Часть вторая Downlife

(читать под песню «До весны далеко» группы Tanki и пить водку «SV-Медовая»)

Общество использует фальшивую и извращенную логику, чтобы подмять под себя и перевоспитать людей, поведение которых не соответствует его стандартам.

(И. Уэлш «На игле»)

В нашем доме, который находится на улице Полярной, живут лишь одни мертвые. Как, кстати, и в других домах. Различие лишь состоит в том, что некоторые понимают то, что они мертвые, а некоторые этого не понимают. Наша планета Земля начала умирать еще в прошедшем, двадцатом, столетии, когда изобрели телевидение и атомную бомбу. Это процесс длился и человечество еще билось в агонии, надеясь на воскрешение, пока не прошли 70-е годы, когда последний хиппи помыл волосы и одел гражданскую одежду. И сейчас эта мертвая планета продолжает оборачиваться вокруг Солнца, и все, кто сидит на ней и ждет конца, еще надеются, что появится живой человек и все будет возрождено. И я также без надежды продолжаю надеяться. В нашем доме очень чисто, я сказал бы даже стерильно. Это все Грек. Он любит, чтобы было чисто, и заставляет меня тратить огромное количество времени на то, чтобы убирать его ебаную квартиру, в которой я временно поселился, вычищать крошки, грязь и гной. Это меня бесит, но я делаю ему приятное и не прикословлю. Он же хозяин квартиры. Сегодня я проснулся в семь часов утра из-за того, что за окном гремело и шел густой дождь. Мне не хотелось просыпаться, тем более вставать. До того времени, когда я должен был вставать и идти на работу было еще два часа, да и сама работа могла подождать. Я хотел вот так лежать и валять дурака, рассматривая серый потолок в разводах от новогоднего шампанского. Голова болела после выпитой вечером водки и глупых снов, в которых она снова была далеко от меня. Меня встречало еще одно хмурое утро моей бесмысленной жизни, которое должен был постепенно перейти в день. Серый и неинтересный.

Я поселился у Грека уже почти как год. Кликуху Грек ему дали, потому что у него были длинные, черные кучерявые волосы. Не знаю, наверное у греков они такие. После того, как я вернулся из не совсем удачного вояжа в Лондон, я сначало думал сунуться к своей экс-герлфренд Ане, но она даже не пустила меня в свою квартиру. Родаки тоже были не в восторге от того, что я вот так завалил и просрал все то, на что они так сильно надеялись. Я их понимаю, они имели некоторые планы и строили перспективы, а я вот так взял все и запорол. Ну они мне и сказали, чтобы я выметался к черту из их дома, типа я их подвел. Ну и ладненько. Не велика беда, без крыши над головой я не остался, вписался к Греку, своему одногруппнику. Меня хоть в родной Академии востановили и то классно.

Через два часа Грек должен был зайти в мою комнату, найти мое тело и начать будить меня, а я должен был говорить ему через покидающие меня ночные кашмары, разные отвратительные слова, на которые он должен был не обращать внимание, так как я только просыпался и мое состояние и поведение выглядело полностью логичным в таких условиях… Но этого не произойдет, так как я проснулся раньше чем Грек, который сейчас мирно спал в своей кровати и видел какие-то интересные или не очень интересные сны. Я нехотя встал босыми ногами на холодный пол, на который Грек не удосужился положить хотя бы коврик, ощущая как холод начинает проходить через ноги в мое тело, волоса на ногах начали вставать; и подошел к окну, которое мы в последний раз мыли вместе с Греком еще в июне месяце. Это был день, когда мы сдали последний экзамен в нашей проклятой Академии и в связи с таким событием решили вымыть окно. Сейчас же окно было грязное: от погоды, которая была на улице, от машин, которые проезжали под ним, от дешевого табака, который курил Грек. Потом я приучил Грека к хорошем вещам, начал воспитывать в нем вкус. И даже тогда, когда у нас было мало денег, мы покупали «Кептен Блек». Окно хотя и было довольно грязным, но через него я мог довольно хорошо видеть пейзаж, который видел до этого сотни раз: большой серый девятиэтажный дом, точно такая же бетонная коробка, в какой мы жили, машины, которые едут куда-то, несколько деревьев, которые были на-половину покрытые желтым и красным листьями, а вторая половина листьев лежала в больших кучах, которые время от времени сжигали дворники; одинокие люди которые идут и люди которые сидят, грязь, которая с приходом зимы должна была покрыться льдом, голодных собак, которые роются в мусорниках, серый от дождя осенний воздух и блеклое солнце, а также другие тысячи и тысячи деталей, каждая из которых находилась на своем нужном и обусловленном рациональностью месте, и вместе которые образовывали гармоническую картину, которуя я имел возможность обозревать каждое утро, день и вечер.

Я начал смотреть на дождь и сквозь дождь, который состоял из милиардов капель, каждая из которых несла с собою определенное значение и существование, каждая из которых существовала, а потому порождала жизнь. Каждая капля существовала в отдельности одна от другой, вместе они создавали симфонию дождя, которая воплощала в себе начало и конец, черное и белое. Вместе с каплями все начиналось, вместе с ними все умирало и уходило в небо туманом. Я старался разглядеть каждую из этих капелек, так как каждая из них была неповторимой и несла с собою определенную смысловую нагрузку. Но у меня не было миллиарда пар глаз. У меня было только два глаза, которые еще и плохо работали. Для этого я носил очки, которые лежали в другой части комнаты на небольшом столике.

Я заметил на стене блоху. Она сидела и смотрела на меня, точно так же, как и я смотрел на нее. Само ее присутствие здесь было странным, так как у Грека мы старались придерживаться санитарных норм, своевременно убирали мусора и мыли пол. Да и животных у нас никаких не было. Я или Грек не могли занести блоху сюда. Наверное, это сделал кто-то другой. Тот же Эд, который ходит непонятно где и с кем, да еще и не любит мыть руки, когда приходит с улицы. Я раньше тоже это не очень любил, но когда поселился у Грека, он приучил меня к этому правилу, как и многим другим правилам, которые в совокупности составляли порядок. Как я ненавижу это слово — «порядок»! В моем словаре его никогда не было, пока я не встретил Грека и он не заставил меня повторять это слово по сто, двести раз на день! Какой нахуй порядок!? Я не понимал этого, так как именно порядок был антонимом к слову «свобода», которое я любил больше всего и которое занимало почетное место в моем словаре. Я любил свободу! И я был свободным не смотря на порядок и Грека который его боготворил! Свобода — это схватить калаш и убивать. Бежать, падать в грязь, счастливо смеяться! Вот это свобода! Смех, смерть и кровь! Наслаждение этой фантастической какафонией многие не поймут. Но я был вынужден выучить это слово и повторять его много раз на день, так как жил у Грека, который давал мне этот приют и пищу. Мне было все равно, что все, что меня окружало в этой квартире было Грека, а не моим собственным, так как я был свободным человеком и потому и относился к такому состоянию вещей соответственно, то есть свободно.

Я был вынужден не только изучать слова которые мне не нравились, я был вынужден делать вещи которые терпеть не мог: каждый день я вычищал грязь в квартире и разговаривал с Греком про разную хуйню типа политики, культуры и искусства. Вместо всего этого ненужного я хотел ходить по улицам Киева и смотреть на дома, людей и небо, разговаривать с такими же как я сам, разговаривать с деревьями. Я так и делал, когда было тепло, потом возвращался и Грек начинал читать мне морали, а я лишь смотрел на него и улыбался. Я очень любил его, поэтому и не хотел прекословить его словам. Зачем? Если ему нравилось это говорить и это делало его счастливым, то он имело полное право на это счастье. Каждый человек имеет право на счастье, и лишь его внутреннее понимание счастья должно играть роль в понимании этого слова. Поэтому я молча его слушал и иногда улыбался, тогда Грек начинал беситься и кричать на меня. Мне это было все безразлично. А сейчас было холодно, поэтому не имело смысла где-то ходить и мерзнуть, вместо этого я был вынужден делать то, что мне не очень нравилось. Это все будет длиться до тех пор, пока снова не станет тепло. Вот и сейчас я должен был готовить завтрак и будить Грека, так как проснулся я первым да и еще, на свою беду, встал с кровати. А потом я должен был идти на работу, которую я хотя и получил с большими проблемами, но за которую я не держался совсем. Она была мне равнодушна и то, уволят ли меня, или я смогу продержаться на ней к началу зимы не имело для меня значения. Я работал помощником судьи в Хозяйственном суде города Киева. Страшная работа, как и любая работа — потеря времени и потеря самого себя, пока ты работаешь ты не принадлежишь самому себе, а принадлежишь разным искам, апелляциям и судебным заседаниям. Зачем человеку нужна работа и почему он за нее так держится? Конечно, из-за денег. Именно потребность в деньгах заставляет человека отдавать свое время и самого себя тем вещам, которые она ненавидит. Он из-за денег вынужден становиться рабом системы и жить в том обществе, от которого ему тошнило. А мне деньги не были нужны. А зачем? Не будет денег и что изменится? У меня есть где жить, меня накормят Грек, Эд, Аня (думаю что накормит) другие. Я и здесь был свободным и относился к работе как к той вещи, которая приносила удовлетворение Греку.

Я очень люблю своих друзей, поэтому и устроился работать, чтобы сделать приятно Греку и другим. И это было ему приятным, он видел, что я не бездельничаю, а, как и он, зарабатываю какую-то копейку, занимаюсь, как он говорил «социально полезным делом». Ну так мне было приятно, что Грек был счастливым из-за этого. Разве я мог отказаться от работы, когда она делала счастливым человека? Хотя сам социум был мне равнодушным, я клал на него. Так как я знал, что социум — это быдло, и есть лишь единицы настоящих людей, которые не являются овощами и не живут по принципу «жрать — срать», которые имеют право что-то говорить, и будут через определенное время руководить всем этим. Ну, во всяком случае, я мечтаю об этом. Этот социум должен был играть лишь единую роль — производство материальных благ. Духовного блага создавали сверх люди, так как они это умели. Власть писателям, поэтам, художникам и просто свободным! Тупые овощи должны производить материальные блага! Да и работал я не очень упорно, без фанатизма. Часто сидел и писал какие-то письма или очерки для будущих книг. Я писатель, а это не работа, это удовлетворение. Это создание собственного мира, который потом, со временем, возможно, с бумаги перейдет в реальность. Работа лишь однажды принесла мне удовлетворение. Это была весна 2002 года и я, только ради того, чтобы заработать лишнюю копейку, заключил договор с госпожой Т., та что из Б'ЮТ, о том, что буду работать на нее на протяжении двух недель, получая за это по двадцать гривен за восемь часов работы. Оплата почти как в США! Работа была красивой, мне нравилось. Я приходил каждый день в светлый и просторный офис и занимался созданием агитационного материала. Во время работы мы (а нас было несколько десятков людей) пили водку и курили прямо на рабочих местах, засовывая окурки в принтеры. Возвращался я домой с двадцаткой в кармане да еще и веселый после полбутылки водки «Охотничьих забав» за 5,5 гривен. Удовлетворение состояло в том, что делать особо и не надо было ничего, мы просто пили водку и я имел возможность изучать людей, путем общения, и чтение их будто книг.

Я иду на кухню и разжигаю плиту. Ставлю на нее чайник и сажусь на стул. Довольно холодно. Отопление включили лишь несколько дней назад и квартира еще не успела прогреться надлежащим образом. Включаю радио и начинаю слушать новости. Сначала рассказывают новости политики: против Кучмы какой-то судья — идиот возбудил уголовное дело. Вот чудной человек этот судья! Приятно жить в стране, где есть такие веселые и чудные люди! Потом новости спорта: Филадельфия сыграла с Айлендерз 3:3, это уже не очень весело, особенно для Грека, так как он поставил на Филадельфию пять долларов. Закипает чайник и я смотрю на часы, вижу, что уже почти восемь. Иду будить Грека. Грек спит крепко. Даже дождь не мешает нему. У него спокойно на души и это уже хорошо. Его покой указывает на то, что у него нет антисоциальных мыслей, в отличие от меня. В моменты когда эти мысли слишком настырно лезут в голову, мы пьем водку, а потом бегаем за домом по просторам городской свалки и кричим будто бешеные обезьяны. Мысли иногда не дают спать, встаешь и бьешься головой о стену. Это выглядит сумасшествием, но обывателю не понять таких людей как я. Это довольно аристократическое увлечение биться спьяну головой о стену, это не то что читать Достоевского и пить шампанское в ванной.

Я уже возле Грека. Одним движением срываю с него простыню и дико начинаю кричать во всю глотку: «Aufstehen!» Грек подскакивает и первые несколько секунд перепугано смотрит на меня, будто я пришелец с Плутона. А я стою смеюсь и кричу: «Aufstehen!» и бью себя ладонями по коленям. Грек начинает материться и встает. Он злится, что я так негуманно его разбудил! Ха! Гуманность! Привыкай дорогой друг! Гуманность расслабляет человек, который всегда должен быть готов к войне! Когда тебе отбивают почки за городом тяжелыми ударами стальных носков, вот где гуманность! Мы идем на кухню и я наливаю нам по чашке душистого чая и намазываю хлеб домашним вареньем. Грек еще не окончательно проснулся, поэтому, большей частью, молчит. У меня же расположение духа замечательное, да и встал я уже довольно давно, поэтому без усталости рассказываю ему о последних новостях из футбола и политики. Пусть человек начинает свой день с тем, чем ему нравится, даже если эти новости плохие. Мы пьем чай и разговариваем. Грек снова начал меня поучать: «Вот не хочешь ты работать, Дмитрий, хорошо, что я тебя заставил пойти в суд этот, хоть какую-то копейку и имеешь, да и то, разве это деньги? У тебя столько свободного времени! Устраивайся еще где-то, работай как я, на двух роботах, или ты думаешь, это очень хорошо, что я работаю как лошадь, зарабатываю деньги, а ты у меня на шее сидишь? Тебе не стыдно у меня деньги теребить и просить?»Нет, не стыдно, " — отвечаю я и улыбаюсь. Вижу, что Грека это выводит из психического равновесия, вообще он нервный человек, как и почти все люди, много нервничает из-за всяких пустяков. И вот эти его поучения ко мне, ну разве он не понимает, что этим самым лишь разрушает свою нервную систему, а для меня его речи вообще ничего не значат? Чудной человек. Эти разговоры он начинает почти каждый день, в особенности, когда просыпается в плохом настроении. Когда я прихожу после работы (если не зайду в какое-то кафе выпить бокал пива, я чаще покупаю пиво домой), то сажусь писать свою книгу, или просто смотрю на небо и встречаю появлений звездочек радостными воплями. Грек, как всегда, приходит позднее. Он работает на двух роботах, и лишает себя наслаждения встречать первую звезду на небосклоне. Приходит Грек разнервничавшийся, и, если к его приходу я успеваю выпить все пиво и не оставляю ему даже бутылки, нервничает еще больше и кричит на меня. А я сижу счастливый и улыбаюсь.

Грек тратит деньги, которые заработает, на новую одежду, пищу и платит за квартиру да и еще мне дает. А я покупаю на свой заработок книги и пиво, а еще подаю нищим и калекам. Грек свирепствует из-за это, он говорит мне, что не будет покупать пищу для меня, что я хожу в старой и рваной одежде. Ну так и что? Когда он говорит, что не будет покупать пищу для меня, я понимаю, что это фарс. А новая одежда, ну зачем мне новая одежда? У меня есть парадный костюм, чтобы сходить в театр. Я же не обезьяна какая-то. У меня есть несколько классных добротных вещей, которые я с удовольствием таскаю. Нахуя мне эта пидорская хуйня, разные пиджаки, туфли, плащи? Я понимаю, что мое поведение может уже скоро добить Грека и он выгонит меня прочь, но не делаю из этого трагедии. Хотя, это и маловероятно, так как он держится меня. Ему, чтобы он не говорил (а говорит он скорее из зависти, что я могу, а он нет) нравиться слушать отрывки из моих книг и общаться со мной на такие темы, на которые он хуй пообщается с представителем обычного социума. Но, если даже это произойдет, он меня выгонит, у меня много друзей, найду где жить, в худшем случае поеду к Лясерже в Париж.

А еще у нас с Греком разные литературные вкусы. Он любит читать Кинга, так как он снимает напряжение, а я читаю Нвцше, Миллера и Уэлша, так как напряжения в моей жизни не хватает, и эти книги служат не только его генератором, но и источником информации, которую я беру из них и от людей, которых встречаю. Читая талантливые книги, кусочек таланта останется и у тебя, примерно так написано в рецензии в одному из романов Лимонова. Грек идет принимать душ, а я начинаю мыть посуду, смываю жир с тарелок и убираю крошки со стола. В этот день я иду снова на работу в Хозяйственный суд города Киева, так, как я делал уже 72 раза в течение последних трех месяцев, и как буду делать вплоть до тех пор, пока меня не выгонят оттуда. Прежде чем покинуть квартиру, я, пользуясь тем, что Грек сидит в туалете и напевает что-то из репертуара группы ABBA, лезу в карман его куртки, которая висит прямо здесь в коридоре, и нахожу две гривны на проезд в один конец и чашку кофе в обеденный перерыв. Быстренько выхожу из квартиры: в подъезде довольно темно, не смотря на то, что солнце уже давно встало, свет почти не попадает сюда сквозь маленькие окошки, которые находятся под самым потолком, где висит маленькая тусклая лампа, которая иногда светит ночью слабым, будто дыхание умирающего, светом, но чаще она просто висит, обрастая насекомыми и пылью. Воздух, как и свет, почти не попадает сюда. Эта вонь уже стал обычной для тех, кто живет здесь, она не изменяется на протяжении последних лет и объединяет в себе такую гамму запахов, как запах мочи, гниющего буряка и старых вещей, а также довольно приятный запах жаренного картофеля, который попадает сюда из соседней квартиры.

Есть еще новый запах, который я ощутил лишь сегодня, это запах гниющего мяса, будто какое-то животное умерло и его оставили разлагаться на молекулы именно здесь. Этот запах противно-сладкий. Потом я узнаю, что это была мертвая кошка, которая застряла в мусоропроводе, она там подохла, а потом ее там жрали более мелкие живые существа, наподобие трупных червей. Осторожно шагаю к лифту, стараясь не вступить только что начищенными ботинками в лужу блевотины, и обходя спящего здесь бомжа деда Ивана. Как рассказывает Грек, со слов хозяйки квартиры что мы снимаем, дед Иван живет здесь уже по крайней мере десять лет. Это место на шестом этаже стало для него отчим домом, он к тому же стал обычной фигурой здесь, как будто слился с побитыми стенами, тьмой и грязным полом. Он вместе с ними составляет часть интерьера нашего парадняка.

Дед Иван сладко и крепко спит — дождь действует на него как колыбельная. И он счастливый человек, можно сказать это точно, может даже более счастливый чем я, если такое возможно. Никто не знает, сколько деду Ивану лет. Его возраст колеблется между сорока и шестьюдесятью годами. Вызываю лифт и жду его около минуты. Захожу в середину с мыслями, доеду ли я к месту моего назначения — к первому этажу? Или этот старый гроб наконец оборвется с проводов и похоронит меня под своими обломками? С радостью выбегаю из темноты парадняка на улице и попадаю под дождик, который с течением времени становится все слабее и слабее. Вдыхаю полные легкие воздуха киевской окраины вместе с каплями дождя и водой, которая стоит в воздухе паром. Над землей стоит туман, поэтому, если смотреть очень далеко, то видишь лишь очертание вещей, а не сами вещи. Перебегаю дорогу, не боясь того, что из тумана может выехать автобус и сбить меня. Я не боюсь смерти, ее незачем бояться — это логично. Смерть сама придет тогда, когда захочет, и тебя об этом спрашивать не будет. Поэтому, надо быть всегда готовым к ней и встретить ее с улыбкой на лице и сказать: «Привет, дорогая». А потом, после того как тебя похоронят, твои близкие и друзья будут пить пиво и есть творожный пирог и вспоминать каким замечательным человеком ты был, пусть ты и был в своей жизни полным дерьмом, то не важно, все равно о тебе будут говорить как про замечательного человека. А потом, по мере того как все будут напиваться пивом и водкой, разговоры все менее будут касаться тебя, а перейдут в обычный русло — о погоде, политике, футболе. Такая человеческая натура, и это чудесно. На следующий день о тебе все забудут и будут вспоминать лишь дважды в год — в день твоего рождения и смерти, да и то не всегда. И это будет чудесно, так как человек не должен корить себя за то, в чем он не виноват, например, в твоей смерти, и люди не должны делать из тебя культ, когда уже от тебя остались лишь кости. Неужели вам не кажется это бессмысленным? Все эти кладбища, все это культивирование мертвых, надо просто помнить имя человека, а не создавать из этого какое-то тупое шоу.

Еще более удивляет меня стремления людей жить вечно. А вы думали, зачем вам это нужно? Что вы будете делать тогда, когда уже все переделаете? Вам не надоест вечная борьба, которой есть жизнь? Каждый день видеть отвратительные тебе лица, перечитывать одни и те же книги, слышать те же шутки, делать запрограммировано одно и тоже. Что за глупые желания! И это вместо того, чтобы мечтать о том, чтобы тихо и спокойно умереть, чтобы закончить эту борьбу с жизнью. Это похоже на то, как если бы солдат сидел в окопе под дождем пуль и мечтал о том, чтобы это длилось всегда. Это является естественным для молодых, они еще романтики и мечтают о вечной жизни, мечтают о том, что вечно будут любить (наверное, подразумевая под словом «любовь» слово «секс») и создавать. Но что они собираются создавать, остается неизвестным.

В то же время, люди старшего поколения, а именно те, которые закончили с работой и вышли на пенсию и сидят дома перед ТиВи, ждут смерти, ждут ее с нетерпением и с радостью принимают ее. Это объясняется тем, что эти люди увидели, что овеянная мечтами их любовь состоит в сексе, который со временем заменяется на мастурбацию, так как человек всегда стремится к чему-то новому и любой секс со временем надоедает, а так процесс творения состоит в том, что они весь день работали, потом приходили домой и набивали свою утробу и смотрели тупой ТиВи, старались разговаривать об умных вещах, хотя это и не очень у них выходило. На протяжении всей жизни они ограничивали себя во многих вещах и накапливали деньги: на старость и детям. Как потом оказалось, после того как они вышли на пенсию, деньги уже стали им не нужны, так как уже хуи не стояли, ноги не ходили, глаза не видели да и желудок работал плохо, а у детей их была такая же психология, что и у них. Поэтому люди этого, прожившего, поколения делали по крайней мере два вывода: жизнь — бессмысленная вещь, а деньги (которые также являются бессмыслицей) стимулируют человека жить и не позволяют раньше времени осознать то, что жизнь есть бессмыслица. Много кто из них покончил бы с жизнью самостоятельно, но человек — слабое и трусливое существо.

Я уже стою на остановке и жду свой девяносто второй автобус. А вот и он, почти пустой, так как это его вторая остановка и народ набиться еще не успел. Я сажусь и покупаю себе билет, что позволяет мне избежать встречи с контролерами, которые довольно злые на этом маршруте и могут набить морду каждому, кто не имеет при себе билета.

Сижу и смотрю в окно и на людей. Люди заходят на каждой остановке и для меня они как книги, которые я обожаю читать. В каждом человеке я читаю трагедию и комедию, целую кучу чувств и мыслей. Смотрю на каждого человека очень внимательно, изучаю его, читаю его. Некоторые люди замечают мой взгляд и нервничают: люди — довольно нервные существа, некоторым это даже не приятно и их это бесит. Глупые, беситься из-за такой ерунды, когда можно наслаждаться, при желании, всем: дождем, тучами, загазованным воздухом, серыми домами и грязью, которая липнет к твоим ботинкам, которые ты только что начистил. Автобус останавливается на своей конечной остановке и я выхожу. Здесь дождь уже не идет, но воздух наполнен им, да и лужи напоминают о том, что он еще был недавно. Заскакиваю в метро, по дороге бросая калеке-карлику без ног и отростками вместо рук, десять копеек. Пусть он тоже порадуется, мне приятно отдавать свое счастье, делиться им, так как я такой счастливый и у меня его так много, что я могу просто разорваться на куски от него. У него на каждой руке лишь по два пальца, но он крепко хватает ими деньги и лыбится мне губами — зубов у него нет. Этот калека-карлик омерзителен. Я раз видел, как он полз к противоположной стене за своей тарелкой супа. Он становился на все четыре конечности, как собака, я так хотел ему въебать с ноги, чтобы он на хуй отлетел на место, но удержался. Около урода, всегда околачивается крыша, мальчишки-беспризорники, которых ставят непосредственно братки, которые контролируют нищих в этом районе. Я один раз уже пропалился так. Мы шли с одним кексом уже набуханные и увидели придурка, ну типа дауна, он всякие рожи корчил, ну я взял ему и въебал ногой по яйцам, тут, как из-под земли, появились какие-то бомжи, которые типа его охраняют, четыре чела, ну и начали нас валить. От них пиздец как дерьмом воняет, даже бить такую тварь неприятно. Я потом отмывался два дня дома после этого дерьма. В метро люди выглядят немножко бодрее, чем в автобусе. Они читают газеты, книги и рекламные объявления. А я читаю их. Все блин отмороженные, сипец. Читают свои факин бумажки, хоть бы кто улыбнулся.

Ехать мне до станции метро Крещатик, довольно много ехать, поэтому у меня есть много времени. Замечаю маленькую девочку в розовой куртке, она едет вместе с мамой — толстой безобразной теткой. Девочка напевает песенку из мультфильма о трех котятах, я смотрю на нее и радуюсь, а еще надеюсь на то, что когда эта девочка станет большой, то она не будет такой безобразной как ее мамочка. Я улыбаюсь девочке, а она улыбается мне. Мы излучаем счастья будто радий радиацию, к сожалению мы не можем так легко заражать радостью, как радий заражает радиацией.

Вот и моя станция, приехал. Выхожу из метро, поднимаюсь на экскалаторе, слушаю музыку, которая играет здесь всегда и будет играть и после нас. Вкусы у работников метрополитена не меняются. До суда еще надо идти пешком. Солнце уже стоит высоко и понемногу пробивается сквозь тучи, которые еще недавно плакали дождем. Иду, осторожно ступая на желтые и красные листья. Они такие красивые и символичные. Все в нашей жизни состоит из символов: каждый листочек, каждая капля дождя, каждая старая газета в канаве. И эти символы, как и людей, которые являются также символами, можно читать, главное научиться этому и хотеть этого. Я будто очарованный останавливаюсь, так как увидел лист упавший с какого-то дерева. Для многих из людей, которые спешат по своим делам, это обычным листочек, для меня — нет. Поднимаю его и смотрю на него: немножко уже подгнивший, желтого цвета с красными и черными вкраплениями, на нем капли дождя и кусочки грязи. Читаю в нем жизнь, которая понемногу угасает, но еще есть, есть как надежда. Затихающая жизнь в мире мертвых. Когда-то этот листочек был зеленым и живым, висел на своем дереве, смотрел на этот мертвый мир и грустил. Может это печаль его убила, а не осень? Осторожно, будто ребенка, кладу его на то место, откуда взял. Иду дальше и думаю о нем еще долго.

Работаю я в маленькой комнате: восемь на четыре метра. Со мной еще работают три человека женского пола, одну из них звать Еленой — она самая молодая и секси чикса из всех. Другие две — толстые, но веселые. У Елены белокурые, волосы, печальные голубые глаза. Она маленькая и хрупкая, но, к сожалению, уже состоит в браке. Она старше меня на два года. Мы понравились друг другу когда увиделись впервые. Я понравился ей, так как вызвал у нее материнские чувства, я выгляжу моложе своих молодых лет. Прежде меня это бесило, сейчас, когда уже нет такой вещи, которая могла бы вывести меня из психического равновесия, я нахожу в этом свои преимущества и стараюсь использовать это. Женщины — это слабые существа, поэтому естественно то, что больше всего в них преобладают материнские чувства, им позарез необходимо иметь под рукой того, о кого можно заботиться: ребенка или парня, который похож на ребенка. Елена нашла проявления этого в моем лице. Елена мой непосредственный начальник и благодаря нашей взаимной симпатии, не сильно напрягает меня работой и смотрит сквозь пальцы на то, что во время рабочего времени я работаю над книгой, каждый раз опаздываю и иду домой раньше, чем нужно. Во время обеденного перерыва мы вместе пьем кофе и разговариваем о последних новостях в мире музыки или кино. Не знаю, может потому, что она замужем, я никогда не приглашал ее на свидание. Дело не в том, что это в ее глазах будет неправильным, это меня беспокоило меньше всего, дело в том, что я не хотел делать ей плохо. Я всегда стараюсь не подводить людей и не делать им плохо. Вот и сейчас, я валяю, во время работы, дурака и знаю, что когда меня уволят (а это уже будет скоро), Елене из-за меня влетит. Из-за этого мне немножко стыдно. Но не могу ничего с собою поделать. Я вхожу в комнату и всех приветствую. Елена уже здесь и смотрит на меня своими печальными глазами и не говорит мне замечания за то, что я снова опоздал.

Сажусь за свой стол, вижу пачку дел, которые надо просмотреть и начинаю медленно это делать, мне некуда спешить.

Я не люблю эту работу, особенно из-за того, что работать приходится в коллективе. Любой коллектив убивает в человеке личность, любая работа убивает в нас человеческое начало. Я уже не ощущаю себя человеком. Нет! Я машина! Машина из костей, мяса, крови и другой анатомии. Я работаю в этой сраной машине правосудия, я пишу эти бумаги, за копейки решаю дела на миллионы и ценой в человеческую жизнь. Никакой фантазии, никакой импровизации, слепое копирование бланков и образцовых документов, постоянное производство, процесс производства, который напоминает секс, у которого нет конца.

Когда Елена идет на судебное заседание, достаю свою тетрадь и начинаю работать над книгой. Уже пять вечера, до конца рабочего дня еще целый час, но я, как всегда, иду домой раньше. Говорю всем: «Покеда!»

Иду к метро, солнце уже село и на улице достаточно темно, только слабый свет фонарей охватывает своим тусклым светом небольшие круги.

Приезжаю домой, захожу и вижу Грека, который возвратился раньше меня — это удивительно. Глаза у него возбужденно блестят.

— What's up, дорогой? Давно не видел такого огня в твоих глазах.

— Слушай, вобщем сегодня будут классные чиксы. Они со мной раньше в одной школе учились, но на несколько лет младше. В общем, молоденькие ранеточки, как раз нашему Диме-бэйбику такие нравятся, гыгыгы.

— Молоденькие? Классно. А они как, нормальные?

Грек любит измерять женскую красоту по десятибалльной системе, эти, по его словам, тянут на восемь-девять балов. У нас с Греком разные вкусы относительно женщин, поэтому не хочу с ним спорить.

— Ты где таких в своей Каховке откопал гыгыгы?

— Бля, не пизди много, я тебе говорю, что телки классные. У тебя есть немного рубаксов домазать?

— Ради чего я буду домазывать? Есть перспектива им всунуть? Я уже вышел из того возраста, чтобы платить девушкам только за эстетическое удовольствие. Я плачу либо тем, кто мне нравиться, либо тем, кто дает.

— А ты типа не знаешь что такое провинция? Ты им прогрузи там про Париж, хуе-мое и все такое, они и так охуевшие от Киева, тут понты бросим и телки сами бля полезут.

— Целки?

— Хуй его знает, но не поношенные — это точно. Веселые такие девочки, выпить и погулять любят.

Я понимаю что вечер, как и ночь, будет веселым. Грек заведен и летает по квартире. Сует мне в руку деньги и говорит, чтобы я бежал в круглосуточный магазин и купил пива и вина. Я докладываю еще двадцать рубаксов и не спеша иду. Беспокоиться на счет резинки мне не надо, у меня еще есть две штуки, у Грека может и нету, но он меня не просил ничего покупать. Магазин находится через дорогу. Под ним сидит дед Иван, здороваюсь с ним. Захожу и покупаю вина и пива. Потом сажусь возле деда Ивана и даю ему бутылку пива, открываю одну и себе о железный мусорный бак. Дед Иван благодарит меня и открывает свою бутылку профессиональным движением ключа. Сидим пьем пиво, смотрим на звезды, которые едва видно сквозь тучи и преимущественно молчим."Как дела, дед?" — спрашиваю у Ивана. "Хорошо сынок, только вздрагиваю от картин настоящего и с надеждой жду будущего, " — шутит дед Иван.

— Нахуя ждать то, чего нет?

Потом пьем пиво молча. Каждый думает о свое. Дед Иван о том, что скоро зима, а у него нет теплого пальто. Я о том, что чиксы уже наверное пришли, а экспрессивный Грек уже психует, ожидая меня.

Я встаю, крепко пожимаю руку деду Ивану прощаясь с ним. От деда неприятно воняет, как бы какую хуйню через рукопожатие не подцепить, надо будет их вымыть хорошенько. Подхватываю обеими руками свой пакет со спиртным и отправляюсь домой.

Как я и думал, Грек начинает кричать на меня, а я лишь улыбаюсь. Стол уже накрыт. Грек поставил на него колбасу, сыр, пару консервов из овощей, фаршированные яйца, пару плиток шоколада и спиртное. Грек убежал в ванную комнату наводить марафет. Ебарь хренов. В восемь звонок в дверь извещает о том, что наши гости пришли. Девочки — классные. Наташа — черненькая, Юля — блондиночка. Юля с самого начала нравится мне больше, поэтому сажусь возле нее. Грек берет себе Наташу.

Наташа повыше, черные достаточно длинные волосы, голубенькие джинсы и джинсовый модный жакет.

Юля пониже тоже худенькая, но Наташа вообще скилетик. У Юли длинные светлые волосы перехваченные заколкой в косичку. На ней аля-реперские штаны со множеством карманов и белый реглан.

Реглан и жакетки сразу же снимаются и девочки остаются в секси тишотках.

Девочки оказываются без комплексов. Много и хорошо пьют, быстро пьянеют, не заставляя нас ебать себе мозги разными тупыми базарами. Я понемножку прижимаю Юлю к себе, ощущаю тепло ее тела и начинаю ей на ушко нашептывать разную хуйню о Париже. В общем, кидаю панты. Будь она киевлянкой, я был бы уже давно послан. Юля очарована моими рассказами, она никогда не была в Париже и вряд ли будет, так что проверить мои тупые базары не сможет. Я читаю ей стихи по-французски, в провинции она никогда не слышала такого и не ощущала ничего подобного. Наши тела становятся все ближе и губы наши встречаются.

Потом пьем вино и едим шоколад. Грек рассказывает анекдоты. Смеемся. Так незаметно бежит время, девочки уже «хорошие», поэтому решено, что ночевать они остаются у нас. Девочки не возражают, наоборот рады даже. Хули им прется по темным и холодным улицам домой, когда тут кормят, поят да еще и выебут наверняка? Начинается игра. Юля и Наташа любят все, что модно, в том числе и бисексуальность. Они сидят рядом и я замечаю, что руки Юли уже под футболкой Наташи. Они начинают ласкать друг друга. Потом целуются. Я вижу, что у Грека эрекция. Его возбуждает проявление лесбийской любви. Меня это возбуждает тоже, но, в тоже время, присутствует ощущение отвращение. Мне это все кажется неестественным, таким, что не отвечает логике. Я думаю: «Если бы Юля была моей девушкой, я спокойно относился бы к тому, что она спит с другими парнями, но не с другими девочками». У Грека лишь две кровати. Он берет Наташу за руку и идет в свою комнату. Мы остаюсь с Юлею вдвоем. Я выключаю свет и лишь слабый месяц бросает свет сквозь окно. Сначала мы целуемся, потом мои руки проникают под тишотку Юли и я ощущаю ее тело — молодое и горящее огнем страсти. Мы ложимся на мою кровать. Пусть постель и не очень чистая и порванная, но эту ночь мы занимаемся любовью. Юля стонет, я чувствую, что ей приятно, она имеет пять оргазмов за ночь, не так много, но оргазмы продолжительные и обессиливают ее. Она плачет и что-то шепчет мне на ухо. После каждого ее оргазма я зажигаю сигарету «LM» и смотрю в окно. Я думаю о вечности, а еще об ощущение одинокости.

Женщины мне нужны, чтобы спрятаться от этого чувства, когда ты чувствуешь, что совсем один и никто и целом мире не может понять тебя. Это судьба каждого писателя, быть одиноким и спасаться от этого в собственном мире, который вызывает в конечном итоге шизофрению. Находясь с женщиной, эта пустота понемножку наполняется нею, затыкая ее дырку хуем, ты затыкаешь дыру одиночества у себя внутри. Но, потом, все проходит, и ты становишься снова одним, лишь со своим миром. Замкнутый круг. И не надо мне говорить о любви. Любовь придумало правительство, чтобы остановить животные потребности населения, взять их под контроль. Любовь это как религия, только еще более опасная. Атеистов намного больше тех, кто никогда не любит. Верят в любовь тупые идиоты, которые живут ради самой жизни. Прожигают и просирают свои жизни, материализуя при помощи спермы следующие поколения таких же идиотов. Надо сделать поголовную стерилизацию, чтобы такое дерьмо, как люди вымерло уже лет через семьдесят. Пускай лучше вместо нас живут трупные черви, они больше достойны этого. Мы разговариваем с Юлей. Она рассказывает мне про свою жизнь и учебу. Я почти не слушаю ее, мне не интересно это. Нахуя ты мне это рассказываешь это? Ты мне не интересна и нужна только для того, чтобы заткнуть дыру в душе, а потом сделать тебя одним из героев будущей книги. Ты уже должна гордиться этим, уже твоя жизнь не будет прожита зря, ты будешь увековечена мною, ты будешь как Мона Лиза бля.

— Дима, а у тебя есть кто-то?

— Зачем тебе?

— Ну, мы же переспали с тобой, теперь мы будем встречаться, да?

— Сменим тему?

— Так у тебя есть все же кто-то?

— Нету.

— А мне говорили, что есть.

— Кто говорил?

— Грек твой.

— Он пошутил.

— Дима, я так не могу, я не могу вот так на ночь, а потом все.

— Я раньше тоже не мог. Ничего, станешь взрослее — научишься. Знала бы ты, сколько я ошибок наделал из-за этой глупости.

— Дима.

— Мы оба получили удовольствие, так ты чего нервничаешь? Еще увидимся при желании, еще получим.

— Я так не могу.

Ну и такие же сопли. Надо было выгнать ее нахуй, прямо ночью, на мороз, дуру. Мы засыпаем приблизительно в четыре ночи-утра.

Нас будит Грек, уже десять утра. Я прошу его позвонить Елене и сказать, что я заболел и не смогу прийти на работу. Я мог бы сделать это сам, но мне стыдно врать ей. Мы завтракаем, девочки улыбаются и общаются с Греком. Мне грустно, я хочу побыть один, поэтому думаю, как бы Грек быстрее выгнал девочек к чертовой матери.

Юля грустная, пытается со мной заговорить, но я отвечаю односложно, заебала дура ты меня ночью, не надо было нависать. После завтрака они собираются и уходят. Юля обещает позвонить. Можешь не звонить! Грек сразу начинает меня расспрашивать о моих ощущениях. Я рассказываю ему все в деталях. Он говорит, что Наташа очень горячая девушка. Потом он бежит счастливым на работу, а я остаюсь дома.

Иду на кухню, варю себе крепкий кофе. Беру его и иду в свою комнату. Сажусь в кресло и смотрю в окно. Падает редкий снег.

Сижу и стараюсь что-то писать. Ничего категорически не выходит, фантазия не идет. Вместо фантазии в голову лезет воняющая сортиром реальность: серый снег, дождь, старые газеты, Малайзия, автобусы, несвежее пиво и вкус дерьма после сигарет «More» утром во рту, горящие самолеты над ЮэСэЙ.

Отрываюсь от мерцающего экрана монитора KFC, все равно нихуя из этого словострадательства не выйдет, это все равно, что мастурбировать пьяным, предварительно уже кончив во что-то мокрое и теплое, только мозоль себе натрешь. Открываю дверцу серванта и нахожу в нем последний джойнт. Черт. Придется завтра ловить кайф как-то по-новому. Полу ложусь на диван и начинаю делать напасы. План классный, каховский, уже после двух напасав в голову сильно ударяет, сила удара такова, что в первые секунды хочется блевать, я отпиваю прямо из бутылки минеральной воды «Миргородская» и меня немного отпускает. Желание блевать пропадает так же резко, как и появилось, вместо этого мозг начинает путешествие по зеленым волнам успокоения. Моя голова касается подушки, я делаю еще два напаса, рука с джойнтом устало свисает в пяти сантиметров от пола. Я лежу с закрытыми глазами и ко мне в дурмане начинают приходить разные видения.

Она входит, нечто женского пола, такое из фантазии, без лица, знаете? Маленькое, секси, но оно никогда не показывает вам своего лица, девушка из вашей головы, у всех она такая есть и выглядит она, наверное, одинаково, такая аккуратненькая вся. Она подходит к дивану и касается меня. Классно, я почти чувствую ее нежные прикосновения, я представляю их себе в голове и планом они генерируются почти во что-то материальное. На моей девочке только коротенькая маечка, которая еле скрывает ее пупок, она раздвигает ножки и садится на меня, своими тоненькими пальчиками стягивает с меня шорты. У меня стоит или это мне тоже кажется? Потом мы типа уходим в другой мир, мир поступательных движений, вверх-вниз и снова туда же. Это продолжается минуту и еще триста световых лет, а потом я бурно кончаю, типа в нее, но по-настоящему себе в трусы, во как! Потом девочка без имени и без лица пропадает, а я продолжаю лежать и тупо втыкать в потолок, глюки кончаются и на смену им приходит тупое втыкание. Огрызок джойнта загас в моей руке. Я перевожу взгляд на часы и вижу, что лежу тут уже около сорока минут. Классно.

Потом с работы приходит Грек и находит меня вот в таком состоянии. Он что-то бубнит про то, что я взял последний джойнт и вообще я вонючая свинья, а потом идет на кухню и пытается там найти бутылку пива и что-то пожрать. Я тоже хочу жрать, после своей галлюциногенной дрючки.

Помню в тот вечер снова шел дождь и я сидел дома один. Грек свалил ночевать к чиксе, оставив мне десять гривен и кусок копченной колбасы. Я сразу побежал в круглосуточный ларек и купил себе литровую бутылку пиво «Рогань» за два-сорок, порезал себе колбаски и развалился в своей комнате на диване втыкаясь в окно. Уже было около девяти часов и в нашем спальном районе было уже тихо, иногда только раздавались звуки одиноко проезжающих машин. Я обожаю такую погоду и такую атмосферу. Тихо по стеклам барабанит дождь, ты лежишь с тарелкой колбасок и литровой бутылкой пива в руках и тупо втыкаешься в окно. Но, как всегда, такая хуйня скоро стала мне надоедать. Пиво закончилось, а колбаски переваривались в моем желудке. В общем стало скучно. Алкоголь немного дал в голову и меня потянуло куда-то идти и что-то делать.

Одеваю свое черное пальто и выхожу из квартиры. Деда Ивана нет на его привычном месте, это означает, что он где-то ходит, а может — медитирует, что, учитывая дождь, более вероятно. Дед Иван любил медитировать на крыше нашего дома, я прекрасно это знал.

Я нахожу у себя в кармане пальто еще пять гривен и бегу в магазин, чтобы купить за двенадцать гривен бутылку страшного пойла под названием «Коньяк Десна». Потом возвращаюсь в подъезд, стряхивая с себя капли дождя, захожу в темный лифт-гроб и нажимаю на кнопку последнего этажа. Лифт, угрожающе подрагивая и скрипя канатами, начинает медленно ползти в темноту вверх. Двери лифта открываются и я быстренько покидаю его брюхо. По лестнице поднимаюсь еще на пол этажа и оказываюсь перед дверью, которая ведет на чердачное помещение. Дверь не закрыта, как всегда, а только прикрыта. Я открываю ее и оказываюсь в темном помещении чердака, которое освещается только слабым светом дальнего окна, через которое можно попасть на крышу. Я иду через помещение чердака, пройти надо метро двадцать и весь путь хлопья густой паутины цепляются в мое лицо. Подхожу к лестнице и задираю голову: в трех метрах надо мной то самое окно, стекло в нем давно выбито и на мою голову из него тонкой струйкой стекает вода. Я лезу по лестнице, пальто цепляется за старые гниющие доски, бутылка коньяка в его кармане. Высовываю голову из окна и в нее бьет сильные напор ветра с водой. Тихо матерюсь себе под нос «еб твою мать» и, цепляясь руками за край окна, подтягиваю свое тело, перекидываю ноги и оказываюсь на крыше. Над моей головой слабо сквозь жидкие тучи пробиваются звезды и снизу вырываются куски света уличных фонарей. Я начинаю крутить головой и скоро нахожу Деда Ивана, который укрылся от ветра и дождя, сев спиной к одной из надстроек, и втыкает куда-то вдаль на темный район нашего города. Подхожу к нему и сажусь рядом на довольно сухой кусок шифера, подложив под задницу кусок пальто. Дед Иван поздоровался со мной, мы, минут пять, сидим тихо, у него состояние нирваны и я не хочу его нарушать. Так и сидим вдвоем в тишине. Я смотрю на темный город. Только в некоторых окнах горит свет, доносятся обрывки каких-то звуков. У нас спальный район, и живут в нем в основном переселенцы из пред киевских сел и приезжие из других городов. В окнах где горит свет скорее всего смотрят тупое ТиВи и пьют, там где темно — трахаются, тут народ привык трахаться в темноте.

Потом я достаю бутылку коньяка и открываю ее. Протягиваю Деду Ивану. Он берет ее и делает большой глоток, потом отдает бутылку мне. Я тоже отпиваю. Вкус у коньяка отвратительный, но жидкость приятно растекается по жилам, понемногу согреваю окоченевший от дождя, ветра и осени организм. Классическая бля картина, если посмотреть со стороны: писатель и бомж пьют дешевый коньяк на крыше дома в одном из самых забыченных районов мировой столицы. А чем вы, сытые толстые ублюдки, сидящие дома со своими детьми-дебилами и смотрящие по ТиВи тупые шоу, запивая все это дело немецким пивом и заедая свиными отбивными, лучше чем нахуй никому не известный писатель и старый бомж? Идите на хуй, бля! Мы себя еще покажем, правда, старик?

Все равно, бля, вы будете читать мои книги, будете ломать памятники Пушкину и ставить мне, тупые обыватели, вы делали так уже много раз! Гы-гы-гы!

А мы пьем дешевый коньяк большими глотками и это называется контр — искусство, ясно вам, дебилы?

Так и сидим около часа. Коньяк уже допит и приятно врубил по голове, учитывая еще раньше выпитое пиво. Я беру пустую бутылку и кидаю ее вниз с крыши в темноту дворика. Через несколько секунд слышу ее далекий голос, бутылка разлетелась на тысячи кусочков.

Дед Иван начинает жаловаться на свою жизнь. Говорит, что скоро зима, а у него нету даже теплого пальто. Да, без теплого пальто он вряд ли переживет зиму, замерзнет где-то к ебеней матери. Алкоголь делает меня очень добрым и я всех люблю. Я молча снимаю свое еще почти новое пальто и протягиваю его бомжу. Дед Иван берет его с благодарностью. На его щеках текут капли: дождя или слез?

Мне становится холодно, я смотрю вдаль на город, прыгая на одном месте пытаясь согреться. Мы так, бля высоко, как боги просто! А все остальные под нами, они все, бля под нами, вот это кайф!

Дед Иван показывает мне на какую-то звезду, которая на пару минут смогла разорвать тучи и пробиться к нашим глазам.

— Я был на этой звезде. Летал на нее, разговаривал с существами, которые там живут. Ты не смотри на то, что я таким сейчас стал, понимаешь, меня заставили? Ты понимаешь меня? Моя жена была шлюхой, у меня была жена! Я взял топор и порубил ее одним сраным днем, когда эта тварь трахалась в моей постели с соседским дворником Колей. Ты меня слушаешь?

— Ага. (Дед наверное полностью свихнулся, или он просто так, от алкоголя, мне эту хуйню про звезды пиздит?)

— А потом меня посадили и я полетел на эту звезду. Звезда Л-17, так мы ее называли. Я летел к ней между созвездиями Овна, Рака и Рыб по маршруту С-7-Д-5. Я видел все, что тут на земле происходит, с самой вершины, с самой главной вершины.

Я чувствую, что уже совсем замерз. А тем временем, свихнувшийся бомж, которому я подарил свое пальто, показывает мне на звезду Л-17 и рассказывает про то, какая на ней природа и что он там вообще видел. Это уже начинает конкретно заебывать. Я уже начинаю, в шутку, подумывать о том, чтобы скинуть его с крыши вслед за бутылкой, а потом спуститься и посмотреть, что от него осталось. Интересно, как выглядят мозги на асфальте?

Один раз я уже видел это, но это было очень давно, мне года четыре было, потому помню только серую полужидкую лужицу. Мы играли с пацанами, ну вы знаете, всякие драки на палках и все такое прочее. Так вот, два малых кекса полезли на крышу какой-то ебаной пристройки двухэтажной. Залезли на нее и дрались на крыше на палках, а мы все остальные стояли и смотрели на них внизу. И видим, один кекс пятиться назад к самому краю крыше. Почему мы ему ничего не закричали? А хуй его знает. Он все пятился и пятился, а потом ступил ногой в пустоту и полетел вниз. Прямо вниз башкой, верите? И башкой к-а-к ебнулся об асфальт и от него полетели брызги такой дряни типа соплей. Это, наверное, и были мозги. Помню мы все здорово струхнули тогда и разбежались кто куда. Кто-то позвонил в больницу и к нему приехала скорая. Мы потом вернулись, помню мусор тащил за руку второго кекса с крыши, а тот плакал, а мы охуевшие стояли и смотрели как упавшего кекса с сплюснутой головой погружают в машину скорой. Он помер прямо там, в машине. Они уехали, а мы подошли к тому месту, где он лежал. Там аж асфальт продавился немного, верите? И во вмятине той была серая лужица дерьма — мозгов, а еще капельки этой дряни в радиусе нескольких метров были. Так это все давно было, а вот щас бы интересно было бы глянуть на такую же картину полтора десятка лет спустя.

Мы когда малые были, нас такое не цепляло совсем. Стояли и смотрели на мозги и нихуя не чувствовали. Мы вообще похуисты были какие-то. Помню, поймали с одним чупом котенка малого, я его держал, а он котенку глаз гвоздем пробивал, а потом глаз вытекал. В общем, харэ, хули я вам тут про живодерство расписываюсь, все равно корректор эту сцену вырежет гы-гы-гы.

В общем я к тому веду, что заебался я тогда сидеть там на крыше, замерз вообще. Спрашиваю Деда Ивана, он говорит что еще часа два сидеть тут будет. Куда ему идти-то? А так будет сидеть тут, думать про звезды и чувствовать себя богом, а не обычным старым бомжем. Ну я говори, что типа еще вернусь может и иду к проему, через который влез сюда.

— Спасибо за коньяк и пальто, Дмитрий!

— Never mind!

— Чего?

— Never mind!

В общем, он не понял. У меня такая фишка просто, как напьюсь перехожу на английский. Не знаю что это, типа я такой.

Лезу обратно в дырку окна, нога не попадает на лестницу и я чуть не падаю.

Захожу в свою квартиру, она темная, пустая и тихая. Грека все равно нет, так что я падаю на его диван прямо в тяжелых ботинках, пачкая плед грязью. Одежда на мне мокрая, холодная и липкая. Стягиваю ее с себя, скидываю ботинки и остаюсь в одних трусах. Еле нахожу свежую тишотку и валю на кухню делать себе горячий чай.

В нашем доме живет старенькая бабушка — Анна Андреевна. Она была очень безобразной еще с детства, поэтому нестранно, что в будущем у нее не было ни мужчины, ни детей. Она прожила свою жизнь одиноко — только работала и, наверное, мастурбировала перед сном. И друзей у нее не было. А потом распался Советский Союз и она потеряла, как и все, социальную защиту. Понятно, у нее уже было единое желание — умереть нормально и чтобы ее похоронили, а не гнить одиноко в своей однокомнатной квартире на втором этаже.

Анна Андреевна было хотя и незначительным, но все же персонажем в пьесе жизни нашего дома.

Так вот, проблему свою она решила довольно просто и на современный манер — она заключила договор с супругами Х, которые должны были ухаживать за ней, иногда покупать еду, лекарства, а как бабка умрет — похоронить ее и забрать себе ее квартиру.

Конечно, супруги не могли быть возле бабки всегда, поэтому они начали искать людей в нашем доме, которые бы раз в день проведывали бабку, покупали ей молоко и хлеб, и смотрели, не загнулась ли она. На такую работу согласился я. Платили мне за это сто гривен на неделю — хуевая работа за маленькие деньги.

Одним утром, я как всегда собирался посетить свою бабку. Пошел в гастроном и купил бутылку молока и кусок хлеба — как всегда. И вот поднимаюсь на второй этаж. Стучу. Никто не отвечаю. Я знаю, что бабка плохо слышит, поэтому стучу и звоню снова. В ответ мне тишина. Ну думаю все, умерла бабка. Жалко, такую непыльную работу потерять конечно.

Пошел к себе домой и позвонил к супругам X на работу. Взял мужчина, господин Х, я сообщил ему, что бабка не отвечает на мои звонки и попросил его приехать и открыть квартиру. Он пообещал приехать через час.

Вышел на улицу, купил себе пива и сел на лавочку пить и ждать. Начали выходить другие бабки с нашего парадняка, которые ощутили вкус смерти и услышали как я стучу в двери Анны Андреевны. Начали спрашивать меня, что произошло. Я пил пиво и отвечал, что бабка, наверное, отдала концы. Ну, все начали кричать, конечно, и говорить, чтобы я лез в окно к ней в квартиру. Я говорю им: «Нахуя мне это нужно? Через сорок минут приедет господин X и откроет квартиру».

Прошел час, потом два. А господина X все не было. Бабки начали мне грозить и приказали лезть через окно в квартиру. Ну что мне было делать? Снял куртку и полез. Выбил к хуям окно и пролез сквозь дыру на кухню.

Из кухни прошел в комнату. Ощущая запах дерьма. Среди комнаты лежит Анна Андреевна и стонет. Наверное, упала и что-то сломала. Воняла она страшно, под себя нассала и насрала. Лежит среди собственной мочи и дерьма. Пиздец.

Я открыл дверь и впустил в дом бабок. Все начали кричать и приказывать мне, чтобы я ее поднимал.

Я говорю: «Я ебал ее поднимать! Она в дерьме вся!»

Бабки начали меня лупить понемногу своими палками.

Я снимаю реглам. Остался в одной тишотке и стал эту старую суку поднимать.

В конце концов я перемазался весь ее дерьмом, но поднял ее и посадил на кровать. Бабка понемногу начала приходить в себя, а ее соседки стали ее переодевать. Я вышел. Мне было и так противно, чтобы еще смотреть на голую старую пизду.

Потом приехал господин Х., прибежал ко мне домой. Я сказал, что типа не буду больше работать и вообще, пошел бы ты!

Ночью пошел снег и температура упала до минуса. Сразу очень густой и сильный и уже через несколько часов укрыл собой весь город. Грек пришел только утром, счастливый очень. Наверное, классно поебался. Рассказывал, что чикса, у которой он ночевал, еще какую-то подружку пригласила и они втроем кувыркались аж до самого рассвета.

Я стоял в своей комнате с головной болью после вчерашнего коньяка открыв окно, наблюдая как снег насилует город и влетает крупными холодными хлопьями в мою комнату. Снежинки и их хлопья падали на деревья, землю и людей. Снег падал на пол моей комнаты и превращался в лужицы. Я был голый, в одних только трусах, снег облеплял мое тело и приятно его охлаждал. Я не боялся того, что могу заболеть. Я хотел контакта со снегом, хотел его холода, хотел его, в общем. Чуть ли не в сексуальном плане хотел. У нас был с ним сейчас контакт, почти что секс. Знаете, есть люди, которые любят сексом с деревьями разными заниматься? Так вот, я их всех переплюнул, со снегом никто еще сексом не занимался. Только кончить на таком холоде было проблематично.

Потом я закрыл окно и пошел на кухню. Начал рыться в холодильнике, чтобы найти себе что-то на завтрак. Вчерашнюю колбасу я уже давно съел, нашел только кусок сыра и полбутылки домашнего вина, привезенного их Каховки Греком.

— Вадик, можно допить?

— Ты вчера не напился, что ли?

— Не-а.

— Ну, бери.

Сажусь в комнате перед ТиВи и начинаю кусать сыр прямо от куска и пить вино жадно впиваясь в горлышко пол-литровой бутылки из-под минералки губами. Завтрак интеллектуала.

Сегодня у меня долгий день и я не знаю, чем мне заняться.

Надо убивать время. Писать ничего не хочется, в голове каша, так что написать я могу только кашу, не более того.

Можно поехать в центр в трубу и попробовать снять себе какую-нибудь девочку-панка, потом привезти ее сюда и выспаться с ней, за что она наградит меня «букетом». Можно поехать к своему старому знакомому Леше по кличке Кабан. Он маргинальная личность, поэт и художник. Написал с два десятка стихотворений и нарисовал несколько картинок маслом. Стихи у него нормальные, могу об этом говорить, как бывший поэт, про полотна говорить не буду, я в этом ничего не шарю. Он живет в другой части города, в центре блин, на Печерске. Дорога к нему займет у меня около часа. У него можно будет похавать и выпить. Можно будет сходить с ним на какое-то частное пати.

Начинаю искать, что бы одеть. Беру старую армейскую куртку, одеваю ее и иду в сторону восемнадцатого троллейбуса.

На улице холодно, прячу руки в карманы и втягиваю голову в холодный ворот куртки. Некоторые любят говорить про такую погоду: «Свежо!», тогда как погода эта просто-напросто хуевая. Ко мне подбегает какой-то бомж и просит десять копеек. По его морде видно, что у него уже давно не все дома. Мне так холодно, что даже не хочется делать лишних движений, поэтому просто посылаю его нахуй. Он скулит как собака и скрывается в темной подворотне.

Сажусь в троллейбус и молча еду прикрыв глаза. Холодные потоки воздуха дуют на меня из всех щелей. Выхожу на станции метро «Лукъяновская», прохожу мимо тележки с лотерейными билетами и бабками, торгующими пирожками — тошнотиками. Спускаюсь вниз. В это время людей в метро мало. Все на учебе или на работе. Тут приятно и тепло. Вообще, люблю киевское метро, маленькое и уютное. Помню долго путался в туннелях московского, офигев после киевского.

Выхожу на станции метро «Печерская». Перебегаю проспект и оказываюсь прямо возле дома Кабана. Снег становиться мелким и режет лицо как куски стекла. Одним рывком поднимаюсь на пятый этаж и начинаю лупить ногой в деревянную дверь без обшивки. У Кабана самая страшная дверь во всей парадной. В этой части города живут люди с достатком, такие маргиналы, как Леха, тут, скорее, исключение. Звонок у Лехи не работает с лета.

Леха открывает мне двери и долго молча, своими грустными глазами смотрит на меня. Ясно, что я приехал без звонка и поэтому он не очень-то и рад сейчас меня видеть. Может у него планы были? Ничего, сейчас с ним бухнем и станет рад мне. Леха был огромным, около 190 ростом и более центнера весом кекс, с густой рыжей бородой и длинными сально-рыжими волосами.

— Привет, Леха! Мне так что и стоять тут?

— Нет, входи.

Его лицо, как всегда, имеет нездоровый зеленоватый оттенок. Леха ужа давно подсел на ширку, говорит, что без нее не может творить, искусство требует жертв. По запаху от Лехи я понял, что вчера он пил и пил немало. Человека мучило жестокое похмелье.

Квартира Лехи была классической квартирой сумасшедшего и одинокого маргинала. В ней всегда стоял запах женщин, спиртного, свежей ширки, плана и разложений. И сейчас, воздух был набит алкогольными парами. Стены его были изрисованы его же картинами, надписями его богемных любовниц, перемазаны местами зелеными соплями, кровью и кусками фекалий. Однажды, пьяные в жопу и обосранный Леха сидел дома и рисовал на стене картину. Потом ему видно шизануло и он, пардон, обосрался. Схватив куски своего же дерьма, он начал пальцем наносить мазки на картину, вместо красок. Подумав, что этого мало, он схватил нож для бумаги и, расковыряв им вену, начал мокать палец в свою кровь и наносить мазки уже ей. Потом, обессиленный, он рухнул на пол в собственное дерьмо и уснул. Ранка на руке была не глубокая и быстро затянулась, так что Леха не помер. Сейчас это творение украшало одну их стен его мастерской. Во второй комнате стояли ТиВи и кушетка. В мастерской, кроме стола, стула и мольберта лежал матрац и находилась куча какого-то хлама.

На стенах были не только надписи и картины, но и стихи, которые пьяный Леха предпочитал писать прямо тут, красками. Они у него никогда не терялись и, со временем, он собирался переписать их на бумагу.

Рабочий стол Лехи был завален мятыми бумагами, книгами (книги были разбросанны по всей квартире, даже в ванной и туалете, Леха относился к тому типу людей, который одновременно читал семь-десять книг). Иногда Леха садился за стол и, все же, писал стихи на бумаге. Но эти стихи, по его словам, получались у него хуевыми, поэтому он свирепел, рвал их на куски и швырял в кучу хлама, которая была навалена в углу его мастерской. В куче хлама, находились, так же, куски его гардероба.

Пол его мастерской был устлан гандонами, кусками сырного пирога, битым бутылочным и стаканным стеклом, пустыми бутылками, какой-то одеждой, рваными бумажками. Иногда попадались засохшие куски фекалий и блевотины. Вонь стояла жуткая, не смотря на почти всегда открытые окна.

В углу, на матраце, лежала девочка, на вид лет четырнадцати. Она еще спала. На столе стояла полу-пустая бутылка коньяка и два стакана.

— Садись.

Сам Леха сел на единственный в комнате стул. Я оглянулся вокруг и сел рядом со спящей девушкой.

— Хочешь, можешь выебать, — сухо предложил Леха, показывая пальцем на ранетку и открывая бутылку коньяка.

— Может быть, но позже.

Леха разлил нам остаток по стаканам, вышло грамм по сто. Мы выпили, не закусывая. Лицо Лехи стало приобретать здоровый розовый оттенок.

— Чего тебе в такую рань, блядь, не спится?

— Ты же знаешь, я не буду врать. Скучно до смерти, вообще не знаю чем заняться. Вот приехал к тебе, может ты хоть что-то придумаешь. И я сейчас на нуле, еще и тебе должен, так что приехал и с надеждой на твою финансовую помощь.

Леха снова налил. Мы выпили. Потом кряхтя, под своим весом, он полез в какой-то ящик, достал оттуда партмане, из которого извлек пачку баксов — купюрами по десять и двадцать. Протянул одну двадцатку мне:

— Отдашь, когда будет возможность.

Девушка, которая все это время спала, перевернулась на другой бок и начала просыпаться, открывая глаза.

— Где ты ее взял?

— Вчера подобрал тут в парадняке. Неферша какая-то. Я валил с диско, смотрю сидит прислонившись к стене, будто спит. Ну ты знаешь, я не могу пройти мимо вот такой малютки. Ей лет четырнадцать наверное, они все такие чистые в этом возрасте, как небо летом. Хотя она уже была не целка. Но сладенькая такая. Бля, советую, выеби ее.

Леха продолжал в том же духе.

— Я знаю, что меня за развращение посадить могут, но что я сделать то могу?

Он как будто оправдывался.

Девочка открыла глаза удивительной небесной голубизны и с интересом посмотрела на меня.

— Как ее зовут?

— Ты думаешь я помню?

— Солнце, как тебя звать.

— Маша.

Маша улыбнулась мне своими крепкими белыми зубками.

Маша скинула с себя простынь и оказалась полностью голенькой.

Леха пошел варить нам кофе, а я остался помогать одеваться девушке. Мы совместными усилиями нашли среди хлама ее белые трусики, которые она тут же кокетливо натянула, засунув сначала одну ножку, потом другую, а потом худенькими ручками натянула их на миниатюрную попку.

Совсем девочка маленькая. Рост может сантиметров 160, худенькая как скелетик. Но попка не костлявая, акуратненькая, и две грудки-персика. Волосы средней длины, черные. Прядь упала на глаза и она поправила ее ручкой. Потом я подал ей футболку и смотрел на то, как она улыбаясь, натягивает ее через голову, скрывая от меня грудки-персики. У меня непроизвольно встал. Член больно уперся в молнию через трусы.

Потом я подал ей джинсы и куртку-кенгуру.

Потом мы пошли пить на кухню кофе, после чего, девочка чмокнув Леху и одарив меня улыбкой покинула нашу кампанию. Уже в дверях Леха сунул ей пять гривен на такси.

— Какие теперь будут идеи? — спросил я у Лехи.

— Да есть тут одна.

Леха улыбнулся.

— Есть у меня тут одна чикса знакомая, живет под Киевом, десять километров до Борисполя. У нее родаки мажоры. Купили ей там домик так нехуевый и отпустили девочку на вольные хлеба. Мы у нее там собираемся иногда. Она тоже маргиналка, рисует всякую хуйню, картины мне ее не нравятся, а вот трахать ее — самый кайф. Ты ее тоже трахнуть можешь, мне не жалко. Можно к ней поехать, думаю будет не скучно, гыгыгы.

— Как ее звать? Я типа может знаю ее.

— Эльза Лок.

— Не, не слышал о такой, а она что, еврейка?

— Кажется у нее польские корни. Если у тебя есть сомнения, можно позвонить и попросить, чтобы она позвала какую-нибудь подружку.

Леху страшно бесило то, что я категорически отказывался спать с девушками-еврейками.

В общем, плевать! Леха схватил радиотелефон и начал бешено набирать нужный номер. Договорился с этой киской, что мы приедем к ней в четыре дня-вечера. Сейчас уже было около полудня.

— Какие предложения на счет того, как будем добираться туда? Я ебал ехать пригородными автобусами полными старых птиц и всяких вонючих селюков.

Дата добавления: 2015-08-05