Прикосновение

(1928 год, апрель)

Есть такой простой способ вскрывать сейфы с номерными замками: берёте мелкий напильник и стачиваете себе на кончиках пальцев руки — всю кожу. Совсем, начисто. И этой рукой как бы слушаете замок. Малейший щелчок механизма, не уловимый никаким стетоскопом, отдаётся в обнажённых нервных окончаниях вспышкой боли.

Вот и я, лежащий посреди пустого дома и прислушивающийся к дрожанию и теплоте его стен и перекрытий, к звукам и запахам распада кошачьего трупика в подвале, к шагам тараканов и чиханию мышат, был сейчас обнажённым нервным окончанием. Поэтому звук шагов по лестнице — ещё, наверное, с третьего этажа на второй — стал для меня ударом штыка.

Не думаю, что я заорал — но не заорал я только потому, что мой собственный голос меня бы добил, я это знал — и испугался. Надо было быстро скинуть с себя состояние сверхвосприимчивости, вернуться в нормальный мир громких голосов и славных дел…

Я не успел.

Шаги грохотали уже со второго этажа сюда, когда в замок со скрежетом врезался ключ и стал проворачиваться, как барабан камнедробилки. Шаги замерли, я услышал запалённое, с привсхлипом дыхание — и задохнулся от волны запахов: влажное не слишком добротное сукно, кипрский одеколон «№17», вонь усталого потного немытого тела, затхлость и пыль. И ещё: ружейная щёлочь и масло.

Я словно бы рвал, комкал и стряхивал с себя паутину окружающего мира, его основу, подоплёку, чтобы оказаться лицом к лицу с теми, кто производил шум и грохот, но не успевал, не успевал…

Дверь распахнулась. Что‑то огромное, жирное, колышущееся — шагнуло внутрь дома. Оно, это огромное, производило массу звуков и издавало запах дорогого борделя после визита офицеров оккупационной армии, — но двигалось тем не менее быстро и уверенно. Без фонаря. Практически в темноте. Но не задевая и не роняя ничего.

Оно шло туда, где был спуск в подвал — и, так сказать, поближе к лестнице, где засел другой. Тот, пахнущий мокрым сукном и револьвером.

Всё остальное заняло секунды. Не уверен, что я увидел всё, что было, и понял всё, что увидел.

С лестницы ударил луч прожектора. То есть это, разумеется, был луч карманного фонаря, но для меня он был лучом морского прожектора. Луч был направлен вроде бы в сторону того, кто вошёл в дом — но в то же мгновение от вошедшего навстречу лучу метнулась тень, очень быстрая и плотная тень. И луч, столкнувшись с ней, изогнулся. Я видел именно это: изогнутый световой луч. Неуверенно потыкавшись в стены, потолок, углы — луч вдруг упёрся прямо мне в лицо. Это было подобно удару в солнечное сплетение. Я не то чтобы перестал видеть — я перестал дышать. Даже сквозь закрытые веки, даже сквозь ладонь я ощущал невыносимость света. Почти одновременно впереди и справа что‑то взорвалось, меня толкнуло и бросило на колени. Защищаясь от света, я загородился обоими локтями. Алистер, бросайте оружие! — кричал кто‑то сорванным фальцетом. Потом я, будто катясь с горы, повалился на бок. Боли я ещё не чувствовал, просто вся правая нога вдруг стала не моей. Отбросьте его в сторону! — продолжал вбиваться мне в уши дикий фальцет. Я отвернул голову от света и показал пустые руки. Плотная тень, та, которая изогнула луч, вдруг выпустила щупальце и потянулась ко мне. А может быть, это было не щупальце, а глаз — на хоботке, как у рака. Потому что я ощутил взгляд. Одновременно презрительный — и запоминающий. А потом щупальце убралось, втянулось, и толстяк, распластавшись по стене и прикрываясь этой тенью, сделал несколько очень ловких шагов ко входу в подвал. Луч фонаря надвинулся на меня, свет бил в лицо, как вода из шланга. Боже, это не он! — взвизгнул фальцет…

Потом, когда меня грузили в машину — с наскоро и не очень умело наложенным турникетом, с бесчисленными извинениями и заверениями, что виновник понесёт и так далее, я вдруг снова ощутил на себе тот взгляд — презрительный, холодный, внимательный, торжествующий — навсегда сочленившийся в моей памяти с вонью мёртвой кошки. Наверное, носитель странной тени подошёл полюбопытствовать, как тут я — но обломившиеся на мне агенты «Интеллидженс сервис» его почему‑то не заметили.

На другой день у меня прошла раневая лихорадка — а через неделю я сменил врача, госпиталь, а заодно и страну, дабы не выделяться на общем фоне (поскольку уже ни леопард, ни монокль, ни даже муравьед на поводке не смогли бы скомпенсировать профессионально‑хищный врачебный интерес).

Впрочем, хромота продержалась почти год.

И тот взгляд — он временами возвращался, редко, потом совсем редко, но никогда не позволял о себе забыть… хотя забыть мне очень хотелось.

Дата добавления: 2015-08-03