Часть первая. Золотые волки 19 страница

И, наконец, он нащупал головку ребенка, помогая ему в первом аргише. Пуповину перевязал материнской прядью, уже не владея собой от смятения и страха...

Ребёнок пискнул, вздохом облегчения отозвалась мать и что-то клекотно прохрипела. Егор наспех обтёр шкурками Васькиного наследника и вздрогнул, почувствовав спиной взгляд человека.

Эйнэ стоял у балагана с ножом в руке.

— Уходи, чужеземец! Ты помог и теперь уходи... Пусть все думают, что помог Эйнэ. Мне уже двести двадцать зим миновало, но вижу в первый раз, что мужчина участвует в родах. Ты осквернил себя, уходи...

Егор настороженно покосился на шамана, приготовившись выбить нож. Положил к матери ребёнка и отчаянно проговорил:

— Все твои камланья — сплошной обман! Этим людям нужны врачи, а не шаманы.

— Человек должен во что-то верить, — неопределённо ответил Эйнэ, — человек должен чего-то бояться...

— Ты лжёшь! Человек — сам себе шаман! Она бы умерла, если б не я. Смешно было слушать, как твои духи обжираются и любят податливых жён. Это — придуманная блажь, мечта, сладкое забвение от тяжёлого труда, лишений и горя. Ты обещал мне долгую жизнь, а сам держишь в руке нож, чтобы прервать её, — Егор резко бросился к шаману и легонько ударил его ногой по запястью. Нож улетел в кусты.

— Я сразу в тебе увидел великую силу, — невозмутимо проговорил старик, потёр ушибленную руку и примиряюще заключил, — вы, лючи, несёте моему народу зло. Уходи!

Ещё триста лет назад мой отец, великий шаман, возвестил о приходе попов, их ещё не было, а он предсказал, где будут выстроены церкви. Они стоят именно там... духи наши сердятся. Уходи, или я убью тебя. Если мой народ потеряет веру в Духов, он изленится и умрёт.

Егор, не оглядываясь, пошёл к костру. Растолкал Ваську, велел ему разбудить старух и идти к балагану, чтобы помочь жене. А сам отплыл по реке навстречу судьбе, предсказанной Эйнэ. Только проговорил сокрушённо: «Вот брехло! Двести двадцать лет живёт! Как он их окрутил, злой колдун...»

Но Эйнэ был жесток и знал, как отвратить от русского тунгусов. Пока никого не было у шалаша, он набросил полу мехового плаща на лицо женщины и задушил её.

Позвякивая колокольчиками, понесся по стойбищу, истошно крича: «Убейте чужеземца! Он осквернил наш род и отправил женщину к предкам. Убейте его!»

Егор услышал выстрел, пуля вспорола вьюк рядом с ним. По берегу мчался Васька Попов и стрелял. Только темнота спасла Быкова.

...Наконец-то дурной ветер разорвал хламиды туч и обнажил девственную наготу весеннего неба.

А до этого времени нескончаемо хлестал обложной дождь. Река помутнела и грозно неслась сквозь обильные испарения вымокшей насквозь тайги. В устье Тимптона Егор разгрузил плот, сделал балаган на склоне сопки, откуда была видна взбаламученная гладь реки Алдан.

Решил передохнуть денёк и подождать: вдруг подвернётся попутный пароход. Харчей оставалось ещё много — всё не унести в сидоре. Через сутки опять зарядил холодный дождь.

Пароходик с деревянной баржей появился неожиданно, попыхивая чёрным дымом и с трудом преодолевая течение. Егор кинулся к реке и замахал руками. Его заметили не сразу.

Двое матросов отвязали с кормы низко сидящей баржи лодку, погребли к берегу. Быков сник, испугался встречи с людьми. Но деваться было некуда, и он решил: «Чёрт с ними, двум смертям не бывать, а одной не миновать, тем более, что Эйнэ нагадал долгую жизнь».

Когда лодка причалила, пароходик тоже поворотил ближе, капитан прокричал с мостика в рупор: «Скорее там пошевеливайтесь! Нас сносит!» Выпрыгнули гребцы, один из них, молодой парень в клеенчатом дождевике, подошёл к Егору.

— Кто такой?

— Мне в Незаметный надо... сплавился по Тимптону, робко промолвил Егор.

— Откуда сам?

— С Аргуни...

— Ладно, рассусоливать некогда. Где вещи?

— Вон два вьюка, — Егор метнулся в ерник и притащил к лодке свои припасы.

Увидав лоток, матрос разулыбался приветливо:

— Да ты, никак, бывалый приискатель. Лоток славный у тебя, впервой такой вижу, как игрушечка. Любо-дорого подержать в руках. Иные с тазиками помойными сюда гребутся.

— Ага, — только и сказал Егор, опускаясь на мокрую скамейку, — хотел уже пёхом добираться, не чаял такой помочи.

Второй гребец, с окладистой бородой, легко заработал веслом и, как бы между прочим, спросил:

— Ты чё же, паря, в одиночку, што ль, бродишь?

— В одиночку.

— Не боишься шарахаться? Тут ишо банды в тайге блудят от старого режиму. Артемьев дурит в тайге, да и много иного сброду. Пришлёпнут ни за грош.

— А чего бояться, не впервой.

— Ишь ты-ы-ы... Лешак тя дери. Такие отчаюги везде нужны. Не сгинешь понапрасну, ежель уверен в себе.

Они подгребли к барже и кинули на крюк чалку. На корме была широкая будка из досок, из неё торчала жестяная труба, из которой пластался синий дымок. Бородач передал Егору тюки и вылез последним из лодки.

— Погодь, парниша, леший тебя дери. Величать-то как тебя, приблудный, запамятовал спросить.

— Егором, по фамилии Быков.

— Фамилия у тебя настырная. Меня Алёхой кличут, леший тя дери. Тожеть вот добираюсь на прииски с Омских аж степей, ездил отсель семью проведать, санным путём попал в Якутск. Ох, хватил лиха при тамошних морозах!

— Давно уже стараешься в Незаметном?

— Да, почитай, спервоначалу. Страх рассказать, что было тогда, ежель интерес есть, обскажу.

— Послушаю с удовольствием.

Протиснувшись в низенькие дверцы будки. За маленьким столиком на нарах сидели ещё двое попутчиков. Один в полувоенном френче, аккуратно выбритый, второй — лохматый детина с оплывшим лицом.

Бритый представился инженером Артуром Калмасом, ехал он в Незаметный налаживать работу гидравлик — мощных промывочных приборов, работающих от напорной воды.

Детина назвался Костей Драным и сам не знал, куда и зачем направляется, — главное — толочься в гуще людской. Без всякого стеснения он вдруг спросил у новичка:

— А спирт у тебя е, малец?

— Нету, с эвенками остатки выпил.

Костя разом потерял к нему интерес и печально уставился в узкое оконцо на рябую от дождевых капель реку. Калмас начал расспрашивать Егора о том, как живут при советской власти казаки на Аргуни. Выручить могла только «легенда» Кацумато. Быков сокрушённо махнул рукой.

— Да я уже три года дома не был, приискательствовал в тайге. Провианту накуплю и опять ухожу. Не ведаю, как там живут.

Но Артур насторожился.

— Много намыл в прошлом сезоне?

— Фунтов десять...

Драный оглушительно расхохотался и облапил Егора за плечи.

— Ох, брехать ты здоров! Малец. Да я за всю жизнь столько золота в карты не выиграл. Ты токо послухай его. Леший омский, вот травило посадили, почище тебя. Ты нам ещё не всё рассказал про начало работ в Незаметном... побреши ещё.

Калмас отстранил Драного.

— Постой, не мешай. И где же вы так фартово старались, Егор?

— В тайге, — усмехнулся Быков, — в притоках Тимптона.

— Так-с, до песков глубоко?

— Всяко, от двух до трёх сажен, — Егор понял, что его экзаменуют, — но, в основном, брали на щетке в узком месте долины, где россыпь зажата скалами.

Инженер, видимо, удовлетворился ответом. Долго крутил лоток, в ворсинках древесины отыскал крупинку золота и повеселел.

— Скоро мы эти дедовские инструменты заменим мощной техникой. Смонтируем экскаваторы, закупим драги, грузовики «Бюссинги», и дело пойдёт куда бойчей. Размоем напором гидравлик вековую толщу мерзлоты и дадим стране сотни пудов золота.

Эти глухие края преобразятся, проведём сюда железную дорогу, электричество, и вырастут здесь светлые города социализма.

Вольдемар Бертин, своим открытием, заложил первый камень в фундамент валютного цеха республики. Нам нужно золото, много этого металла, чтобы восстановить промышленность, строить заводы и электростанции.

Егор жадно слушал инженера, прихлёбывал кирпичный чаёк из свой мятой в походах кружки, глядел через полуоткрытую дверь на незнакомые берега реки, на пыхтящий от натуги колёсный пароходик «Соболь», вестник прогресса в этих глухих краях.

На барже громоздились тяжёлые запчасти первой драги, перевозимой с Ленских приисков. Калмаса перебил Костя.

— Артур Карлович! Ты — вроде и человек солидный, а заодно с ними, — он кивнул головой на Егора и Алёху, — брехнёй занялся. Надоел ты своими сказками. Брешешь тёмным людям почем зря, а мы уши и поразвесили.

Вона Леший разинул пасть от восторга, думает, ему энта социализма туды живьём влетит с кулем золота и жратвой, — он зевнул и разморено откинулся на нары, — не дождуся этова Томмоту, глотку нечем смочить, а ты базланишь о райских временах. Пролетарьяту выпить негде! Эт што за жисть!

— Человек, думающий о своём брюхе и похотях, подобен скотине, — не сдержался инженер и презрительно оглядел верзилу, — надо учиться, работать, а не пьянствовать и паразитировать.

— Гы-ы... Я и так учёный, из дерьма кручённый. Душу мою не замай! Слышишь? А за скотину опосля с тебя спросится, — он сделал свирепое лицо и скрипнул для устрашения зубами, — меня на каторге все жандармы страшились, и ваши, политические, потрухивали. Гляди у меня, не балуй шибко... река глубокая.

— Ну, это ты брось, — не обратил даже внимания на угрозу Калмас, — уголовники нам были не помеха, а даже многие из них, под нашим влиянием, стали настоящими людьми и красными бойцами. Ты особо своими кулаками не храбрись, никто тебя не боится, — Артур отвернулся к окну и замолк.

Пароход причалил к пристани Укулан. Егор перенёс вьюки на берег и нерешительно остановился, не зная, куда податься и где прибиться на ночь.

— Что затужился, товарищ Быков, идём со мной, определимся на временный постой, — подошёл к нему Артур Калмас.

Егор вздрогнул от слова «товарищ», впервые назвали его так. Замялся, не зная, что ответить.

— Да я привычный, у костерка перебьюсь...

— Нет-нет, так дело не пойдёт. Вот в том бараке заезжка, есть печка и нары. Мне капитан показал. Там подождём подводу с Незаметного. А я сейчас сплаваю лодкой на ту сторону реки, нужно побывать в Томмотском совете.

Егор поблагодарил инженера и, взвалив вьюк на спину, пошёл к бараку. Алёха из Омска помог нести второй вьюк. У него самого была лишь тощая котомка да притороченный к ней свёрнутый мехом наружу полушубок.

Обширный барак оказался переполненным самым разным людом. Некоторые спали на нарах, шестеро приискателей дулись в карты и пили водку в сплошной завесе табачного дыма. Костя Драный уже угостился и, весело скалясь, артистически тасовал карты большими лапищами.

Егор нашёл свободный угол, сиротливо огляделся. Невесело было тут, грязно и тесно. От наглого смешка Драного плутала тоска в глазах Алёхи. За занавеской из тонкого ситца плакала навзрыд какая-то баба, и ей вторил задышливым криком младенец. Так неприютно показалось Егору в бараке, что он встал и вышел на вольный воздух.

По реке валом катилась вода. Маячила у другого берега лодка, на которой уплыл инженер. На краю посёлочка стояли чумы эвенков, бродили олени и собаки, паслись на скудном разнотравье лошади. В другом бараке пиликала гармонь, разудалый голос срывался в песне.

Егор впервые на этой земле ничего не опасался, чувствовал себя, как дома. Надо только работать не покладая рук, доказать свою нужность людям, он верил в Калмаса, в его железную убеждённость и был готов преодолеть любые тяготы, чтобы только вдыхать этот воздух, видеть тайгу и реки, слышать русскую речь. Вечером, вместе с инженером, Егор вернулся в барак.

Артур сразу разогнал пьяную компанию, спать устроился он рядом с Егором. Напоследок успокоил, что завтра ожидаются подводы на Незаметный.

Ночью Егор проснулся. Пригляделся. В неярком свете одинокой свечки увидел человека, обшаривающего спящего инженера. Тихим шёпотом предупредил:

— Эй, ты... а ну катись отсель!

— Замолчь, малец, — пьяно отозвался Костя, раскрыв бумажник Артура.

Егор, не задумываясь, взметнулся и ударил верзилу. Тот рявкнул от неожиданности и покатился по полу, сбивая лавки. Кто-то зажег лампу, вскочил инженер.

— Что такое?

— Он у вас рылся в карманах пальто: видно, денег на водку не хватило, — проговорил Егор и подошёл к лежащему. Вырвал у того из кулака бумажник.

Калмас тоже наклонился над вором, но Костя Драный поднялся не мог.

— Вот это удар! — удивился Калмас. — Такого буйвола завалить нешутейное дело. Наглецов так надо учить. Связать его, пусть завтра милиция разберётся.

Алёха и его молодой напарник, Иван, быстро исполнили приказание инженера. Драный очнулся.

— Хто-о меня вда-а-арил?! Кто посмел Костю вдарить! Убью суку! Растерзаю, как падаль! Хто-о! — Он сел, дёргая связанными руками и скрежеща зубами.

— Я тебя осадил, — поднялся Егор с нар, — лежи и не пикай, или ещё вломлю. Если есть желание, давай развяжу, пошли на берег.

— Ты? Малец! Ты посмел поднять руку на Костю Драного! Мне ноги лизали не такие ухари, развяжи, а ну? Развяжи... я счас тебя буду учить соску сосать...

— Не смей, — остановил Егора Калмас, — пусть милиционеры с ним речи говорят. Не опускайся до драки с подонком.

— Надо, Артур Карлович, он же не успокоится, надо...

— Я запрещаю!

Но кто-то из новых дружков Кости полоснул ножом по верёвкам, предвкушая потеху. Драный вскочил и кинулся на Егора. В полутьме никто ничего не заметил, только раздался звонкий щелчок.

Костя полетел головой в дрова, раскидав ноги в грязных хромочах. Егор приблизился к нему, пощупал пульс и пошёл досыпать.

— Жить будет. Свяжите только покрепче, кабы беды не наделал, — обронил растерянному Алёхе.

— Вот это парняга, леший тя задери! — загомонил омский. — видать, кулачник был видный. Не приведи Бог такому попасться. Бредите, робятки, кемарить, бредите по-доброму.

Ить он вас всех, при нужде, угомонит. Ишь, выставились! Того, кто вздумает Костю развязать, завтра в кутузку определим. Ить это же зверь! Как с таким вором золото промышлять! Живоглот проклятый. Нам такие на прииске не нужны.

Утром два милиционера увели Костю. На прощанье Драный пригрозил выпустить Егору кишки. Быков пристально поглядел в его нахальные глаза и спокойно ответил:

— Запомни! Я бью три раза... последний — насмерть. Ты мне уже до тошноты надоел. Не принуждай брать грех на душу.

Драный хмыкнул.

— Твоя взяла. Видный уркаган бы из тебя вышел под моей рукой. Пахан что надо... замнём прошлое. До встречи, от этих сопляков, — он кивнул на молоденьких милиционеров, — я слиняю быстренько. Я тебя в картишки ещё обучу шулерить вместе можно большие дела заправлять...

Три гружёные подводы продирались по несусветной грязи и колдобинам, цепляясь осями за высокие пеньки. Люди шли пешком, хлюпая раскисшей обувкой. Недавно проложенная дорога, истолчённая сотнями ног и тысячами копыт, вилась и вилась к далёкой золотой стране.

Егор шагал рядом с Калмасом и внимательно его слушал. Сзади топал Алёха, часто перегонял и переспрашивал инженера.

Омича поражал тяжёлая судьба Калмаса, его стойкость, не сломленная ни царской каторгой, ни лихолетьем гражданской войны. Инженер много говорил о будущем этого северного края.

— Мы сделаем Якутию индустриальной республикой. Вот те горные кряжи хранят бесчисленные сокровища, чтобы их добыть, надо учиться, учиться даже у буржуев, работать неистово, и дерзновенная воля человека покорит любые трудности.

Пусть мы сейчас стынем в хибарах и землянках, но придёт день, и в этих лесах возникнут промышленные центры, зажгутся огнями города и посёлки, там будут радио и театры, магазины и парки. Золото — мерило счастья в старом мире — превратится в обычный металл. Но сейчас оно нужно до зарезу.

Мы покупаем у капиталистов машины и прокатные станы, целые заводы и хлеб. За всё платим золотом. Сейчас его добывают копачи в примитивных ямах устаревшим и непроизводительным способом. Надо ломать старорежимные порядки.

С реки Олекмы сейчас сюда перевозят по Лене части от двух драг фирмы Браун, новозеландского типа. Пока я ещё не представляю, как нам удастся с Укулана перевезти эти тяжеленные части в Незаметный. Но мы перевезём их, в этом нет сомнения.

Алёха многое рассказал Егору во время пути, о начале золотодобычи в Незаметном. К нему добрались на второй день. Лысые сопки окружали заросшую лесом падь, а дальше, на востоке и юге, манили сахарной белизной гольцы в сиреневой дымке.

Егор зашагал быстрее, оглядывая вздыбленную людьми долину маленького ручья, он станет знаменитым, этот маленький ключик. Так утверждал новый шаман этих краёв — большевик Артур Калмас.

Весть об открытии золота в Алданской тайге, на этом ключе Незаметном, скоро разнесли по свету, и толпы людей кинулись барышевать в неведомый край. Слухи обрастали небылицами и доходили один приманчивей другого: «Там мох дерут и золото берут... там Бога молят и пуды моют».

В беспамятстве фарта, бросая работу, жён и родные места, сдвинулись приискатели с Амура и Бодайбо, Урала и Забайкалья, крестьяне и служащие, рабочие мастерских, машинисты паровозов, через границу — тысячи восточников, уголовные бандиты из тёплых малин, и карточные шулеры, и скрывающиеся под чужими документами белые офицеры, разорённые новой властью богатеи.

С ними в общей толпе пёрли, бок о бок, бывшие красноармейцы и партизаны, с мандатами в карманах и верой в беспредельность мировой революции. Шли из разных губерний и волостей обессилевшей от кровопролития России.

Досель живший в благочестии и молитвах якутского монастыря монах Епифан отбросил докуку церковного писания и прямо в монашеской справе ударился в греховодные дела.

Огромный и рукастый, с распатланной бородой и гривой седеющих волос, он вышагивал в колонне старателей на далёкий прииск, весело скалясь над шутками о своём смиренном прошлом, поправляя рогульки с грузом за могучими плечами.

С юга и севера, от Охотска и Лены, корячились по горам и буреломам, ползи через непроходимые болота добытные мужики в харчистые места. Шли, не ведая куда, без дорог и троп, мёрзли и мёрли от холода, многие возвращались с полпути, проклиная немыслимые лишения в дикой тайге.

К прииску добирались самые сильные, измытаренные в пути, с горящими от радости глазами, иные на карачках лезли в жутковейных лохмотьях, с распухшими и изъязвленными гнусом лицами.

Золото было открыто весной, а к исходу всё того же двадцать третьего года, стеклось на прииск около тысячи душ, к концу двадцать четвёртого работало четыре тысячи, а в двадцать пятом ожидался наплыв более десяти тысяч человек.

Вольдемар Бертин, доложивший Якутскому правительству об открытии его артелью промышленных россыпей золота, был назначен уполномоченным Наркомторгпрома на прииск Незаметный.

Бертин должен был организовать дальнейшую разведку нового золотоносного района, снабжать старателей продуктами питания, скупать золото и контролировать правильное ведение его добычи. Он открыл золотоскупку в бараке-конторе и взялся за новое для него дело.

А из тайги выходили к прииску всё новые и новые артели старателей, ладили ситцевые палатки, рубили бараки из неошкуренных брёвен, рыли на склонах сопок землянки. Стихия людская пожаром бушевала вокруг и создавала неимоверные трудности в управлении прииском.

Кипела самая настоящая золотая лихорадка. Чего уж там греха таить, зудилась душа у каждого мечтою разбогатеть, нагрести в сидор дармового золотья и прокормиться в голодные и смутные годы после завершения гражданской войны.

Превозмогая все лишения и беды, тащились пешие за многие сотни вёрст, благостно представляя в думах золотые горы, обрисованные людской молвой.

А после уж... беспечные годы сытости... справные тройки выездных лошадей... дома-хоромины... да и мало ли чего приблазнится человеку в ожидании счастья, дара небесного...

В помощниках у Бертина — состоятельный и прижимистый мужичок Кузьма Фёдорович. Он был в одном лице и бухгалтер, и золотоприёмщик, и охранник, работал не покладая рук, скупленное золото прятал в самом надёжном месте — у себя под подушкой.

Ни горного надзора, ни милиции на прииске ещё не было, добыча велась стихийно, без всякого присмотра. Никто не проверял документы у пришлых и не интересовался соцпроисхождением. Недавние классовые враги махали рядом кайлами и лопатами.

Золото лежало неглубоко, в иных местах, даже на поверхности, подо мхом. Артелька в пять-шесть человек намывала за день до четырёх-пяти фунтов, а попадались совсем бешеные по содержанию золота россыпи в верховьях ключа. Там артелька брала за световой день до двадцати фунтов. Полпуда.

Бертин нарезал делянки каждой артели, замотался с работой и от избытка народа. Подступала зима, грозила сморить голодом обезумевших людей. Помощи ждать неоткуда и долго, расстояние такое до этого забытого Богом угла, что даже до Якутска не доскачешь.

Надо было что-то решать самому, решать немедленно. Даже там, в «эшелоне смерти», Бертину не было так трудно, так безысходно. Дорог нет, завезти провиант для прииска невозможно. Спекулянты, предвкушавшие поживу, гнали со всех концов вьючных лошадей и оленей.

Соль выменивали на золотой песок стакан на стакан, головка чеснока — вес на вес, табак тоже. Расчёт шёл на «штуки» — золотники. Кайло стоит сорок золотников, лопата — столько же, пуд мяса двадцать пять золотников, цена на масло вовсе взвинчена баснословно.

Уплывало в частные руки золото, найденное и добытое неимоверным трудом. Рыжебородый карточный шулер Майборода за одну ночь снял банк более двух пудов золотого песка, сбежал с тридцатью фунтами, а остальные проиграл ещё более ушлому уголовнику.

Как на дрожжах пухли и открывались частные ювелирные мастерские, там отливались кольца, брошки, серьги и цепи, даже пуговицы на одежду наиболее фартовых заказчиков.

Из далёкой Зеи бывшая содержательница дома терпимости Добродушиха, по кличке Всемирная Тёща, притащила дюжину проституток, а их уже и так налетело, как мух на махан. Со своим дружком Добродушиха купила барак, и вечерами поднимался над строением на длинном шесте красный фонарь.

Её подопечные хитрушки весело принимали гостей в очередь, поили бражкой, настоянной на табачных листьях. Одурманенных и обчищенных старателей едва успевали разносить на одеялах по кустам.

Отрезвившись, не помня, где и были, мужики, со вздохом, лезли по ямным выработкам, остервенело кайлили породу, чтобы вечером опять спустить всё золото за здорово живёшь.

Спиртоносы срывали бешеные барыши... Хитрушки уже через месяц ходили обвешанные золотом с ног до головы, на каждый палец обоих рук напяливали по три кольца, носили серьги и мониста из самородочков.

Монах Епифан тоже ударился в коммерцию. На берегу реки наскоро срубил баню шесть на шесть аршин, топил её по черному. В субботние дни собирались перед дверью очередь — более двухсот человек. Залезали партиями по двадцать душ в тесное закопчённое нутро.

Кое-как обливались водой из деревянных долбушек, больше вымазываясь сажей, нежели отмываясь. За баню плата в ползолотника, за веник столько же, бутылка хлебного кваса ещё полвоина «штуки». Мытьё обходилось в шесть граммов золота.

Епифан взвешивал песок на самодельных весах и пользовался не гирьками, а свинцовыми пульками. Неведомо было, сколько они весили. Скопил монах полпуда золота, зарыл его где-то в укромно месте и, в суете дней, запамятовал, где его ухоронил.

Исполосовал ямами всю сопку, повыворотил коряги и сухостоины — сошёл с ума. Шлялся по прииску медведем-шатуном, каждого встречного жалобно умолял вернуть ему богатство, пока вовсе не пропал где-то в тайге.

На пути из Верхнетимптонских приисков до Незаметного пали более двух тысяч лошадей от бескормицы и непосильной гоньбы. Только на Катыминской мари вороньё и звери оголили сотни их скелетов. Костей старателей никто не считал. А цены на продукты становились всё более дикими...

Среди пришлых оказались знаменитые актёры императорских театров, другие образованные люди, говорящие на многих иностранных языках, бежали сюда из тюрем аферисты первой руки, и никто из них особо не стремился в забой, а искали случая поживиться на дармовщинку...

В каждой артельке, по старинному укладу, была мамка, жена кого-то из рабочих. Особо наряжаться и баловаться им было некогда, они занимались стряпнёй, шитвом и стиркой. Но, глядя на расторопных и охотных хитрушек, их лёгкую жизнь и заработок, некоторые мамки тоже бросились в шинкарство и блуд.

Бертин сумел убедить Якутское правительство — отправить продовольствие по реке Алдан. Она считалась несудоходной из-за частых порогов и неизвестного фарватера. Опытный капитан, многие годы плавающий по Лене и её притокам, на стареньком мелкосидящем пароходе «Соболь» пробился к Укулану с одиннадцатью тысячами пудов провианта.

А в это время назрел небывалый кризис с продовольствием не прииске. Спекулянты обнаглели до того, что весь дневной заработок старателей уплывал в их ненасытные торока.

Один возчик из Ларинска, который за семьсот вёрст пригнал связку лошадей, завьюченных маслом, не продавал его и ждал ещё большего повышения цен. Когда он увидел горы бочек с маслом, выгруженных с парохода, то ушёл в тайгу и повесился на ремне.

Людская стихия... Необузданная, яростная, живущая по законам беспутного фарта...

Как оглашенные, старатели кромсали железом холодную землю и пускались в дикий разгул, схлёстывались в пьяных драках, пухли от голода и цинги... Сказочно наживались на них разворотливые стяжатели, на их бедах, отчаянье, азарте...

Мужья становились сводниками, льстецы и приспособленцы оголтело рвались к наживе и власти, кружась в смерче страстей и фантастической удали.

Вольдемар Бертин, в бессонном надрыве, старался навести порядок на прииске. Сплачивал вокруг себя большевиков и старых партизан, наиболее сознательную массу.

Организовал доставку продовольствия из ближайших якутских наслегов. Якуты везли мясо, рыбу, мороженых зайцев и мороженое молоко, ягоду, фураж, гнали на убой скот.

Все старатели платили с дневной добычи «положение» — это двадцать процентов они были обязаны сдать государству бесплатно. Скупленное и собранное налогом золото уже не помещалось под подушкой Кузьмы, и был открыт банк.

Обычный, рубленный на скорую руку домик, раскатать который можно было голыми руками, но в нём хранилось более тридцати пудов золота. Фельдъегерской службы ещё не было, и Бертин не решался отправить транспорт с металлом без надёжной охраны.

Хаос и своеволие старателей взялась укрощать горная милиция, организованная тут же. Заместитель начальника милиции Доценко сам подговорил дюжину молодцов и подготовил коварный план ограбления банка.

Внизу по реке уже стояли завьюченные харчем олени, заговорщики ждали только вечера, чтобы грабануть банк и рвануть через границу в Манчжурию. Невероятно совпадение нарушило этот подлый расчёт. В этот же день из Якутска, наконец, пришёл дивизион ГПУ под командой Горячева.

Он увидел огромную толпу старателей, требующих отдать им под вольную разработку вновь открытый ключ Золотой, они буйствовали и пугали начальство прииска самосудом. Горячев мигом навёл порядок, убедил людей разойтись на работу и с ходу арестовал Доценко с дружками.

Разговор был коротким. Судили общим собранием, и за той сопкой, где дожидались олени пудов ворованного золота, хлестнул залп, охладив многие горячие головы.

Только на прииск Золотой сбежалось люду около сорока национальностей, включая итальянцев, американцев, французов и других редкостных пришельцев.

Добирались сюда приискатели с Аляски, с китобойного судна сбежала в Охотске команда гвинейских негров, они пришли на Незаметный через тайгу за сотни вёрст, в лютых для них холодах мыли золото, попутно обучая новых друзей английскому боксу.

Хватало работы с такой разношерстной публикой для ГПУ и для вновь открытого «Якзолтреста».

Вокруг Незаметного вольными разведчиками открывались новые и новые золотоносные ручьи. Вспыхивали невероятные легенды и слухи, люди бросали свои делянки с хорошим содержанием золота, вылупив глаза бежали с котомками по тайге и надежде обрести ещё большую удачу.

Корейская артель на одном из ключей намыла по пуду металла на душу: старатели ползали в ямах, не прекращая добычу, с пудовыми сидорами, не доверяя богатства ни укромным местам, ни сотоварищам.

Хунхузы стерегли пришлый народец за Яблоновым хребтом и на границе. Их люди уже бродили здесь спиртоносами, навязывались в проводники артелькам на пути домой и выводили их точно под дула винтовок.

Жарко горели меж брёвен тела «лебедей» и«косачей», обрушивался из сгоревшей одежды золотой песок.

Ещё раскаленным его сгребали с шипящими угольями бандиты и, радуясь удаче, отмывали лотками в светлых ручьях.

Только эти угли и доплывали к берегам далёкой китайщины, да наиболее везучие доходили в свои нищие провинции с тяжёлым и горьким богатством, чтобы на следующий год опять уйти и уже не вернуться.

Девяносто пять процентов восточников заходило из Шаньдунской провинции, остальные пять процентов из Хэнаньской и Хубэй. Гнала их нужда.

Шаньдун был политически и экономически самое отсталое место в Китае, там бытовали ещё феодальные отношения и не было промышленности. Бежали люди и от призыва в наёмные армии белокитайских генералов.

На приисках процветали среди восточников опиумокурение, азартные игры в «банчок», «курочку» и «26». Создавались братские группы «Ко-то-тый» и религиозная организация «Дэ-ли», таковой были семнадцатая артель на Орочене.

Дата добавления: 2015-08-05