КОЛОФОН. Что говорю вам в темноте, говорите при свете; и что на ухо слышите

Что говорю вам в темноте, говорите при свете; и что на ухо слышите, проповедуйте на кровлях.

От Матфея, 10:27

Странные чувства испытывал я, вернувшись в Хумбрехтхоф. Стук прессов, клацанье литер в верстатках, крики и шутки учеников, орущих через двор: принеси еще бумаги, еще чернил, еще пива. Но это уже было не мое. Та цель, которой жил дом, изменилась: целеустремленная рутина, больше не заряженная эйфорией открытия. Каспар и я, Готц, Киффер и другие — мы создавали новую страну. Теперь прибыло второе поколение, чтобы прокладывать дороги, строить жилье, осушать болота, сажать растения, укрощать стихию. Лиц многих я не видел прежде: они посматривали на меня, но без всякого интереса. Некоторые узнавали меня и отворачивались или пожимали мне руку, как позволяла их совесть. Петера Шеффера среди них я не нашел.

— Он уехал во Франкфурт, — сказал Фуст, принимая меня в своем кабинете. — У него там дела с одним книгопродавцем. Он должен был уже вернуться и будет жалеть, что не увидел тебя. Наверняка его задержала какая-нибудь женщина.

Я пропустил эту ложь между ушей, спрашивая себя, знает ли Фуст, что Шеффер спит с его дочерью. Фуст неправильно понял выражение моего лица.

— Он был о тебе очень высокого мнения. Как о художнике и изобретателе. Это был самый трудный выбор в его жизни — между тобой и мной. Он не только мой наследник, но еще и твой.

Он взял со стола маленький металлический предмет и передал мне. Тот начал разваливаться в моих руках. Я начал извиняться, но тут же понял, что так оно и было задумано. Одна часть, меньшая, представляла собой выпуклую букву «В» с замысловатой гравировкой внутри — там росли цветы, занимались бутоны на ветках, а на лугу гончая преследовала утку. Эта часть входила в щель во второй, на которой была выгравирована листва, образующая единое целое.

— Это изобретение Петера. Внутреннюю часть покрываешь красными чернилами, внешнюю — синими, потом закрепляешь ее среди черных литер и печатаешь буквицу. Мы используем это на псалтыре для собора.

Он показал мне отпечаток на листе бумаги — куда более резкий, чем мог сделать любой иллюминатор или рубрикатор.

— Красиво, — признал я. Может быть, я ошибался и не все еще открытия были сделаны в этом доме.

— Все пока делается очень медленно. Петер в этом смысле похож на тебя, он одержим качеством и не задумывается о цене.

Затем между нами воцарилось неловкое молчание. Фуст, чтобы скрыть замешательство, принялся рыться в бумагах на столе, наконец нашел то, что искал.

— Я полагаю, мы должны закончить наше дело. — Он дал мне документ на подпись. — Мне жаль, но это необходимо. Мы с псалтырем запаздываем, церковь платить не торопится, поэтому мне приходится брать взаймы. Еврей узнал о наших разногласиях и потребовал в качестве гарантии, чтобы ты принял все условия приговора, вынесенного судом. Это всего лишь формальность. — Он зажег свечку и достал воск для печати.

— Я надеюсь, ты меня простишь, но я должен десять раз подумать, прежде чем подписывать любую бумагу, какую предлагаешь ты.

— Конечно. — Он улыбнулся хищной улыбкой. Нет, уязвить его было непросто.

Я прочел документ. Фуст забирал себе все содержимое Хумбрехтхофа, прессы и литеры, чернила и бумагу, мебель — все вплоть до последней верстатки. Ему также доставались напечатанные Библии для продажи и получения прибыли. Гутенбергхоф, его пресс и все в доме оставалось в моей собственности. Было время, когда несправедливость этого решения возмущала меня, теперь мой гнев остыл. Все осталось в прошлом.

Я расписался внизу и приложил мою печать в мягкий воск. Форма и оттиск. Фуст сделал то же самое.

— У тебя новая печать, — заметил я.

Черная птица в ошейнике держала два щита, украшенные буквами и звездами.

— «Книжная мастерская Фуста и Шеффера». Петер сделал. Мы будем ставить эту печать на все наши работы — знак нашего качества. Клиенты будут знать, что приобретают.

Мне это не понравилось. В некотором роде это казалось еще большим богохульством, чем то, которое совершил Каспар. Ставить свое клеймо на произведение искусства, заявлять свои права на него означало отчуждать его от Бога.

И снова Фуст неправильно меня понял, увидев, что я нахмурился.

— Мне жаль, — повторил он. Ему хотелось, чтобы я поверил в это. — Улица между нашими домами не так уж длинна. Мы, несомненно, будем видеться. Надеюсь, мы сможем быть друзьями.

Я был достаточно стар, и солгать мне не составило труда.

— Надеюсь. Но не теперь. Я на некоторое время уезжаю из Майнца.

Он не мог скрыть облегчение.

— И куда ты направляешься?

— У меня есть дела в Штрасбурге.

Город купался в лучах апрельского солнца. Деревянно-кирпичные дома и готические башни сияли теплым светом; площадь сверкала яркими цветами там, где стояли стеллажи с кухонными полотенцами, почтовыми открытками и путеводителями, которые словно прорезались сквозь асфальт. Вокруг толклись толпы туристов, радуясь Пасхе, а с каменных карнизов за всем этим наблюдали ангелы, львы, рыцари и змеи.

Никто не обращал никакого внимания на молодую пару, которая, держась за руки, шла по площади. Они вошли в собор через западную дверь под монументальным фасадом и оказались в сумерках, постоянно царивших внутри. Слева на северной стене ряд царей на витражном стекле сиял в ярком свете, проникавшем снаружи. Ник почувствовал, как сердце забилось быстрее, и сжал руку Эмили.

Ательдин ждал в средней части нефа, в том месте, где боковой придел вторгался в процессию царей. Поверх костюма на Ательдине был небрежно наброшенный светоотражающий жилет, на голове — каска. За Ательдином, у основания колонны, в гидравлическом подъемнике стоял каменщик.

— Надеюсь, вы не ошибаетесь. Вы и представить себе не можете, сколько всяких бумажек нужно написать, чтобы вам позволили разобрать один из шедевров готической архитектуры. В особенности если люди, которые хотят это сделать, — все как один персоны нон грата среди церковников. Мне пришлось просить людей об услугах, за которые мне в жизни не расплатиться, и беззастенчиво врать.

Ник вытащил бестиарий из рюкзака. Уголок потертой карты торчал из-за последней страницы. Он засунул карту назад. Вскоре ему придется проститься с обеими — карта присоединится к колоде в Национальной библиотеке в Париже, а книга отправится в Британскую библиотеку в Лондоне. Все это было организовано аукционным домом Стивенса Матисона. Ник, никогда не державший в руках книги старее, чем 61-й выпуск «Супермена»,[57]печалился при мысли о том, что ему придется расстаться с ними.

Но бестиарий еще хранил последнюю тайну. Ник раскрыл книгу на восстановленной первой странице, вырезанной Джиллиан, но теперь умело возвращенной на место реставраторами. В нижнем углу находился набросок прямоугольного здания, стоящего на поперечинах креста, на которое они не обратили внимания на пароме по пути в Обервинтер.

Разгадала загадку в конечном счете Эмили.

— Это не здание с крестом, — сказала она как-то вечером в Нью-Йорке. — Это здание на перекрестке дорог.

На Ника это не произвело впечатления.

— Нам это вообще ничего не дает.

— Дает, если знаешь что-нибудь о жизни Гутенберга. — Взволнованный вздох. — Страсбург — это перекрестье дорог. Перекресток Европы.

— А это здание…

— Собор.

Это было бездоказательно — рисунок мог подразумевать любое здание со сводчатой дверью. Оно даже на башню особенно не походило.

— Смотри — все совпадает. Перекресток. Короли на стене и «Записи царей Израилевых». Гутенберг.

И вот они вернулись в церковь на перекрестке, где были увековечены в стекле две дюжины королей давно канувших в небытие царств.

— Манассия был шестнадцатым царем Израилевым. — Эмили пересчитала царей на витраже по четыре и остановилась на фигуре против того места, где они стояли. — Людовик Благочестивый.

— Подходяще.

— Джиллиан сон потеряет, если мы окажемся правы, — сказал Ательдин.

Ник смолк. Он проехал чуть не всю Европу, разыскивая Джиллиан, и — невероятно, но он спас ее. Он все еще не знал толком, что же нашел. Он больше не лежал бессонными ночами, размышляя о том, что могло бы произойти. Он уже не хотел, чтобы она обнимала его, шепотом прося прощения за все, умоляя дать ей еще один шанс. Но на некоторые вопросы он не находил ответа. Она навсегда останется сумасбродкой, необузданной, непостижимой женщиной, которая ходит по краю.

Ник и Эмили надели каски и светоотражающие жилеты. Подъемник понес их вверх вдоль колонны, и скоро они оказались высоко над головами туристов. Один или двое посмотрели вверх, но при виде светоотражающей одежды решили, что ничего интересного не происходит. Маскировочная одежда, бросающаяся в глаза.

— Как Гутенберг мог подняться сюда? — недоумевал Ник.

— Собор все еще строили и перестраивали, когда он был здесь. Возможно, вокруг колонн были какие-то леса.

Подъемник остановился. Они теперь находились почти на уровне королевских голов перед резьбой на колонне. Сквозь густую листву на них смотрело человеческое лицо. Орел со змеей в клюве. И…

— Медведь, роющийся в земле.

Ник знал, что увидит его здесь: Ательдин разглядел его снизу и прислал фотографию. Но все равно он испытал что-то вроде благоговейного трепета. С такого расстояния было видно, насколько этот медведь похож на того, который был изображен на карте. Чуть более приплюснутый, чтобы уместиться в ограниченное пространство на колонне, с более плоской спиной, более резким выгибом лапы, и от этого кажущийся более целеустремленным. Рядом с его зарывающейся в землю мордой в нижнем углу в камне было просверлено маленькое отверстие.

«Ключ — медведь».

Каменщик взял тонкий металлический крюк, похожий на инструмент дантиста.

— Если это на цементе, то я ничего делать не буду, — предупредил он.

Но каменную плитку ничто не удерживало на месте, кроме скопившихся слоев грязи и сажи, спекшихся в липкий черный сгусток. Каменщик высвободил плитку с помощью своего инструмента, который оставил по периметру узкую трещинку.

— Ну, волнующее мгновение, — сказал Ательдин.

Он ухватил медведя за морду и потянул на себя. Плитка сошла легко, словно только и ждала этого. Ательдин с каменщиком положили ее на пол подъемника. Под плиткой обнаружилось прямоугольное отверстие.

— Там что-то есть.

Эмили сунула туда руку и вытащила ржавую металлическую коробочку размером с банку из-под печенья; в такую вполне могла поместиться книга. Дрожащей рукой Ательдин засунул лезвие под крышку и поднял ее. Их головы сомкнулись над коробочкой.

— Оно все… рассыпалось.

В коробке были одни лишь хлопья, похожие на мыльную стружку или осенние листья, собранные для костра. На большинстве виднелись следы букв, некоторые сверкали золотым или красным цветом, где на фрагменты иллюминации попадал свет из витражного стекла. Размер фрагментов не превышал и дюйма.

— Наверное, туда попали водяные пары. Если пергамент перед этим какое-то время находился на солнце, то влага должна была разрушить его.

Эмили надела резиновую перчатку и взяла один из фрагментов. Даже теперь чернила оставались черными, блестящими.

— Вполне подходящий шрифт для «Liber Bonasi».

— Но тут есть еще.

Ательдин показал на другой фрагмент, где чернила были коричневыми. Даже Ник видел, что это написано от руки — не напечатано.

— … много имен… гусиное мясо… — Ательдин убрал фрагмент назад в коробочку. — Не знаю, что это такое.

Эмили быстро перебрала еще несколько фрагментов.

— Похоже, здесь были две разные книги — «Liber Bonasi» и гораздо более объемная рукопись. Они перемешались.

Ник смотрел в коробку. Он даже представить себе не мог, сколько там отдельных фрагментов. Тысячи? Миллионы? Некоторые, возможно, совсем превратились в прах, другие оставались разборчивыми. Но время у него было.

Он улыбнулся Эмили.

— Мы сможем собрать это в одно целое.

Я в последний раз перешагнул порог Гутенбергхофа, как всегда бросив взгляд на паломника на замковом камне. Я стал больше похож на него после испытаний у инквизитора. Спина моя сутулилась, голова поникла. В холодные дни мне даже дышать было трудно. Но тот груз, что я так долго нес, пряча под плащом, больше почти не тяготил меня.

Остальные ждали меня наверху. Саспах и Готц, Гюнтер, Киффер и Руппель, и еще с полдюжины других, чьи имена не фигурировали в моей хронике, хотя я видел их почти ежедневно, когда работал станок. Писец Ментелин, который начал работать над новыми литерами, когда Фуст забрал мои; Нумейстер, Швайнхайм, Сенсеншмидт и Ульрих Хан. Не было только Каспара. В середине, возвышаясь над всеми ними, стоял станок. Он постарел, как и все мы: был заляпан чернилами, помят — нам случалось молотками выбивать заклинки, винты утратили прямизну, но в умелых руках он все еще был в состоянии выдавать шестнадцать страниц в час.

— Я ухожу, — без всякого вступления сказал я.

Послышался разочарованный шепот, но никаких потрясенных вскриков. Они видели: после процесса и всего, что последовало за ним, я понемногу выходил из дела. После громадного труда по созданию Библии мне было неинтересно печатать календари и грамматики.

— В мое отсутствие мастерскую будет возглавлять Киффер. Пока он сосредоточится на уже набранных текстах — индульгенциях и всем таком, а потом мы накопим капитал и наймем новых учеников. Все остальные могут оставаться в моем доме, сколько пожелают. Однако не тратьте попусту время. Обучайтесь ремеслу, которое вам неизвестно. Если ты наборщик, научись отливать литеры. Если ты пока только варил чернила, научись наносить их на литеры, чтобы отпечатки каждый раз были ровные. Не бойтесь делиться знаниями. А потом возвращайтесь в свои родные местечки или уезжайте в большие города, о которых мечтали, и открывайте там мастерские. Обучайте учеников, а те пусть обучают своих учеников. Не входите ни в какие гильдии, но старайтесь создавать шедевры. Распространяйте это мастерство по всем уголкам христианского мира, чтобы все могли читать, учиться, понимать и расти. Вы будете ошибаться. Совершенен только Господь. Некоторые люди, может быть даже кто-то из вас, будут использовать изобретенное нами искусство в дурных целях. Это неизбежно. Этот инструмент обладает слишком большой силой, чтобы оставаться в руках одного или двух человек. Пока мы своей работой добавляем в этот мир больше добра, чем было бы без нас, это искусство будет благодатью.

Я оставил их в доме и вышел на улицу, под теплое апрельское солнышко. Я уверился в безнадежности своей мечты: мне не создать ничего совершенного. Я ведь был всего лишь человеком. Будь я помоложе, случившееся уничтожило бы меня, а теперь я испытывал только облегчение — тяжкий груз сняли с моих плеч. Я примирился с несовершенным миром.

Я не отошел и пяти миль от Майнца, как меня посетила мысль о том, что мой пресс можно усовершенствовать.

Дата добавления: 2015-08-05