Руслит и Первая Мировая

Поэзия и проза военных лет по идеологическим причинам долгое время оставались «белым пятном» в истории русской литературы. Почти все столетие военную лирику, например, сопровождали такие определения как «ура-барабанная», «милитаристская», «казенно-патриотическая», а то и «пропитанная националистическим или шовинистическим угаром». В небольшой по объему статье хотелось бы сказать лишь о месте русской литературы в гуманитарном самосознании России 1914-1918 годов.

В самом начале войны стали выходить различного рода альманахи, где публиковали свои стихи малоизвестные и популярные поэты современности. Уже один из первых альманахов «Современная война в русской поэзии», изданный Б. Глинским [7], давал возможность судить о том, что же представляла собой военная лирика того времени. Этот сборник был спешно издан с благотворительной целью, обозначенной в подзаголовке: «На помощь Польше». Под одной обложкой – стихи 87 поэтов, среди которых А. Ахматова, А. Блок, В. Брюсов, З. Гиппиус, С. Городецкий, Дон-Аминадо, Г. Иванов, М. Кузмин, С. Маковский, Н. Минский, Ф. Сологуб, И. Северянин, Н. Тэффи, Т. Щепкина-Куперник. Обращают на себя внимание разделы сборника: «Славянство», «Война», «Родина», «Мать», «Сестра милосердия», «Галицкая Русь», «Польша», «Бельгия», «Англия», «Франция», «Казаки», «Герои». Как видим, главнейшими темами стали понятия: родина, мать, милосердие. Сквозной стала тема сострадания: к сыновьям и братьям на полях сражения, к раненым и пленным, странам-сестрам, попавшим в беду или находившимся под угрозой оккупации.

Стихи этого сборника, как, впрочем, и других подобных альманахов, разнятся по своим художественным достоинствам. Однако есть немало общего, что объединяло популярных и малоизвестных, начинающих и опытных мастеров слова.

Вполне объяснимо, что на первом месте в поэтических откликах на мировую бойню – горе матери, которой суждено пережить своего ребенка. Совершенно очевидно, что женщина-мать, как никто другой, первой ощущает бесчеловечность войны. В художественном воплощении материнского горя многие поэты испытали влияние некрасовской лирики и особенно его шедевра «Внимая ужасам войны…», созданного во время Крымской кампании 1853-1856 гг. Стихи о войне проникнуты гуманизмом ко всем пострадавшим в ее огне: пленным, беженцам, оккупированным странам Европы. Об этом – одноименные стихотворения С. Михеева и С. Городецкого «Пленные», Г. Арельского «Беженцы», Т. Щепкиной-Куперник «Наша младшая сестра» и др. В стихотворении С. Михеева, например, от имени женщины, у которой близкий человек на фронте, говорится, что пленные сейчас – уже не враги, а несчастные, вызывающие сострадание.

В первые дни войны в так называемых лубочно-газетных стихах прозвучал отклик на разрушения немцами европейских святынь – Реймского собора в Бельгии (под угрозой был и Собор Парижской Богоматери). К числу главных достоинств лирики на страницах газет, журналов и поэтических альманахов, прежде всего, следует отнести ее сопричастность трагическим событиям. Возьмем для примера обычную для военного лихолетья сцену – проводы на фронт, увиденную А. Блоком («Петроградское небо мутилось дождем…»), С. Есениным («По селу тропинкой кривенькой…»), М. Цветаевой («Белое солнце и низкие, низкие тучи…»). В хорошо известных сейчас строках А. Блока словно сторонним взглядом увидена картина прощания с новобранцами на одном из столичных вокзалов:

Петроградское небо мутилось дождем,

На войну уходил эшелон.

Без конца – взвод за взводом и штык за штыком

Наполнял за вагоном вагон.

Но сколько щемящей тоски, переданной по-мужски сдержанно, содержится в строках:

И, садясь, запевали Варяга одни,

А другие – не в лад – Ермака.

И кричали ура, и шутили они.

И тихонько крестилась рука.

Женская эмоциональность лирической героини М. Цветаевой позволила не скрывать чувства, вызванные солдатским воем-песней:

Поезд прошел и завыл, и завыли солдаты,

И запылил, запылил отступающий путь…

– Нет, умереть! Никогда не родиться бы лучше,

Чем этот жалобный, жалостный, каторжный вой

О чернобровых красавицах. – Ох, и поют же

Нынче солдаты! О господи боже ты мой! [11]

Тихое горе и обреченность, вопль отчаяния, показная бодрость и ухарство – все это было не только увидено, но и прочувствовано такими поэтами, как С. Есенин («По селу тропинкой кривенькой…»), С. Клычков («Прощай, родимая сторонка…»), Н. Клюев («Луговые потёмки, омёжки, стога…»), А. Ноздрин («Война»), В. Пруссак («Прощание»), В. Рябов-Бельский («Проводы») и др.

А лирический герой Саши Черного в стихотворении «На фронт» (1914) оказался в солдатской теплушке:

За раскрытым пролетом дверей

Проплывают квадраты полей.

Перелески кружатся и веют одеждой зеленой

И бегут телеграфные нити грядой монотонной…

Мягкий ветер в вагон луговую прохладу принес.

Отчего так сурова холодная песня колёс?

Нераздельное единство личного и гражданского прозвучало в стихах о Польше. Напомним, что польский вопрос занял в отечественной поэзии (особенно в первые месяцы войны) одно из первых мест. На польскую трагедию откликнулись З. Гиппиус, В. Брюсов, Н. Венгров, С. Городецкий, Г. Иванов, М. Моравская и др. Наиболее весомым на события в Польше оказался отклик В. Брюсова, находившегося в этой стране в качестве военного корреспондента. Уже 1 августа 1914 г. он написал стихотворное послание «Польше»:

Опять родного нам народа / Мы стали братьями, - и вот / Та «наша общая свобода», / Как феникс, правит свой полет. / А ты, народ скорбей и веры, / Подъявший вместе с нами брань, / Услышь у гробовой пещеры / Священный возглас: «Лазарь, встань!» <…>

Простор родимого предела / Единым взором облелей, / И крики «Польска не сгинела!» По-братски с русским гимном слей!

Брюсов не замалчивает известного антагонизма русских и поляков в прошлом, поэтому строки – «Опять родного нам народа мы стали братьями», – звучали не столько похвалой настоящему, сколько обвинением прошлому. Призыв поэта к возрождению польской государственности произвел в Польше фурор. Стихотворение печаталось в газетах, было отпечатано на открытке и переиздавалось дважды. Поэту был устроен торжественный прием. Польской общественности были особенно близки надежды Брюсова на послевоенное будущее этой страны.

Вчитываясь в русскую поэзию 1914-1918 гг., начинаешь ощущать, что её авторы писали не только о войне, а начинали, говоря словами В. Маяковского, писать войною. Об этом свидетельствуют проникновенные строки, передающие состояние раненого воина и сестры милосердия, оставшихся в тылу соотечественников, их думы и тревоги …

Не менее яркий след в литературе о войне оставила и отечественная проза. Гуманизм литературы 1914-1918 гг., связующий ее с предшествующей поэзий и прозой о войне, с наибольшей яркостью проявился в изображении непосредственных участников войны. Русская литература всматривалась в облик русского солдата – вчерашнего крестьянина, мастерового, студента-добровольца, – чтобы увидеть воздействие войны на моральный облик «человека с ружьём». Его скупые, но такие ёмкие суждения о происходящем, о Боге, о царе, пославшем от родного дома, об увиденном за границей, солдатские воспоминания о доме и мечты о завтрашней жизни стали основой рассказов В. Муйжеля, Я. Окунева, М. Пришвина, Б. Тимофеева, книги С. Федорченко «Народ на войне».

На страницах этих произведений предстала не Вселенская, а конкретная война, реальная атака, перевернувшая человека, заставившая его забыть себя, но вспомнить Бога, почувствовать в себе зверя и грешника. Обращаясь к человеку на войне, литература словно стерла знаки различия на погонах, увидев его незащищенность и человечность, набожность и растущую ожесточенность. Проза Н. Гумилева, В. Муйжеля, Я. Окунева, М. Пришвина, Ф. Степуна, И. Шмелева и др. запечатлела восприятие народом известия о войне, отношение к германцу, проводы в армию, первое сражение, отношение к пленному, смерть на поле боя или в лазарете. Характер русского солдата раскрывался не только в литературе, повествовавшей о воине, участвовавшем в сражениях. Она изображала его во время пребывания в госпитале, на излечении. О совестливости русского солдата повествуется в рассказе Н. Тэффи «Тихий» (1915). Солдат с больным сердцем попадает на фронт, получает в первом бою ранение и оказывается в лазарете. Но когда врач советует ему рассказать о сердце на комиссии, чтобы послали в слабосильную команду, раненый отказывается, поясняя: «Стесняюсь я очень. Потому у других – у кого руки не хватает, у кого ноги не хватает, а кто и вовсе калека. А я здоров. У меня все есть. Я стесняюсь»

Гг.

В сущности, вопрос слишком общий. Ин-фа есть в вопросе про «Знание», и других подобных.

Русская литература в годы октябрьской революции

Преобразуется не только материальный уклад жизни, но и самый строй души человека, перемещается его этический и эстетический кругозор.

Предреволюционная эпоха была поистине эпохой судорог индивидуализма и мистицизма. "Организованная общественность" была предметом презрения не только для русских, но и для величайших европейских поэтов в конце XIX и в начале XX века.

"Сплоченное большинство" - предмет ненависти Ибсена. "Враг народа" - его идеал. Личность и общественность не только непримиримы, но и несоизмеримы между собой. "Что за беда разорить лживое общество? Его надо стереть с лица земли! Живущих во лжи надо истреблять как вредных животных. И если дойдет до того, то я от всего сердца скажу: да будет опустошена эта страна, да сгинет весь этот народ" ("Враг народа"). И не следует думать, что в глазах Ибсена, самого громогласного глашатая своего века, "лживое общество" должно было уступить место какому-то другому правдивому обществу. Это - ненависть к общественности, как таковой. Это - культ личности, не знающей никаких ограничений, почти всегда гибнущей во имя одной цели, - утверждения своего "я".

Если бы какому-нибудь словеснику захотелось отыскать наиболее излюбленное слово эпохи безвременья, то таким словом несомненно оказалось бы "я". На все лады прославляли поэты одиночество личности, противопоставляли ее человечеству, превозносили эгоизм, как свидетельство духовного аристократизма и не находили достаточно презрительных слов по адресу "толпы", "массы", "народа" и других воплощений идеи коллектива. Бальмонт уверяет, что в этом мире все "тускло и мертво". К счастью, поэт обретает выход. Оказывается, что среди этого тусклого мира "ярко себялюбье без зазрения":

Брюсов в стихотворении "Три завета" рекомендует "не жить настоящим", "никому не сочувствовать", "самого же себя полюбить беспредельно". И он "чужд тревогам вселенной".

Уйти в себя, отыскать в пределах своей собственной автономной личности пути к обогащению души - таковы тенденции предреволюционной поэзии. Пути эти многоразличны, начиная с жажды разрушения и эстетизма и кончая утонченной эротикой, извращенными страстями и даже бредом и безумием. Спускаясь все ниже, эта тенденция доходит до сологубовских "Заложников жизни", издевающихся над старой либеральной общественностью и над всякой принципиальностью во имя морали чистого наслаждения. И еще ниже, к арцыбашевскому "Санину" и, наконец, к Вербицкой, которая окончательно вульгаризировала мещанские представления о свободе личности, вложив в уста героя "Ключей счастья" сентенции, в свое время увлекавшие подростков: выше всего цените свои страсти, свои мечты.

Это - ненависть к мещанству, жажда сбросить с себя весь гнет буржуазного уклада, неопределенная тоска по идеалу, феерическая греза о личности, освобожденной для творчества, для благородного человеческого существования. Но чуждые тем классам, которые готовили действительную гибель старому миру, предреволюционные поэты не поняли революции.

Индивидуалистические тенденции уводили писателя в сторону от коллектива, от организационных стремлений. Мистика, с другой стороны, ослабляла чувство общественности и гражданского долга.

Коллективизм и материализм - вот два устоя, противопоставленные ею индивидуализму и мистицизму предреволюционной эпохи. Вот как рисовались пути новой культуры одному из лучших идеологов пролетариата, рано погибшему Ф. И. Калинину.

Дата добавления: 2015-08-03