Примечания.

1. См. об этом: Толстые 1995, 167.
2. Но потенциально допускает развертывание путем добавления недостающих; с другой стороны, повторяющиеся элементы - такие, как молитвенное вступление, которое является как бы переходным текстом от профанной бытовой речи к собственно заговору, или эпический зачин, дословно переносимый из заговора в заговор - информанты, сообщая текст собирателю, могли просто опускать, и потому они довольно мало отражены в существующих публикациях.
3. О пространственной организации этого мира в заговорах см. ниже, а также: Шиндин 1993; 1995; Юдин 1992; Юдин (в печати). О заговорах как важнейшем источнике для реконструкции основоположных координат мифологического мира - Топоров 1980а, 451.
4. Некоторые из них, лишенные "эпического элемента", исследователи иногда относят не к заговорам, а к другим близким жанрам заговорно-заклинательной поэзии: приговорам и др. (см., напр.: Харитонова 1988).
5. Порный - рус. диал. 'здоровый', 'крепкий', 'сильный'.
6. Такой переход из устной в письменную форму бытования был, судя по некоторым данным, далеко не редкостью - вопреки их обычному противопоставлению. Е. Н. Елеонская, рассматривавшая судебные дела XVII-XVIII вв., нашла примеры того, что "в некоторых случаях устный заговор ложился в основу письменного. Заговор записывался со слов, а потом уже переписывался и хранился не в памяти, а на бумаге…" (Елеонская 1994, 108).
7. О месте и времени произнесения южнославянских заговоров см.: Раденковић 1996, 159-198.
8. Тут, вероятно, сыграла роль как "крикливая" репутация курицы, так и какая-то мифологическая семантика ее образа (ср. упоминаемое Д. К. Зелениным поверье о том, что ночной крик кур - это их молитва (Зеленин 1991, 94); добавим также, что, как уже указывали исследователи, куриный крик, как и вообще голоса домашних животных, играет в народных представлениях роль отграничителя своего пространства от чужого - болезни нередко ссылаются в заговорах в те места, куда этот крик не доходит (см.: Виноградова 1993, 163).
9. Ср. мнение В. Н. Топорова: "Вообще говоря, заговорный текст есть только текст и не более до тех пор, пока в его большое и неизменное "тело" не введено имя. Только введение имени, само произнесение его делает текст, слово еще и ритуалом, действием, т. е. подлинным "живым" заговором, или заговором в действии" (Топоров 1993, 100).
10. В задачи ономастического словаря не входит подробное описание всех типов желаемых и исходных состояний мира и переходов (passages) между ними, осуществляемых заговорной магией (см., напр.: Елизаренкова 1976, 24-25). Принятое нами деление персонажей (а функциональные группы наших помощников и защитников в общем соотносимы с предложенным еще Е. Г. Кагаровым делением магических обрядов на протрептические [продуцирующие] и профилактические [оборонительные], о чем см.: Токарев 1959, 19-20, 22-24), вполне пригодно для нужд классификации ономастического материала, если помнить о зыбкости и расплывчатости границ между группами в силу как полифункциональности персонажей, так и возможности разного истолкования одной функции. Об общих принципах классификации мифологических персонажей см., напр.: Черепанова 1983а, 10-52. Ср. в связи с нашими группами помощников и защитников (целителей) также типологию вербальных ритуалов, предложенную польской исследовательницей Анной Энгелькинг (Engelking 1991): 1) ритуалы продуцирующие (stwarzajace); 2) ритуалы оберегающие (ochraniajace), которые делятся, в свою очередь, на ритуалы избегания (unikania) и предотвращения, предупреждения (zapobiegania); 3) ритуалы, позволяющие отделаться, избавиться от чего-либо (odczyniajace) (там же, 84). Сходное разделение всей совокупности магических текстов с точки зрения их функции на продуцирующие, апотропеические и реабилитационные предложено (со ссылкой на А. Энгелькинг) и Е. Е. Левкиевской (1995, 263). О типологической характеристике заговорных персонажей см.: Шиндин 1994.
11. О верованиях в дурной глаз у индоевропейских и семитских народов см. прекрасную работу Алана Дандиса (1996).
12. О народной медицинской терминологии см.: Макаренко 1897; Попов 1903; Меркулова 1969; Островская 1975; СРНГ.
13. Ангина, скарлатина.
14. Разнообразные опухоли, в том числе грыжа.
15. Неясная болезнь, которую выгоняет всадник на белом коне (см.: Дмитриева 1982, 39); возможно, корчи или порча.
16. Уроки, призоры - то же, что сглаз.
17. Колотье, в том числе в ушах; ср. злое мифологическое существо усов в сербских заговорах (Раденковић 1982, 396).
18. Боль в пояснице.
19. Опоясывающая боль туловища.
20. Боли живота или головы; по сведениям Ф. Я. Трейланда, у латышей чемер - легкая степень колики у лошадей, при которой у животного подергиваются жилы в пахах, оно "трясется, постоянно оглядывается, брыкается и все собирается опуститься наземь, чтобы поваляться" Трейланд 1881, 147).
21. Видимо, оспа или чума.
22. Собачье бешенство.
23. Мотив, по современному литературоведческому определению, "устойчивый формально-содержательный компонент литературного текста" (ЛЭС, 230). Столь общее определение, конечно, недостаточно. Но поскольку участие в дискуссии о природе мотива и сюжета не входит в наши задачи, мы, оставив без строгого определения оба термина, скажем только, что понимаем мотив и сюжет в фольклорно-мифологических текстах как оппозиционные полюса манифестации конкретного круга мифологических представлений. По словам С. Ю. Неклюдова, мотив и сюжет "с известной точки зрения находятся в отношениях "свернутости" и "развернутости"…", т. е. возможно синтагматическое разворачивание мотива и его полное свертывание. "Оба случая, в сущности говоря, по-разному уводят от исходной семантики: первый путем "впитывания" ее в сложные фабульные построения, а второй - "конденсированием" подчас противоположных функционально-смысловых составляющих в одной символической фигуре, утрачивающей благодаря этому процессу жизнеспособность дальнейшей морфологической переорганизации" (Неклюдов 1975, 75). Такая точка зрения, на наш взгляд, не вступает в проти-воречие с пониманием мотива как одноактного микросюжета, основой кото-рого является действие (Мелетинский 1983, 118), если принять, что последнее может присутствовать в латентном, подразумеваемом системой мифологи-ческих представлений виде и является тем самым изначальным, архе-ти-пи-че-ским действием, которое лежит в основе любого мифа. Конечно, такая ого-ворка почти беспредельно увеличивает число текстовых компо-нен-тов, претен-дующих на статус мотива, почти возвращая нас к приведенному первым опре-делению, но такова специфика мифологического текста, все эле-мен-ты кото-рого (как и текста авангардного) пронизаны исходной семантикой, присут-ствие которой и определяет фольклорный мотив, придавая ему статус пере-ко-ди-ровки или прямой цитаты из исходного мифа.
24. Такое употребление термина "поле", конечно, расходится с принятым (онимическое поле - "часть онимического пространства, включающая онимы определенного класса" - Подольская 1988, 94), но, на наш взгляд, больше соответствует сложившемуся в науке специальному значению термина - 'пространство, в пределах которого прояв-ляется действие каких-нибудь сил' (Ожегов 1982, 489). В данном случае речь идет о силах ассоциации по сходству фонетического облика при общности представлений о мифологическом денотате. Термины "поле" и "парадигма" мы употребляем как синонимичные, но подчеркивающие разные стороны одного явления: первый - наличие совокупностей сходных имен, группирующихся вокруг некоторого "прототипического" ядра из близких и часто встречающихся форм и диффузно перетекающих одна в другую на периферии нередко без четко выраженных границ; второй - наличие между объединяемыми в эти совокупности ИС отношений сходства и дополнительного распределения (невозможность присутствия членов одной парадигмы в одном и том же тексте).
25. Эта картина заставляет вспомнить один из фундаментальных тезисов современной когнитивной лингвистики (восходящий к теории прототипов Элеанор Рош, "принимающей существование т.н. натуральных, не аристо-те-левских (классических) категорий" [Kardela 1988, 36]) об отсутствии жестких, четко очерченных границ между как логическими, так и языковыми (семантическими и грамматическими) категориями, включающими с точки зрения своей организации "прототипическое" ядро и целый ряд менее типичных форм. О континуальном характере лекси-ки, морфологии и синтаксиса см., напр.: Langacker 1995, 12, 31; о "радиальных категориях" Дж. Лакоффа - Kalisz 1994, 69; Nowakowska-Kempna 1993, 163; и собственно Лакофф 1988, 42-43; Lakoff 1987.
26. Таким образом, к заговорной мифотопонимии можно лишь частично приложить в общем справедливое мнение Б. Н. Путилова, что топонимы, переходя в разряд мифологических имен, полностью теряют связь с реальными географическими объектами. Но к названиям данного раздела характеристика, данная Б. Н. Путиловым былинным топонимам, относится в полной мере: они "лег-ко замещаются, варьируются, взаимно связываются, появляются и исчезают. За ними не стоят реальные представления и требования достоверной локализации. Важны не географически точные указания, важно соответствие эпической семантике, которая заключена в каж-дом топониме. Когда знание этой семантики утрачивается, топонимы начинают применяться по инерции, иногда механически и невпопад. Тогда же открывается возможность и для разнообразных замещений" (Путилов 1975, 59).
27. Функции, в которых выступают персонажи, даются курсивом. В случае, если персонаж в данной функции встречается только в списке-перечне нескольких заговорных помощников или защитников, описание функции под-черкивается. Если же он встречается в данной функции как самостоятельно, так и в перечне, описание подчерки-ва-ется и дается жирным курсивом.
28. Указываются факультативно для наиболее характерных и интересных случаев.
29. Здесь и далее все даты даются по старому стилю
30. В написании прописной или строчной буквы в определениях, которыми сопровождаются имена святых и других христианских персонажей (Иоанн предтеча и Предтеча, Петр московский и Московский и т. п.), мы всюду следуем за источниками. В авторских комментариях, кроме цитат, принято обычное в церковных изданиях написание с прописной буквы.
31. Об именах заговорных змей см.: Топоров 1993, 92-93.
32. Василиск, как и рассматриваемый ниже скорпий, часто упо-минается в переводных списках змеиных имен. Например, Епифаний Славинецкий в переводе "Бесед на Шестоднев Василия Великого" гово-рит: "аще дракона имя возмнится неприлично быти въ писании, идhже писаша святiи отцы, премhнити уже будетъ и иныхъ ядовитыхъ имена собственная: аспида, василиска, скорпiя, ехидны, мvрены и иныхъ и писати такожде общим именем змiи: вси бо тiи змiина рода суть" (Яцимирский 1913, ч. 1, 87-88).
33. Мифический царь змей Такшака (taksaka) уломинается и в заговорах Атхарваведы (Елизаренкова 1976, 49).
34. При написании прописной или строчной буквы в имени мы всюду, как обычно, сохраняем орфографию источников.
35. Подробные сведения о круге представлений, связанных с ирием, понимаемым среди прочего как "загробный, потусторонний мир, путь к которому ведет через воду", и куда отправляются на Воздвиженье змеи под предводительством своего царя; см.,напр.: Безлай 1976, 62-67; Успенский 1982, 144-147.
36. Интересно, что такой круг может не только представ-ляться в виде стены, города и пр. вокруг субъекта заговора, но и создаваться языковыми средствами, о чем см.: Юманова 1988, 37, 58. См. также: Кондратьева 1967, 225.
37. Чулков дословно повторяет свидетельство И. И. Лепехина; см.: Дневные записки путешествия доктора Академии Наук адъюнкта И. Лепехина по разным провинциям Российского государства, в 1768 и 1769 годах. - СПб., 1795. - Т. 1. - С. 76; ссылка взята нами из Торэн 1935, 107. Чулков, очевидно, заимствовал текст из первого издания книги Лепехина (в 3 т. - СПб., 1771-1780)
38. Представления эти были в значительной степени общими, как общим был и фонд заговоров от трясавицы - чрезвычайно близкие списки могли бытовать и в Великороссии, и на Украине одновременно.
39. Эвфемистическая замена характеристики на противоположную с целью умилостивления демона, как и в аналогичных именах матуха, кумоха, тетка и т. п. См. об этом: Зеленин 1930; Токарев 1957, 192; Черепанова 1977; Engelking 1991, 80; Усачева 1994, 67.
40. Здесь, конечно, имеется в виду не только действие, оказываемое лихорадкой на человека, но и ее собственный цвет, потому возможно рассмотрение этой группы имен и в рубрике 1. Но основным при осмыслении имени оказывается все же действие, что подтверждают типичные "комментарии", которыми снабжаются в заговорах имена данного круга: "та человека желтит, аки цвет будет" (Вохин, 491), "тогда человек бывает желт, как в курином яйце желток" (Ляцкий, 128) и т. п.
41. Мы не можем полностью согласиться с мнением О. А. Черепановой, что "сакральный характер материала обеспечивает традиционную сохранность элементов, даже потерявших свою прозрачность в XVIII-XIX вв., случайностей и искажений практически нет, так что при достаточной тщательности и глубине анализа даже на первый взгляд невероятные факты находят свое объяснение и место в системе" (Черепанова 1983а, 7), Несмотря на вполне понятную консервативность звукового облика мифонимов (магически действенными могли быть только "истинные" имена), искажений, ошибок и описок было предостаточно, что становится совершенно очевидным при сравнении вариантов одного и того же перечня имен лихорадок или нескольких гомогенных, но далеко разошедшихся перечней (см., напр., в работе самой О. А. Черепановой 1977), наблюдении эволюции змеиных имен (см.: змеи ®) и т. п., потому известная часть фактов объяснима только с определенной долей вероятности.
42. В дальнейшем все названия лихорадок, кроме трансонимизированных антропонимов, мы будем писать со строчной буквы - ради удобства и ввиду полной несущественности этого признака и произвольности его в источниках.
43. Напомним, что речь в большинстве случаев (кроме так или иначе доказанных) идет не об этимологии и даже не о синхронической мотивации, но только о группировке различных дополнительно распределенных сходных форм в перетекающие одно в другое поля-парадигмы.

Дата добавления: 2015-08-03