Похороненная заживо

Роберт Одли сидел в библиотеке, смотрел на письмо доктора Мосгрейва и обдумывал, что ему предпринять дальше.

Когда-то молодой адвокат взял на себя роль разоблачителя порочной женщины.

Потом он стал ее судьей.

Теперь – тюремщиком.

И пока он не доставит письмо по назначению, пока лично не договорится обо всем с бельгийским доктором, до той поры он не снимет с себя тяжкое бремя и не выполнит возложенный на себя долг.

Он написал несколько строк миледи, сообщив ей, что собирается увезти ее из Одли-Корт в такое место, откуда она вряд ли сможет вернуться, и предложил ей, не теряя времени, готовиться к отъезду. Он сообщил ей, что в дорогу они отправятся нынче же вечером.

Мисс Сьюзен Мартин, горничная миледи, сочла невозможным упаковать чемоданы в такой спешке, и миледи решила помочь ей в этом.

Складывая и раскладывая шелковые и бархатные платья, собирая драгоценности и безделушки, она пришла в радостное возбуждение. У нее не отнимут ее сокровища – это главное. Ее собираются отправить в изгнание? Не беда: где бы она ни очутилась, она – при ее-то красоте! – везде будет хоть маленькой, но королевой, везде соберет толпу вассалов и верных рыцарей.

Горничная, медлительная и томная особа, махнула на все рукой, но миледи действовала решительно и неутомимо, и в шесть часов вечера отослала горничную к Роберту Одли, велев передать ему, что она готова тронуться в путь в любую минуту.

Роберт, заглянув в справочник Брэдшоу, выяснил, что Вильбрюмьез находится вдали от железнодорожных путей и доехать до него можно только на брюссельском дилижансе. Почтовый поезд до Дувра отходит от вокзала Лондон-Бридж в девять утра; на него нетрудно успеть, потому что проходящий поезд, покидающий Одли в семь вечера, прибывает в Шордитч в четверть девятого. Перебравшись из Дувра в Кале, Роберт и его подопечная прибудут в Вильбрюмьез на следующий день после полудня или ближе к вечеру.

Стоит ли во всех подробностях описывать их унылое ночное путешествие? Они ехали в отдельном купе, и миледи, возлежа на маленькой подушечке, с удовольствием куталась в свои меха: даже в этот последний час, час ее беды и позора, она не забыла прихватить знаменитые русские соболя.

Ее продажная душа не могла жить без дорогих и прекрасных вещей, которым так недавно она была полной хозяйкой. Она спрятала хрупкие чайные чашечки, севрские и дрезденские вазы в складках своих шелковых обеденных платьев. Она, будь это в ее силах, сняла бы картины со стен и сорвала гобелены с кресел. Она забрала с собой все, что смогла, и, смирившись с неизбежным, покорно отправилась в путь с Робертом Одли.

В тот момент, когда часы Дувра пробили полночь, Роберт Одли стоял на палубе парохода, а город, все дальше и дальше уходя за ночной горизонт, светился мерцающим полукругом. Корабль, бороздя серые беспокойные воды, быстро приближался к галльскому берегу. Через сутки или менее того дело будет сделано.

Подумав об этом, Роберт с облегчением вздохнул, и ему вдруг стало жаль ту, что осталась внизу, в каюте – одинокая, покинутая всеми, не нужная никому. Да, он сочувствовал ей, и при мысли о ее женственности и беспомощности невольно затеял спор с собственным разумом, но в ту минуту, когда ему вдруг показалось, что разум должен уступить, лицо друга – светлое, преисполненное надежды, как в тот первый день, когда он вернулся из Австралии, – предстало перед его внутренним взором; Роберт Одли вспомнил, какая чудовищная ложь разбила когда-то сердце молодого супруга, и разум его, холодный и неумолимый, вновь вступил в свои права.

Во второй половине следующего дня по неровной мостовой главной улицы Вильбрюмьеза прогрохотал дилижанс. Вечер только что задернул свой серый полог, и старинный богомольный городок, скучный и мрачный, стал еще мрачнее.

Фонари здесь зажигали рано, но они, слабо мерцая вдали, не столько освещали окрестности, сколько подчеркивали глубину наступающей тьмы.

Узкие улочки, облезлые фасады домов, полуразрушенная черепица и хилые трубы на крышах – все в этом глухом бельгийском городке свидетельствовало об упадке и разорении. Трудно было понять, почему дома здесь ставили так тесно, что дилижанс не мог проехать между ними, не вытеснив прохожих с разбитых тротуаров и вынудив их пробираться по улицам, обметая полами своей одежды окна первых этажей. Это трудно было понять, тем более что на равнине за городской чертой было достаточно места для новых застроек. Особо привередливые путешественники могли бы высказать удивление по поводу того, что самые узкие и неудобные улицы здесь казались наиболее оживленными и процветающими, меж тем как широкие проезды, облагороженные красивыми зданиями, были настолько немноголюдны, что казались заброшенными.

Впрочем, Роберт Одли, занятый своими мыслями, не думал об этом. Весь путь от Брюсселя до Вильбрюмьеза он и миледи ехали одни. За это время миледи не промолвила ни слова, за исключением единственного раза, когда дилижанс сделал короткую остановку и Роберт предложил миледи поесть. Сердце ее упало, когда Брюссель остался позади, потому что она рассчитывала, что ее вынужденное путешествие окончится здесь, а когда за окном потянулись унылые бельгийские равнины, она и вовсе впала в отчаяние.

Наконец дилижанс въехал во внутренний двор бывшего монастыря. Сейчас здесь располагалась мрачная гостиница. Леди Одли, с отвращением передернув плечами, сошла вниз.

Оставив миледи в кофейной комнате, Роберт, наняв экипаж, отправился в дальний конец тихого городка. Разыскав лечебницу, он предъявил там письмо доктора Мосгрейва, после чего началась утомительная процедура оформления, во время которой он обговорил множество условий и подписал множество документов.

В гостиницу он вернулся спустя два часа. Миледи сидела за столом, отрешенно глядя на тающие свечи. Рядом стояла нетронутая чашка кофе.

Роберт посадил женщину в экипаж и вновь занял место напротив.

– Можете вы сказать, наконец, куда вы меня везете? – с раздражением спросила миледи. – Мне надоело чувствовать себе ребенком, которого ставят в угол за плохое поведение! Куда вы меня везете?

– Туда, где у вас будет достаточно времени, чтобы раскаяться в своем прошлом, миссис Толбойз, – сурово ответил Роберт Одли.

Экипаж проехал три четверти мили и остановился у старинных ворот.

Кучер ударил в колокол, отворилась калитка, и на пороге появился пожилой сторож. Он молча взглянул на экипаж и тут же скрылся. Через три минуты он появился снова, отомкнул замок и, широко распахнув створки ворот, впустил экипаж на внутренний двор, вымощенный брусчаткой. Повозка, отчаянно тарахтя колесами, остановилась у парадных дверей серого каменного особняка. По сторонам его тянулись длинные ряды бесчисленных окон, многие из которых были тускло освещены и напоминали бледные глаза усталых часовых.

Миледи, притихшая и настороженная, вышла из экипажа. Она заметила, что одно из окон занавешено выцветшей красной тканью. Там, за занавесью, мелькала чья-то тень, и было видно, что человек все кружит и кружит по комнате, не находя себе места. Это была женщина в невообразимом головном уборе.

Внезапно миледи схватила Роберта за руку и указала на окно.

– Теперь я знаю, куда вы привезли меня, – сказала она. – Это СУМАСШЕДШИЙ ДОМ!

Роберт не стал ей отвечать. Поддерживая за локоть, он ввел ее в вестибюль особняка, а затем вручил письмо доктора Мосгрейва женщине средних лет, улыбчивой и опрятно одетой. Та, передав письмо слуге, пригласила Роберта и миледи в небольшую комнату, украшенную яркими занавесками янтарного цвета. Комнату согревал небольшой камин.

– Мадам, по-видимому, очень устала, – ласково промолвила женщина и указала миледи на кресло.

Миледи устало повела плечами и осмотрелась.

– Что это за место, Роберт Одли? – воскликнула она. – Долго вы еще будете обманывать меня? Это то, о чем я только что сказала?

– Это лечебница для душевнобольных, миледи, – ответил молодой человек. – Как видите, я не собираюсь вас обманывать.

– Лечебница для душевнобольных? – повторила миледи и нервно рассмеялась. – Красивое выражение! Но ведь это и есть сумасшедший дом! Ведь это дом для сумасшедших, не так ли, мадам? – спросила миледи, обращаясь к женщине.

– Ах, нет, зачем вы так? Здесь вам будет хорошо… – запротестовала было женщина, но в эту минуту, источая сладчайшую из улыбок, в комнату вошел главный врач. В руках у него было письмо доктора Мосгрейва.

– Очень, очень рад познакомиться! Сделаю все, что в моих силах. Конечно же, с удовольствием позаботимся о мадам… мадам…

Он выжидательно посмотрел на Роберта Одли, и тот впервые за все время подумал: лучше, если миледи будет находиться здесь под вымышленной фамилией.

Не так уж трудно было из великого множества фамилий назвать первую попавшуюся, но внезапно с Робертом Одли случилось нечто необъяснимое: в эту минуту память подсказала ему только две фамилии – друга и его собственную.

Доктор, по-видимому, понял, что молодой человек в затруднении и, не ожидая от него ответа, обратился к женщине, пробормотав ей что-то насчет № 14, бис. Женщина подошла к длинному ряду ключей, висевших над каминной доской, взяла нужные, затем вынула свечу из бра, висевшего в углу, зажгла ее и, пройдя с миледи и Робертом через зал, вымощенный каменными плитами, повела их по широкой деревянной лестнице.

Английский доктор написал своему бельгийскому коллеге, чтобы тот, принимая на свое попечение английскую леди, не стеснялся в расходах, и, когда доктор, последовавший за Робертом и миледи, открыл дверь, их взорам предстали величественные апартаменты: прихожая, вымощенная ромбами черного и белого мрамора, темная, как погреб; зал, украшенный унылыми бархатными драпировками – от них веяло тем похоронным великолепием, от которого вряд ли можно было воспрянуть духом; наконец, спальня, где стояла кровать, застеленная с такой тщательностью – нигде ни морщинки, ни щелочки, – что, казалось, покрывало невозможно откинуть, не вставив между ним и простыней перочинный нож.

Миледи угрюмо осмотрела комнаты, где ей предстояло жить; в тусклом свете свечи они выглядели особенно мрачно. Одинокий язычок пламени, бледный и прозрачный, замелькал разом во всех комнатах, отраженный всем, что сверкало и блестело: полированными полами и панелями, оконными стеклами и зеркалами.

Окруженная выцветшим бархатом и тусклой позолотой, женщина упала в кресло и закрыла лицо руками. Она замерла в безмолвном отчаянии, а Роберт и доктор, перейдя в другую комнату, продолжали разговор.

Доктор Мосгрейв столь изящно составил письмо, что Роберту осталось лишь повторить его содержание, опустив стилистические красоты. Затем он сказал:

– Мою подопечную зовут миссис Тейлор. Она моя дальняя родственница. Прошу обходиться с ней как можно мягче и предупредительней, но ни при каких обстоятельствах не отпускать ее из дому и тем более за территорию лечебницы, не дав в провожатые какого-нибудь надежного человека. Если ей понадобится протестантский священник, пригласите: ей есть в чем покаяться на исповеди.

Беседовали они не более четверти часа, затем молодой человек вернулся к миледи и шепнул ей на ухо:

– Запомните: вас зовут мадам Тейлор. Вряд ли вам хочется, чтобы здесь знали ваше настоящее имя.

Миледи покачала головой, но не отняла руки от лица.

– К мадам будет приставлен человек, обязанный выполнять любое ее желание, – сказал доктор и добавил: – Разумное желание, разумеется.

Он снова одарил Роберта и миледи сладчайшей из улыбок и хотел сказать еще что-то, но женщина, внезапно вскочив с места, воскликнула:

– Замолчите! Оставьте меня наедине с тем, кто привез меня сюда. Вон!

И властным жестом указала на дверь.

Доктор пожал плечами и вышел, пробормотав что-то насчет «прекрасной дьяволицы».

– Вы привезли меня не в лечебницу, а в могилу, – сказала миледи, обращаясь к молодому адвокату.

– После всего, что вы натворили, я не мог поступить иначе. А здесь вам будет хорошо. Здесь никто не знает ни вас, ни вашей истории.

– Нет! Нет! К чему мне тогда моя красота? Какой здесь от нее прок? Столько расчетов и планов, столько страхов и бессонных ночей! И ради чего? Ради того, чтобы очутиться здесь! Знай я, чем все кончится, я бы давно покончила с собой!

И она с такой яростью запустила руки в копну золотых волос, словно решила сорвать ее с головы. В эту минуту она смертельно ненавидела и себя, и свою красоту.

– Я бы посмеялась над вами и бросила вам вызов, если бы посмела. Я бы убила себя, и этим тоже бросила вызов – если бы посмела. Но я всего лишь трусливая женщина, и такой я была с самого начала. Я боялась ужасного наследства, полученного от матери, я боялась бедности, боялась Джорджа Толбойза, боялась вас…

С минуту она молчала; затем, окинув глазами комнату, сказала:

– Знаете, о чем я сейчас думаю? Знаете, о чем я думаю сейчас, глядя на вас? Я думаю о том дне, когда исчез Джордж Толбойз.

Роберт вздрогнул и побледнел. Сердце его бешено заколотилось.

– Он стоял тогда напротив меня так, как сейчас стоите вы. Помнится, вы сказали, что ради него готовы сровнять с землей старый дом и с корнем вырвать каждое дерево в саду. Вам не придется брать на себя столь непосильный труд. Тело Джорджа Толбойза лежит на дне заброшенного колодца, того самого, что чуть в стороне от липовой аллеи, заросшего со всех сторон кустарником.

Роберт Одли всплеснул руками и вскрикнул от ужаса.

– Он пришел ко мне, – уверенно и твердо продолжила миледи, – я знала, он наверняка придет, и, насколько это было в моих силах, приготовилась к встрече. Я была готова подкупить его, улестить, дать ему отпор, – готова на все, только бы не лишиться своего богатства и положения, не вернуться к своей прежней жизни. И вот он пришел и стал упрекать меня за то, что я подстроила в Вентноре, сказал, что своею ложью я разбила ему сердце, и теперь у него не осталось и капли жалости. Много горьких слов сказал он мне в тот день, и под конец заявил, что теперь никакая сила не отвратит его от того, чтобы привести меня к сэру Майклу и заставить признаться ему во всем. Увы, он не знал о тайном яде, который я впитала с молоком матери, не знал, что его жестокость лишь высвобождает зло, заключенное во мне, и что имя этому злу – безумие. Мы беседовали в зарослях кустарника в конце липовой аллеи. Я сидела на разрушенной каменной кладке рядом с колодцем. Джордж Толбойз стоял, прислонившись к лебедке, и на всякое его движение ржавая железная ось отзывалась громким протяжным скрежетом. Наконец, когда мне надоело выслушивать обвинения во всех смертных грехах, я встала и сказала, что, если он изобличит меня перед сэром Майклом, я сама укажу на него как на безумца и лжеца и сумею убедить супруга, который слепо любит меня, встать на мою защиту. Бросив ему в лицо эти слова, я собралась уходить, но он схватил меня за руку и попытался удержать силой. Помните синяки на моем запястье? Это их вы тогда заметили, и я поняла, что вы – тот человек, которого мне более всего следует опасаться.

Она умолкла, ожидая, что скажет на это Роберт, но тот стоял, застыв на месте и не проронив ни слова, и она продолжала:

– Вы друг друга стоите – Джордж и вы. Тщетно было бы ждать милосердия от любого из вас. Джордж поклялся, что, если бы на всей земле жил только один человек, способный вывести меня на чистую воду, он, Джордж, отправился бы за ним хоть на край света, лишь бы с позором изгнать меня из Одли-Корт. И вот тут я обезумела. Я вырвала ржавую ось из полусгнивших стоек, и мой первый муж, дико закричав, полетел в колодец. Говорят, там очень глубоко, но так ли это, я не знаю. Думаю, однако, что колодец давно высох, потому что всплеска я не услышала – только глухой стук. Я заглянула в колодец, но не увидела ничего, кроме черной бездны. Я опустилась на колени и прислушалась, не донесется ли снизу человеческий крик или хотя бы вздох… Я прождала четверть часа… Господь свидетель, мне показалось, что за это время прошла целая жизнь – но, увы, все было тихо…

Миледи снова умолкла. Она долго молчала, затем встала и подошла к двери, давая понять, что больше ей рассказать нечего.

Роберт тоже встал. Будь здесь еще один выход, он с готовностью воспользовался бы им: миледи замерла на пороге комнаты, и он не мог выйти, не задев ее, но после всего, что он услышал, даже простое прикосновение к этой женщине было для него отвратительно.

– Посторонитесь. Дайте пройти, – сказал он ледяным голосом.

– Я без страха призналась вам во всем, – сказала Элен Толбойз. – Почему без страха? По двум причинам. Во-первых, вы вряд ли используете мое признание против меня: посадив меня на скамью подсудимых, вы убьете своего обожаемого дядюшку. Во-вторых, нет таких законов, которые покарали бы меня страшнее, чем вы, устроив мне пожизненное заключение в сумасшедшем доме. Я не благодарю вас за ваше милосердие, мистер Роберт Одли, потому что знаю ему истинную цену.

Она отошла от дверей, и Роберт, не глядя на нее, молча вышел из комнаты.

Полчаса спустя он сидел в гостинице за обеденным столом, не в силах ни есть, ни пить и не в силах хотя бы на минуту забыть о том, что только что услышал.

Перед его глазами неугасимым светом сиял образ друга, предательски убитого в поместье Одли-Корт.

Дата добавления: 2015-08-05