Стражи Ирема. Макама пятая

Макама пятая

…Сперва Абу Талиб затянул какую‑то грустную песню, но неразборчиво, так что угадать можно было всего три слова: «безумец, дитя, слепой».

Потом он воззвал к Пророку.

Наконец он сказал:

— Поистине Аллах сводит и разводит, и он первый среди разводящих. Так уж звёзды сошлись, что пути наши разошлись. Прости, брат, но нынче ты стал богат, наделён казной, едой и водой, а верблюд под тобой крепкий и молодой. Теперь ты сам, своим Исою храним, прибудешь в желанный Иерусалим. А мне с тобою нельзя, у меня другая стезя: бедный безумец наш один никуда не дойдёт, в песках пропадёт. Аллах не велит мне бросать его, несчастное существо…

Брат Маркольфо сильно удивился:

— Подожди, достойный Отец Учащегося! Не ты ли всего минуту назад жалел для парня воды? Отчего же вдруг воспылал ты сочувствием и благочестием? Уж в чём — в чём, а в добродетели настоящий христианин тебе не уступит. Вместе бедовали, вместе богатели — вместе и поедем. Что же касается Иерусалима, то он ждал меня многие тысячи лет. Значит, подождёт ещё немного Святая Земля… Ведь церковь Христова не в брёвнах, а в рёбрах. Ладно, проводим убогого до Багдада…

— А может, ему в Багдад и вовсе не надо? — горячо воскликнул Сулейман Абу Талиб. — Вдруг из‑за него, как из‑за меня, где‑то убивается вся родня? А сам он не бродяга безродный, но сын шейха благородный? Хоть он ноги переставляет с трудом, но видно же — тянет беднягу в отчий дом! Постой! Я, кажется, знаю, кто он такой! О Аллах! Где‑то там, в песках, отец его в горе, а мать в слезах, взывают: вернись, юный Кайс ибн аль‑Мулаввах!

Бродяга при этих словах насторожился и устремил на Абу Талиба бессмысленный, но всё‑таки взгляд.

— Не такой уж он юный, — заметил монах из Абруццо. — Постарше нас будет.

— Пусть он оборван, бородат и не юн, но я узнал его: это Маджнун! От любви он безумным стал, мыться и бриться перестал — и стенаниями своими весь мир достал! С тех пор уж много лет прошло, имя его все города обошло, а также во всяких местах земли знают имя его Лейли! Одна она лишь его кумир. А разве шаиру не поможет другой шаир? О, скажи мне, путник, ведь ты тот, кого молва Маджнуном зовёт? Ты сбежал из Маристана — дома скорби?

Бродяга яростно замотал грязными патлами и неожиданно бодро помчался по песку, да так, что корабли пустыни еле за ним поспевали.

— Вот видишь: он помнит имя своё! Значит, помнит и дорогу домой. А его дом в оазисе под шатром… Брат мой ференги! Зачем тебе давать крюка из‑за этого бедняка? Шейхи сахры бедны, грязны, вашей веры не любят и наверняка тебя погубят! Аллах с ним! Отправляйся в Иерусалим! Я один ради певца любви рискну добраться до диких бадави…

— Э, Отец Учащегося, с бедуинами я уже встречался, — сказал брат Маркольфо. — Ограбить случайного путника они могут, это да; но нипочём не тронут того, кто привёл к ним пропавшего сына. Напротив, окружат его всевозможным почётом. И добру его ничего не грозит. Более того, они ещё и проводят благодетеля туда, куда ему надо, и не дадут волосу упасть с его головы. Так что я заодно и охрану себе поимею…

— Вижу, садык, что не первый год бродишь ты по Дар‑уль‑Исламу… — вздохнул Сулейман из Кордовы. — А ну как не Маджнун это? Кому известны приметы поэта? Бессмысленные звуки издаёт, а песни любовные не поёт…

— Кто бы он ни был, а Христос воздаст нам за него сторицей, — сказал монах, давая понять, что от него никому и ни за что не отделаться.

— Брат, давай без затей, — сказал аль‑Куртуби. — Сахра выпустила тебя живым из когтей. Пытать судьбу — что лежать в гробу. Верблюд сам как‑нибудь выйдет на караванный путь. Доберёшься легко: Багдад, видно, недалеко…

— Темнила ты, а не пиита, — сказал толстяк. — Но я, как ты сказал, тоже дитя Сасана и чую, чем дело пахнет. А может, мне просто страшно остаться одному в ваших окаянных песках? Ты бы тоже вряд ли захотел очутиться одинёшенек в наших окаянных горах, да ещё в метель. Там никакой верблюд не пройдёт.

— Аллах не простит мне твоей гибели! — и Отец Учащегося воздел руки.

— А Спаситель мне — твоей, — не растерялся монах. — Мало ли куда может завести сумасшедший! С товарищем надёжнее…

Между тем сумасшедший бежал куда‑то вверх, по склону бархана. Луна освещала его жалкую фигурку, и на белом песке, на косом гребне казался он последним человеком на земле, убегающим от неведомой смерти, успевшей скосить всех остальных живущих.

И таких барханов было множество — даже верблюды устали.

И уже перед самым рассветом безумец издал дикий вопль.

— Вот он, многоколонный… — прошептал Абу Талиб, но монах всё равно услышал.

…Судьба, судьба — холодные руки!

Дата добавления: 2015-08-03