Часть первая. Золотые волки 14 страница

— Едут!

— Кто?! Дай глянуть? — вырвал бинокль и всмотрелся. — Степан! А ить сзади гребётся, кажись. Лушка! Слава Богу... правим к берегу. Пока дойдут сюда, чаёк заварим, с утра голодуха грызёт кишки. А ить и впрямь они! Как же он её умудрился отбить, вот так ловко!

Егор быстро набрал сушняку, запалил костёр и повесил котелок с водой. Вывалил из сидора харчи, аппетитно захрустел сухарем, аж Игнатий сглотнул слюну.

Эвенки, увидев дым, остановились в нерешительности, собираясь завернуть в лес. Парфёнов зычно окликнул их, помахал нетерпеливо обеими руками. Лушка рысью тронула оленя, обогнала отца.

Игнатий радостно глядел на всадницу. Одет он был в новую рубаху и плисовые шаровары, найденные Егором в тюке под разбитым плотом. Отросшая за зиму бородища закрывала грудь. Когда копыта оленей защёлкали совсем близко, он ласково забасил:

— Ах ты, чёртова кукла! Сбегла от меня с приблудными мужиками. Счас вот ремнём отхожу за такое.

Но ей, видимо, было не до шуток. Расплакалась маленькой девочкой, прижалась к нему, ещё не веря в своё избавление.

Отец Лушки был хмур и раздражён. Молча сел в издальке от них, поглаживая ствол карабина ладонью. Потом нервно чиркал огнивом, чтобы раскурить трубку, даже не догадываясь взять горящую палочку из костра.

— Тестёк дорогой, а ну хвались, как ты изымал из вражьих рук мою принцезу ненаглядну?

— Налим хорошо будет кушай... много мяса, однахо, им подвалил.

— Неужто пострелял?

— Плохой люди — пули не жалко. Хотел добром Лушку забрать, один ей ножик к горлу сунул... не успел, однахо... шибко дурной карабин, два раза сам стрельнул... нету два лючи собсем, одна Лушка на плоту ревёт... Шибко дурной карабин! Зацем человека убивай? — он ударил карабин по ложу кулаком, искренне ругая его и виня за случившееся.

— Ладно, Степан, не убивайся. Они бы тебя не пожалели, будь сами при винтовках, — успокаивал эвенка Игнатий.

— Олешек жалко... зацем столько мяса? Как амикан жадный лючи был... У-уу-у-у... Собсем плохой люди!

Степан всё продолжал ругать карабин, впервые за долгую жизнь эвенк был вынужден стрелять в человека. Почитал он это величайшим грехом, мучился раскаяньем. Рассказал Игнатию и Егору, как он спрямил звериной тропой большую петлю реки и увидел дымок костра.

Лушка ещё лежала на плоту связанная, а два бородатых мужика готовили на ночь балаган из лапника и пекли на костре куски оленины. Как только увидели верхового тунгуса, побежали к плоту и хотели уплыть, но... «шибко дурной карабин» не дал.

Парфёнов хромал, но не отставал от всех, опирался на вырезанный костыль. Лушка повеселела, опять игриво заблестели чёрные глаза, и нет-нет да и взмётывалось лицо радостной улыбкой. Жалилась Игнатию, как её крепко связали, руки и ноги от ременного маута затекли.

— Да-а... девка, — сумрачно проговорил Парфёнов, — видать, дошлые мужики, не такое ещё сотворяли — похлеще... Жаль, что мы с Егоркой не успели доплыть, поглядеть бы на их морды.

Верным делом уголовщина... не всякий в тайге решится на разбой. А может, связники от банды какой, а? Степан! Завтра нужно немедля сыматься отсель.

Егор вот говорил мне, что прорва народу в эти края бредёт бездорожьем. Кабы ещё не поплыли ухари. По долине, где мы прошлый сезон старались, много ягеля для оленей. Давай кочевать туда.

— Однако, тавай... шибко злой карабин, люча башка дырка делай. Ната сопка ходи, худой люди собсем не гляди. Сокжой, сохатый стреляй. Мясо кушай... Шибко хорошо!

Вернулись они к чуму вечером следующего дня, у Игнатия опять разболелась нога, пришлось идти медленно. Трапезничали свежей сохатиной. Отварная грудинка сочно таяла во рту, похрустывали на зубах мелкие хрящики.

Сын таскал Парфёнова за бороду, хватался за кружку с кипятком крепкими ручонками и тянул к себе, думая, что там вода. Игнатий вызволял её и балагурил:

— Ванька! Ясно дело, обожгёшься горячим чаем. Вона, пойди, Верка кость грызёт. Ты её за ухи помутузь. Наши-то собаки тебя страшатся, как чумного. Всю шерсть с их хребтин повыдирал.

А Иван Игнатьевич рад стараться. Мигом обротал сучку за шею и поборол на спину. Верка, понимая игру, нарочно злилась, осторожно хватала его за одежду зубами, отпихивалась ногами. Да не тут-то было! Оседлал малец лайку крепко.

— Вот, обормотина, — посмеивался Игнатий, — весь в меня прокуда. Лезет, куда не просят. Ить цапнет же, зараза.

Ванька тем временем изловчился и больно кусанул Верку за лапу. Собака отчаянно взвизгнула, отбросила седока и подалась в темь, подальше от греха. Игнатий опять заржал.

— Ну, даёт! Собаку кусанул! Чё ж с им дале будет — страх подумать, — увидев, что сын тащит из котла добрую кость с мясом, опять хмыкнул: — Не-е-е, брат. Ясно дело, ты от голоду не помрёшь.

Егор любовался мальчишкой. Был он мордатый и шустрый, обещая стать здоровенным мужиком.

Лушка уже отмахнулась от печалей, весело щебетала, подсовывая Игнатию лучшие куски, металась к костра, успевая всё сделать: и упавшего Ваньку подхватить на ноги, и сестру с братом, сморенных едой, увести спать, и накормить мать. Ландура отлёживалась в чуме, у неё голова кружилась и болела.

Потянуло свежестью. Спустя полчаса всё зашелестело вокруг от мелких капель дождя, костёр зашипел парком, не покоряясь воде.

Табор свернули рано. Завьючили оленей самым необходимым. Весь груз им было не поднять, Степан обещался вернуться ещё раз и увезти оставшиеся на лабазе припасы. Женщины, наделённые материей, бусами и бисером, что нашёл Егор под разбитым плотом, не скрывали свой восторг.

Бережно упрятали подарки в отдельный вьюк и долго тараторили по-своему. Лушка всё же не утерпела, надела бусы на шею, урвала у прижимистой матери яркую косынку из китайского шёлка и стала похожа на цыганку.

Потом нарядилась в широченную мужскую рубаху и, довольная, взгромоздилась на оленя. Игнатий хохотнул.

— Как роза в лопухах! А похорошела-то, глянь-кось, Егор! Иё бы одеть в дорогие платья — фору даст кому хошь. Вот, кажись, я и обженился. На хрен мне теперь сдалась тая Манчжурия. Сын растёт, девка продыху не даёт старику... Всё, паря... Тут и останусь.

Правда, зимой чуток от скуки не загнулся, ничё-о... обвыкну. А вот как теперь с золотом поступать — не определюсь. Ума не приложу! Хучь пули лей из него. Ить мы всем гамузом за зиму половины не проели. Степан ездил в якутские деревни-наслеги, всякого добра припёр на шести нартах.

На старость буду копить, — усмехнулся Парфёнов, — может, Ваньке сгодится. Значит, не велят нам с тобой в новые прииски уходить. Ну, что ж. Поглядим, где эта банда хоронится. Никуда они не денутся.

Человек ещё без следу не умеет жить, даже летом. Отыщем...

Прошлогодние затёсы Егора на деревьях потускнели, оплыли смолой. Да они и не понадобились. Эвенк вёл караван, как по натянутому шнуру, зная все тропы и переходы в неохватной тайге. Ругал Игнатия за эти самые затёски.

— Зацем терево зря кровь пускай! Шибко плохо... Худые времена идут, однахо... Скоро лючи всем зверям топором метка делай. Зверь собсем помирай. Народ наш без мяса помирай. Ворон брюхо радуй — шибко хорошо кричи! Кр-р, крр, кр-р!

Худой лючи по следам топора наш табор быстро ходи, Лушка собсем уведи, наша пропади... Дурной карабин опять стреляй. Шибко худо...

— Да ладно тебе разоряться, Степан, — увещевал его Парфёнов, — затеси совсем редкие и в глухих местах, где нет тропы. Никто нас не отыщет. Скорей бы уж добраться, в шурфик нырнуть, — повернулся к Егору, счас нам куда легше будет промышлять, о жратве не надо заботиться.

Лушка накормит и напоит. Копай да копай удачу... а свой заветный ручей я выказал прошлой осенью Бертину. Ключик верстах в пяти от Незаметного, куда счас весь свет бегёт, и он уже разрабатывается. Мы вот малость помоем на старом ручье, а к осени ишо поищем россыпь.

Весь смак объегорить чертей подземных, вырвать из их поганых лап фарт. О! Это я понимаю! Отчекрыжить у них новую россыпушку — милое дело. Про Гусиную речку настало время сообщить властям.

Они шли вдвоём, приотстав от каравана. Игнатий опирался на посох — кондуктор, как он его называл, прихрамывая. Кость срослась неправильно, и нога стала короче. Лушка ещё на стояке у реки отмахнула ему бороду, оставила куцый клинышек на развод. Заключила во всеуслышание: «Шибко лохматый амикан-медведь».

По её разумению, всё живое должно к весне тёплую шерсть сбрасывать. Она тоже шла пешком рядом со связкой оленей, придерживая сына, сидящего богдыханом на вьюке. Верхом ещё аргишила неокрепшая Ландура.

Ребятишки резвились в тайге с собаками и малокалиберной винтовкой, оставленной Егором в прошлом году, взамен винчестера. Редкие их выстрелы даром не пропадали, в бивачный котёл то глухарь попадал, то петушок рябчик, самок эвенки не били по закону своего племени.

С раннего детства им привито, что рядом с гнездом глухарки-капалухи нельзя появляться, топать ногами, рубить деревья и разводить костёр.

Нарушение запрета почиталось за большой грех и каралось злыми духами. Эвенки никогда не убьют дичи больше, чем надо для пропитания. Игнатий вдруг остановил Егора и медленно заговорил:

— Ежель застанем людей у наших шурфов, особо не пужайся. Я зимой одному любопытному охотнику намекнул о Гусиной речке. По моим прикидкам, он связан с бандой, о которой ты принёс весть от Мартыныча.

Вначале остановимся в первой землянке и сходим с тобой на разведку. Ежель они клюнули на приманку, надо сообчить в Зею иль Якутск. А может, и сами управимся, Егор? Как ты на это глядишь? Окромя тово инженера, в банде ишо десяток человек разного сброду, остальные ходят связниками. Кто поубёг на новый прииск.

— Ты предлагаешь их перебить?

— А как же... Это, брат, война... не на живот, а на смерть. Иль мы их изведём, иль они нас будут бить из Харбина нашим же золотом. Тут жалости не должно быть. Заверяю тебя, как старый партизан. Инженера, конешно, можно словить. Но как ты ево доставишь к властям? Он к нам пришёл с бедой, пущай её сам хлебает. Так что, гляди... коль убоялся, скажи.

— А что нам бояться, — раздумчиво ответил Егор, — раз надо, так я готов. Если дело дойдёт до драки без оружия — я им покажу китайскую пасху... она, говорят, раз в две тыщи лет бывает.

— Я не сомневался в тебе, — благодушно просиял Игнатий, — нам выпало быть хозяевами этой страдальной земли. Надо её беречь, не щадя живота своего. Ясно дело, Отечество наше, — он развернул правую руку широким махом, показывая молодому напарнику открывающийся с вершины сопки вид.

Пики снежников Станового хребта белыми оленями паслись на краю горизонта. Под ними ползали туманные клочья дождевых туч, застилая отроги и сглаженные горбы сопок. Егор поднёс к глазам бинокль и залюбовался могучей панорамой тайги.

Долины бессчётных рек и ключей впитывали тепло солнца, курились в голубой дымке горбы сопок. безвестная, веками нехоженая глушь, доступная лишь редким кочевьям эвенков.

Бураны, горные реки, зимняя бескормица, лютые морозы, разливы наледей, злые духи и ещё невесть какие беды преследовали их. Голодные медведи драли оленей и их самих, настигали великие моры — болезни, а тут ещё открылось нашествие «дурных люча», которые «дерево зря кровь пускай».

Любое испытание судьбы эвенки воспринимали просто и ясно, как явление утра или дыхание ветра. Их следы таяли на звериных тропах, оставались на стоянках палки от чумов и кострища, а на деревьях истлевали покойники в долблёных колодах.

Рождались в жутких стужах дети, если выживали, шли следами предков. У них никогда не было дома — в обычном понимании. Крыша их дома — небо, стены его — тайга и горы. От такого просторного жилища и души у эвенков просторны, честны и по-детски наивны.

Многое о таёжных людях рассказал Егору Парфёнов в минувшее лето. Даже при защите своей дочери Степану невозможным казалось поднять оружие на человека. Теми выстрелами он ранил и себя, ранил глубоко и жестоко.

После этого, стал задумчив, какое-то скрытое разочарование в себе мутило его разум и не давало покоя. Всё чаще раздражался, бил посохом-нинками заупрямившегося перед бродом ездового учага.

Степану уже не успокоиться теперь до заката последнего солнца, и даже там, когда эвенк откочует к верхним людям, мудрые предки учинят безжалостное осуждение за «дурной карабин».

Человек в тайге — большая редкость и радость. Можно узнать свежие новости, покурить трубку у костра и напиться чаю, можно многое рассказать ему о своей удачной охоте, направить в дальнюю и неведомую встречному тайгу, где много ягеля для оленей, зверя и птицы, где можно сытно жить.

Кусты и деревья распушились густой зеленью, спала вода в реках и ручьях, только белые языки наледей напоминали о зиме студёным дыханием. Буйная жизнь пробуждалась в тайге. Собаки вспугивали разбившихся на пары линяющих куропаток. Их шейки уже стали светло-коричневыми.

Краснобровые петушки ржали непомерными голосами. Лёгкие Егора насыщались смолистым ароматом хвои, сочным запахом распустившихся березняков и оттаявшей земли.

Звериные тропы, обегавшие костоломы-курумники, завалы буреломья, мягко ложились под копыта оленей и ноги людей, прямились через ложбины и водоразделы, вились с них к безымянным ручьям.

В ямках стремительными молниями мелькали хариусы, в панике забивались под берег в промоины от упавшей тени человека. Неужто они знали о его прожорливости и хищности? Кто их надоумил бояться двуногих и не бояться оленей? Дивная загадка...

Верка совсем отяжелела. С провисшей спиной понуро брела сзади каравана, цепляясь за кочки набухшими сосками. Подступало время щениться. Собака тоскливо поскуливала, рыскала на биваках под выворотнями и коряжинами, пытаясь устроить логово, но утром приходилось опять бежать вслед за людьми.

На зорьке тёплые туманы беззвучно паслись по марям и долинам, опадали целебной росой на поднявшуюся траву. Тёмные, поднебесные ели сторожили их белые табуны, закрывая от ветра густым лапником в ризах мха-бородача.

Егор испытал такую благодать в этом кочевье, что совсем не морила усталость. По вечерам он затаённо вслушивался в рассказы бывалых Игнатия и Степана, игрался с настырным Ванькой, отродясь не умевшим плакать, как бы больно не ударялся.

Только сопел носом, слегка морщил лоб и продолжал заниматься своими делами. Он привязался к Егору: повадился забираться к нему на спину, чмокал губами, как это делает Ландура.

Быкову приходилось изображать учага, Ванька от важности пускал губами пузыри и цепко держался за уши своего взрослого приятеля.

Быков часто вспоминал Кацумато, его учение — видеть прекрасное в простом, а тут в этом прекрасном можно было захлебнуться. Не надо строить искусственных каменных садов: вокруг развалы могучих природных останцев, шумит и живёт тайга.

Егор не стремился к бездейственному созерцанию и умилению, он вступил в суровую школу испытаний, в которой учительствовала сама жить, можно охотиться и гнать плот по реке, ловить рыбу и бандитов, на что сговорил его Игнатий.

Егор теперь часто думал о словах японца — «Человек не должен быть покорным судьбе», переиначивая их на свой лад. Не смог Кацумато переродить его в жестокого сверхчеловека-убийцу.

Егор, благодаря своему природному уму, изначальной воинской школе деда Буяна, помощи Игнатия, отсеивал из учения японца всё жестокое и чужое.

Открылись в Быкове родники истинно русские: добра и любви к жизни, и своим национальным корням, к своей святой земле.

А над зелёными волнами сопок плыли и плыли в неведомый аргиш тёмнобрюхие облака.

Гуреев услышал далёкий выстрел в тайге и немедля остановил работы в шурфах. Дюжина верных людей собралась у его маленькой палатки, стоящей особняком от ихнего балагана. Горный инженер был сухощав и лыс, поблёскивал круглыми китайскими очками.

На поясе висел тяжёлый кольт, нож и четыре лимонки. Тонкие губы сурово сжаты. По наводке связника, бандиты нашли Гусиную речку, а Гуреев ждал прихода старателей, открывших на ней золото.

Хорошо вооружённые люди расселись вокруг своего командира на камнях.

— Сюда идут те, кто вырыл землянку. У них — много продуктов. Оленей мы забьём на мясо и сделаем в наледи ледник. До осени хватит.

Перед тем, как я лично постреляю красных сволочей, мы должны их захватить живьём и узнать о россыпи, чтобы не тратить время попусту в поисках. Засаду делаем у реки, берём их, когда начнут переходить её вброд, — он разделил своих подопечных на группы и повёл к предполагаемому месту встречи.

Они ждали до самого вечера, и вот показался караван. Впереди на учаге ехала женщина, сзади шёл тунгус с карабином. Больше никого не было. Когда олени перебрели через речку, вокруг них встали из кустов мрачные фигуры с винтовками наперевес.

Степан вздрогнул от неожиданности. К нему направился долговязый люча с пистолетом в руке, сорвал с плеча эвенка оружие и промолвил:

— Где остальные?

— Однако, Тимптон сиди... Паром жди. Потом приходи сюда. Лабаз продукты везём. Однако...

— Где они мыли золото, знаешь? Где шурфы?

— Однако, знаю, мало-мало ходи, — ответил Степан, как научил его Игнатий, чтобы бандиты не перестреляли их сразу, — однако, завтра покажу.

— Гм! — оживился Гуреев. — Братцы! — обернулся к своим. — Ведите оленей к землянке Потрошить вьюки. Одного олешка сразу на мясо.

Оголодавшие по спирту бандиты мигом расхватали банчки, лежащие в каждом вьюке сверху, и никакие угрозы Гуреева не смогли остановить одичавших людей. Один волосатый, мрачный мужик подвинул к себе карабин и угрожающе прохрипел:

— Не шуми, ваш бродь... дай отвести душу. Не жрали толком уж сколько дён, — поднял банчок над головой и взахлёб стал пить.

Степан сам заколол оленя и испуганно засуетился, выпрастывая тушу из шкуры. Ландура уже вешала котёл над костром. Вскоре все были пьяны, даже Гуреев.

Он пытался унять этот сброд, который ненавидел и презирал, но потом отступился, зная, за многие годы по работе на прииске, какая необузданная стихия — пьянка.

Инженер велел растопить печку в землянке для себя, прикидывая, как бы уволочь туда тунгуску. Пусть страшновата, но всё же, баба. Ах, женщины, женщины... Где вы? Гуреев ощупал кольт, нож, гранаты на своём поясе и поднялся, позвал за собой Степана с Ландурой.

Бандиты пришли сюда из Манчжурии, они озверели и надоели друг другу за долгие месяцы скитаний, за зимовку впроголодь в якутском улусе на реке Амге.

В сильном хмелю стали выяснять отношения, вспоминать старые обиды, и вот уже один валится в моховые кочки с простреленной головой, второй кидается с ножом и падает от пули Гуреева, выскочившего на шум из землянки.

Трое раненых скулят у костра, пытаясь перевязать себя и унять кровь. Оставшиеся семь человек возбуждены и наседают друг на друга, щёлкая затворами. Гуреев разъярённо влетает меж ними, угрожая и уговаривая, трезвея с каждой минутой.

И так не хватает людей для выполнения задания. Он стоял перед ними у костра, говоря об освобождении России от красных, а Игнатий видел из-за кустов на его поясе четыре рубчатые гранаты и примерялся, с чего начать захват банды, чтобы не положить своих людей.

Вдруг рядом хлестнул выстрел, Парфёнов вздрогнул и обернулся, Лушка сжимала в руках малокалиберку и нехорошо скалилась, видно припомнив себя скрученной на полу такими же грабителями.

Гуреев дико вскрикнул и, падая, успел нащупать гранаты на поясе... Он не имел права попадать в руки красным с теми бумагами, которые лежали в кармане его английского френча. И раздался взрыв, осколки посекли все вокруг, даже котел с остатками мяса.

Спаслись только Ландура со Степаном, споенные в землянке наповал. Когда Игнатий с Егором осторожно подошли к углям раскиданного костра, только один бандит напоследок слабо икнул и стих.

— Вот и всё, — обронил тихо Парфёнов, — когда же кончится эта кровь на нашенской земле. Гос-с-споди... Вот и всё... — сокрушённо махнул рукой и пошёл к землянке. — Ай да Лушка! Партизанка, ясно дело!

Утром зарыли в общей могиле побитых, собрали оружие и сложили его на лабаз. Останавливаться тут не хотелось, сразу же завьючили оленей и ушли вверх по реке.

Землянка встретила людей затхлой сыростью. На полу нестаявший сугроб снега, надутый через дверную щель. На нём грязные отпечатки медвежьих лап.

Хозяин проверил свои владения и своротил непонравившийся столик из сухих жердей. Печку не тронул, но отыскал под валежиной упрятанные лотки и погрыз их зубами. Игнатий негодовал.

— Экий дурень, ясно дело, видать, прельстился жировой пропиткой. Он с голодухи и не разобрал. Надо было лотки на дерево прибрать. Ума не хватило, ясно дело... Теперь придётся новые мастерить.

Эвенки ладили чум на сухом бугорке рядом с небольшим ручейком. Они установили каркас из жердей, обтянули его берестой и продымленными шкурами. Дети наломали ворох тонких веточек лиственницы с недозрелой хвоей для подстилки.

В чуме сразу запахло смолистым духом леса. Пустые веточки пружинили под расстеленными выделанными шкурами. Было мягко и тепло. Даже Ванька, швыркая мокрым носом, таскался с непосильной жердиной, не отвлекаясь при общей работе пустыми заботами.

Олени, позвякивая боталами, разбрелись по мари на кормёжку. В лесу желтел ковёр нежного ягеля, их первейший корм. На шеях оленей привязаны аршинные палки, мешающие уходить далеко от табора. Верка пропадала где-то в лесу, отыскивая надёжное логово.

Дня через три явилась похудевшая до неузнаваемости, шальная от радости материнства. Жадно поглотала еду и опять незаметно исчезла, не доверяя людскому глазу своё потомство.

В следующий раз эвенк надел на неё ошейник с маленьким оленьим колокольчиком и, дождавшись, когда она нырнула в кусты, медленно пошёл следом.

Собака, словно чуяла, что её преследуют, долго кружила в густом ельнике и всё же, привела к логову. Когда Егор и Парфёнов пришли от шурфов на обед, под выворотнем у землянки увидели шесть пушистых комочков, попискивающих и теребящих сосцы Верки.

Та прижала уши и предупредительно зарычала, даже своих хозяев не захотела признавать. Ещё рыкнула и замолотила хвостом, как бы извиняясь за свою грубость.

— Ах ты, холера! — улыбнулся Игнатий. — Разве можно зубы на нас скалить. Я вот тебя! — Он подошёл отнял от соска одного щенка с раззявленным ртом и показал Егору. — Иде ж она рыжего женишка отмахнула? Лапки толстые, крепкий будет кобелёк.

— В Харбине приблудилась лайка. Хотел кобеля с собой взять, а он вдруг пропал. Зверовая была собака. У твоего соседа маньчжура петуха умыкнула в первый же день и в дом принесла.

— Ге! Вона испортил Верку — и поминай как звали. Вот прокуда, взыскать не с кого.

Верка беспокойно стрясла щенков и встала, жалобно поскуливая и не отрывая глаз от рук Парфёнова. Вспрыгнула ему лапками на грудь, потянулась к поднятым ладоням, умоляя вернуть рыжего сынка.

Подошёл Степан. Поймал собаку за ошейник и сунул её в землянку. Она заревела там, царапая и грызя дверь. Эвенк подобрал щенков, опустил первого на ровный срез высокого пня. Щенок пополз, пикая и перебирая непослушными лапками.

Оборвался и упал на мох. Степан молча отложил его в сторону. Положил на пень второго. Им оказался тот самый рыжий и головастый кобелек. Он осторожно тронулся и только лапки почуяли край, напрягся спиной и, чуть не свалившись, судорожно отполз назад. Двинулся в другую сторону, но везде натыкался на пугающую пустоту.

— Ты глянь на него! — удивился Егор. — Слепой еще, а какой сметливый.

Степан снял осторожно рыжего и отложил в другую сторону, заменив его третьим щенком, который сразу же кувырнулся в мох. Ещё два щенка выдержали испытание и не упали. Их-то эвенк подверг новым урокам. Брал по очереди за шиворот, встряхивал.

Один завизжал и попал в кучу к упавшим с пня щенкам. Потом он долго осматривал пасти и лапы у оставшихся двух, поднимал их за кончики хвостов. Оба молчали, а рыжий даже еле внятно зарычал. Лицо Степана от этого засветилось радостью, и он довольно прищёлкнул языком.

Положил их под выворотень, а остальных собрал в шапку и понёс к ручью. Егор понял, что неудачники обречены, но возражать не посмел, хоть было и жалко их. Долгие века скитаний с собаками по тайге давали эвенкам право на мудрый и жестокий отбор.

Кормить пустолаек и ленивых псов нельзя, собаки сами должны кормить хозяина и терпеливо сносить все тяготы. Должны стать сообразительными уже в утробе матери, чтобы выжить в огромном и суровом мире.

Выпущенная из землянки сучка кинулась под выворотень, облизала своих детей, которые ещё слепыми выиграли первую схватку со смертью. Озадаченно порыскала вокруг глазами, тоскливо взглянула на стоящих людей и успокоилась.

Щенки взахлёб сосали молоко, уминая шерсть на брюхе Верки короткими лапками, не ведая ещё, какой откроется через пару недель удивительный мир, полный запахов, звуков, опасностей.

Одурманенная летним зноем долина.

Копачи соскребали со дна проходнушки матовые крупинки золота, доводили шлих в изработавшихся лотках. Тёмная яма ручья манила прохладной глубиной, хотелось окунуться и смыть пот. Прыткие хариусы всплёскивались у переката, собирая наносную живность.

Над чумом вился дымок, разомлелые олени спасались от комарья в дымокурных балаганах из поставленных большим костром молодых листвянок. Женщины занимались выделкой шкур, стряпнёй, шитьём зимней одежды.

Степан мастерил новые нарты, ходил изредка на охоту. По утреннему туману завалил на болоте сохача. Часть мяса опустили в ручей, часть нанизали на палки крупными кусками и подвесили над дымом костра.

Веркины щенки уже резво сновали под ногами, пробуя неокрепшие голоса. Рыжего кобелька Парфёнов почему-то окрестил Мамаем, видимо за наглость и свирепость. Сучонку — Грунькой, в память о ещё какой-то зазнобе.

Чем выше били шурфы по ручью, тем богаче становились пробы. Рассечками Игнатий шёл точно по струе, Егор пробовал на лоток боковые пески и удивлялся нюху старого приискателя. Степан один раз тоже опустился под землю, поползал малость в жиже и опрометью кинулся назад.

Не по себе было во тьме суеверному эвенку. Наверху помогал, высыпал поднятые воротом корзины, ковырялся в песках тёмными пальцами и, не увидев ничего примечательного, безнадёжно махал ладошкой.

— Следа собсем нету... как иво найдёшь, могун... зверь куда лучше. Собсем плохо! Много людей вся тайга перекопал, оленям мох нету. Шибко плохо.

— Нич-ё-о, Степан, — увещевал его Парфёнов, — сюда не разом доберутся, а если и придут — откочуешь в другие места, где не водится этого добра в земле. Тайга большая. Всем хватит места. Тебе ить собраться, как цыгану. Подпоясался — и айда!

К середине лета хромой приискатель затосковал. С неохотой поднимался по утрам и всё чаще всматривался в далёкие сопки. Работал с прохладцей, а то и вовсе в середине дня уходил с удочкой дурить прожорливых хариусов.

Золота компаньоны уже намыли изрядно, но шальное богатство не приносило радости старому бродяге. Одним погожим утром Игнатий долго пил чай, а потом приказал:

— Собирайся в дорогу.

— На прииск пойдём? — заинтересовался Быков.

— А куда глаза глядят. Табор пущай тут останется, одного-двух оленьков возьмём, и хорош. Надо искать другой ключ. Скушно тут мне. Страсть, как скушно. Кажний Божий день одна работа. Тьфу!

— На кой он нам, другой ключ. И тут золотья навалом. До осени набуровим до пуду.

— А на хрен мне сдался твой пуд? Чё я с ним буду делать? Ежели бы ногу можно было купить поновей, а так, хватит на прожитьё. Да и ты не жадничай, более прошлогоднего намыли.

Интересу мало у меня к этой россыпушке. Она чересчур легко далась, а мы и в бабах такое не любим. Я хочу добиться в трудах, попотеть в поисках, помороковать башкой.

Степан пытался отговорить Парфёнова, но тот был непреклонен. Даже Лушку не взял с собой. Велел ожидать эвенкам их возвращения. К обеду нагрузили вьюками трёх оленей и двинулись к реке, в которую впадал ручей.

По долине Гусиной шли безостановочно вверх, ночи коротали в пологе у костерков. Парфёнов сразу воспрянул духом и хромать-то стал меньше. Гнал связку оленей в неведомые места, хищно оглядывая с водоразделов крутые распадки и бегущие по ним ручьи.

Кайла и лопаты до поры не трогал, полагаясь только на свое чутьё да на знание камня, в котором, по его мнению, родится золото.

Старатели забрались в верховья неизвестной большой реки и свернули в её неширокий приток по правому берегу, берущему начало от тех же гор, откуда вытекал столь опостылевший Игнатию ключ.

На этой речушке пробили первые шурфы и, кроме знаков, ничего не нашли. Тронулись плутать далее. Парфёнов учил Егора определять на глаз гальку и породу, сопутствующую золоту. Особенно много говорил о природных ловушках, которые препятствуют сносу тяжёлого «рыжья».

И снова они пробирались через гребни водоразделов, открывали всё новые и новые ручьи, полные гомона торопливой воды и завалов разнородного камня. Егор усердно постигал старательскую науку поиска...

И когда он увидел неведомую речку, пережатую с двух сторон скалами, что-то ёкнуло у Быкова в груди, Егор робко предложил Игнатию:

— На гирле должно осесть было золото. Выше по течению ему не было преграды при сносе, а тут, верным делом, под валуньём гребень плотика, как в проходнушке уступ. И галька-то у воды вся, как на первом ручье. Такого же роду. Давай посадим шурфик?

— Славно, брат, славно, — ощерился Парфёнов, — башка варит, не зря я тебе талдычил. Глядишь — толк будет. Только надо прогнать дудки и езенки-закопушки на входе потока в долину. Вишь река делает колено и бьёт в энтот прижимистый берег.

Дата добавления: 2015-08-05