Предназначение концепций демократизации

Чтобы выяснить место работ по проблеме демократизации в общем кон­тексте сравнительной политологии, мы попытаемся ответить на три вопроса: для кого они делаются, что они собой представляют и как их проводить? В редакционной статье первого номера журнала «Comparative Politics» Г. Лассвелл заметил, что интерес к получению знаний сравнительного характера обычно проявляется «рывками», импульсивно. Описывая это с позиций аме­риканской политологии, он выбрал три примера, все отчасти связанные с вовлеченностью США в международные конфликты. Испано-американская война дала импульс сравнительному исследованию мировой политики и ко­лониализма, первая мировая война и большевистская революция в России стимулировали развитие европейских региональных исследований, и в значи­тельно больших масштабах вторая мировая война, начало «холодной войны» и развал колониальной системы привели к коренному пересмотру всех исследо­вательских и учебных программ. Лассвелл пришел к выводу о том, что «спрос на сравнительную информацию исходит от политических элит, надеющихся на то, что их положение упрочится с расширением территориальных границ получаемой ими политической информации. И только во вторую очередь не­которые политологи видят в сравнительных исследованиях возможность по­полнить имеющийся запас знаний и сопоставить свои позиции с мнением коллег» (Lasswell, 1968, р. 3).

Выходя за пределы американского опыта, Лассвелл добавил, что цивили­зованные империи и на стадии расширения, и на стадии относительного упадка в целом поощряют исследования по сравнительному государственному управ­лению. Это оправдано и в отношении международных организаций. Например, фирмы, включенные в мировую торговлю, или миссионерские организации также склонны поддерживать систематический сравнительный анализ. Рево­люционно настроенные контрэлиты также склонны проявлять интерес к срав­нительному анализу политических институтов. Но при этом Лассвелл выска­зал сомнение относительно того, создадут ли эти всплески интереса к сравни­тельным исследованиям, вызванные прагматическим интересом элит, устой­чивое пространственное и временное измерение политического знания или же «большинство из нас вернется к изучению американской политики после небольшого "путешествия" по новым мирам?» (Lasswell, 1968, р. 5). Его вывод был обнадеживающим для будущего сравнительной политологии, ибо он ве­рил, что «сама сердцевина» этой науки изменились под воздействием «пове­денческой революции» в сторону постоянно увеличивающегося спроса на срав­нительный анализ, основанный на научных методах построения теории и сбо­ра данных. В то же время Лассвелл признавал, что на тот период результаты были не столь впечатляющими, но связывал это с «недостаточным учетом

контекста, нечеткой формулировкой проблем и нестрогой техникой сравни­тельного метода — с тем, что сравнительный метод был еще недостаточно оформившимся» (Lasswell, 1968, р. 6).

Четверть века спустя некоторые аспекты лассвелловского диагноза оста­ются актуальными, но по двум основным вопросам его стоит пересмотреть. Вопросы о том, кому предназначена сравнительная политология и как ее строить, конечно же, тесно связаны. Чтобы оценить, насколько последний неожиданный «всплеск» активности в сфере сравнительной политологии был все же эфемерным, необходимо ответить и на эти два вопроса. Действитель­но, размышляя над тем, кому она нужна, можно определить соответствую­щие методы и подходящие критерии оценки произведенных исследований. (Например, в противоположность лассвелловским имперским элитам и рево­люционным контрэлитам многие новые «заказчики», возможно, простят мень­шую прогностическую способность современных расчетов, но, скорее всего, будут более требовательными к контекстуальным особенностям страны.)

Потребность в теоретических основаниях при изучении современных про­цессов перехода от авторитарных режимов и укрепления хрупких демократий (типичных тем компаративных исследований) с недавних пор стала столь настоятельной, что вынудила политологов искать адекватные ответы.

Нынешняя потребность в сравнительном анализе процессов демократиза­ции имеет множество причин. Британия поначалу была заинтересована в «эк­спорте» «Вестминстерской системы» во время широкого движения деколони­зации. Надежды эти, однако, быстро увяли из-за неудачного осуществления большинства попыток такого переноса. Но этот интерес возродился в 70-е годы в связи с появлением новых демократических государств вначале в Южной Европе, позднее в Латинской Америке и отдельных частях Азии в 80-е годы и, наконец, на постсоветском пространстве, равно как и в бывших однопар­тийных государствах Африки к югу от Сахары. Бесспорно, правящие элиты в основных западных странах с самого начала обратили внимание на эти вопро­сы либо из-за опасений, подобно Киссинджеру, что этот процесс пагубно повлияет на их идею мирового порядка, либо в надежде, подобно Брандту или Картеру, что указанные процессы будут ей на пользу. Но в целом запад­ные правительства особо не изощрялись в поисках свежих аналитических идей, пока не стало слишком поздно.

Напротив, в испаноязычных странах как политические деятели, так и уче­ные направили свои усилия на изучение этой темы задолго до того, как стала очевидна ее практическая значимость. Если более или менее стабильные и реально функционирующие либеральные демократии смогли прийти на смену таким «тотемическим» режимам, как диктатуры Франко и Салазара, то это случилось не только благодаря правящим элитам, но и благодаря образован­ным слоям в Латинской Америке, которые хотели знать, не повлияет ли демократизация на их интересы. Большую потребность в свежих идеях относи­тельно сравнительного анализа демократизации испытывали «южные» поли­тические круги. Еще позднее возникновение новых политических сообществ в Восточной Европе и Южной Африке еще более углубило и расширило эти потребности. Конечно, на «Севере» спрос на сравнительные исследования тоже быстро возрастал, но в целом этот рост был инициирован насущной необхо­димостью их проведения, испытываемой «Югом».

Создавать сравнительную политологию для этих новых «заказчиков» — занятие иного рода, нежели обслуживать элиты «имперского типа». Для краткос-

ти выразим эту противоположность в несколько утрированном виде. Начнем с наиболее очевидного контраста, который проявляется при проведении срав­нительного анализа в испанской и в английской языковой среде. Это не только позволяет создавать такие яркие неологизмы, как демократура (со­единение понятий «democracia» и «dictatura») и диктабланда (под этим тер­мином подразумевается жесткая демократия или мягкая диктатура), но и подталкивает к соответствующему обмену идеями и даже некому синкретиз­му соперничающих языковых общин, каждая из которых имеет собственные богатые традиции политической теории и практики. Например, «государ­ство», «гражданское общество» и «правовое государство» — все эти ключе­вые понятия, получают мощный, но различный резонанс в каждой из этих двух культур.

Другая особенность современных исследований демократизации касается различий между имперскими элитами, имеющими доступ к сильно централи­зованной государственной власти, которая выражает их интересы во внешней политике и защищает население от внешних угроз, и наспех объединившими­ся политическим группировками, имеющими лишь условный доступ к не­прочным инструментам государственной власти и сознающими собственную уязвимость. «Заказчики» первого типа могут требовать научно обоснованных выводов с мощным прогностическим потенциалом, которые могли бы по­мочь им осуществлять задуманное, не поднимая слишком много щекотливых вопросов нормативного характера. От «заказчиков» второго типа можно ожи­дать большей терпимости к неопределенности выводов и меньших надежд на научно апробированные политические предписания потому, что подобная ус­тановка отражает их собственный опыт, связанный с политической неопреде­ленностью и ограниченностью во властных средствах, а также потому, что они склонны сочетать методологический позитивизм с аморальным и, воз­можно, недемократичным стилем политики («силовой политики»). В этом слу­чае сравнительный анализ, направленный скорее на «толкование», нежели на «объяснение», может сочетаться с практикой, поощряющей политическое уча­стие, «прислушивающейся к мнению народа».

Еще одно различие касается самого взаимоотношения политологов и заказ­чиков. То, что подходит для сильной однородной и уверенной в своих силах политической власти, среди граждан которой мало кто склонен всерьез вос­принимать критические высказывания в адрес внутренней политики, навряд ли подойдет для слабой, неоднородной власти, все граждане которой подвер­жены чувству незащищенности или комплексу неполноценности, особенно когда сравнения слишком уж неумолимы и «объективны». В первом случае существующие политические институты и политическую практику восприни­мают как нечто более или менее приемлемое, что можно слегка подправить в свете сравнений с другими странами. Во втором случае реальные уроки, из­влеченные из чужого опыта, могут сдать преобразующие импульсы, посколь­ку все политические устои, не только специфические для данного момента, но и фундаментальные, в этих странах ощущаются как временные, а публич­ные дискуссии не могут послужить надежным основанием для осуществления перемен.

Дата добавления: 2015-08-03