобранных, чтобы противостоять тяжелому морскому бою. Я бы предпочел не терять их, если возможно, пусть они и служат приманкой. Этот флот поплывет из порта Юлия через проливы на помощь Тавру. Секст Помпей сделает то, что делает всегда, – будет подстерегать в проливах. И он нападет на нашу приманку, как лев на лань. Цель – привлечь внимание Секста к проливам и, следовательно, к Сиракузам – зачем бы еще флоту из прочных «пятерок» плыть на юг, как не для атаки Сиракуз? При удаче мой собственный флот, следующий за флотом-приманкой, незаметно подберется к Сексту и высадит легионы в Милах.

– Я буду командовать флотом-приманкой! – воскликнул Октавиан. – Дай мне выполнить эту задачу, Агриппа, пожалуйста! Я возьму с собой Сабина, чтобы он не чувствовал, что им пренебрегли при выполнении важной задачи.

– Если ты хочешь флот-приманку, Цезарь, он твой.

– Насколько я поняла, атака на восточный конец острова произойдет с двух направлений, – заметила Ливия Друзилла. – Ты, Агриппа, пойдешь с запада к Мессане, а Тавр подойдет к Мессане с юга. А что с западным краем Сицилии?

Агриппа погрустнел.

– Здесь, госпожа, боюсь, мы вынуждены использовать Марка Лепида и несколько из его многочисленных легионов, которые он набрал в провинции Африка. От Африки до Лилибея и Агригента плыть недалеко. И с этим лучше справится Лепид. Секст может иметь свой штаб в Агригенте, но он не будет там засиживаться, если события разворачиваются вокруг Сиракуз и Мессаны.

– Я не думаю, что он будет находиться там, но его подвалы и деньги будут, – резко сказала Ливия Друзилла. – Что бы мы ни предприняли, мы не можем позволить Лепиду удрать с деньгами Секста. А он попытается это сделать.

– Несомненно, – согласился Октавиан. – К сожалению, он присутствовал при нашем споре с Антонием, поэтому он очень хорошо знает, что Агригент крайне важный пункт. И что в военном отношении он не является первой мишенью. Мы должны будем побить Секста у Мессаны, отделенной от Агригента половиной острова и несколькими горными хребтами. Но я считаю Агригент еще одной приманкой. Лепид не может позволить себе ограничиться западным концом, если он хочет сохранить свой статус триумвира и одного из победителей. Поэтому он оставит у Агригента несколько легионов до тех пор, пока не сможет вернуться и опустошить подвалы. Но мы не позволим ему вернуться.

– И как ты это сделаешь, Цезарь? – спросил Агриппа.

– Я еще не знаю. Просто поверь мне, что он не вернется.

– Я верю тебе, – с важным видом сказала Ливия Друзилла.

– Я тоже верю, – подхватил преданный Агриппа.

Не желая рисковать при экваториальных штормах, Агриппа не начинал атаки до начала лета, пока не получил из Африки сообщение от Лепида, что он готов и отплывет в июльские иды. Статилий Тавр, которому предстояло совершить самый длинный путь, должен был отплыть из Тарента на тринадцать дней раньше, в календы. Октавиан, Мессала Корвин и Сабин отправились из Порта Юлия за день до ид, а Агриппа – на следующий день после ид.

Было согласовано, что Октавиан высадится на Сицилии южнее «пальца» италийского «сапога», в Тавромении, имея под началом основную часть легионов. Тавр присоединится к нему там, перейдя через Этну. Друг Октавиана Мессала Корвин должен вести легионы через Луканию к Вибоне, оттуда они пойдут в Тавромений.

Все было бы хорошо, если бы не внезапный, не по сезону, шторм, который нанес флоту-приманке Октавиана больше ущерба, чем налеты Секста Помпея. Сам Октавиан застрял на италийской стороне пролива вместе с половиной своих легионов. Другая половина, высадившаяся в Тавромении, ждала прихода Тавра и Октавиана. Ждать пришлось долго. После того как через шестнадцать дней шторм затих, Октавиан и Мессала Корвин в унынии оценили ущерб, нанесенный штормом их транспортам. Когда им удалось починить корабли, была середина секстилия, и на острове уже шли сражения.

Лепид вообще не пострадал. Он высадился в Лилибее и Агригенте в нужное время с двенадцатью легионами и нанес удар с севера и с востока, пройдя через горы к Мессане. Как и предсказывал Октавиан, он оставил в Агригенте четыре легиона, уверенный, что он, и никто другой, вернется, чтобы забрать содержимое хранилищ Секста Помпея.

Дата добавления: 2015-08-05