XIV. Чаша роз

Ты видел двух гневливых, злых мальчишек,

горевших как в огне, сплетенных в узел,

что в ненависти по земле катался,

как роем пчел преследуемый зверь;

актеры, одичавшие фигляры,

израненные бешеные кони,-

такой из них торчал оскал зубов,

что вот-вот череп выскочит из пасти.

Но ты узнал, как обо всем забыть:

перед тобою чаши совершенство,

ее наполненность цветеньем роз:

вся исходящая существованьем,

себя нам не даря, но к нам склоняясь,

она живет, чтоб нам принадлежать.

Безмолвье бытия, всерастворенье,

пространство взято в долг — не то, другое,-

пространство, что вещам совсем не нужно,-

почти что неочерченность, безбрежность,

и всё — внутри, всё — редкостная нежность

и самоосвещенность до краев;

подобное — где можно повстречать?

Какое чувство возникает там,

где лепестки касаются друг друга?

Взгляни: один, как веко, приоткрыт,

а дальше, глубже снова дремлют веки,

они смежились и десятикратно

как будто чье-то виденье затмили.

Но вот сквозь этих лепестков завесу

проходит свет, притекший прямо с неба.

Они фильтруют каплю мглы небесной,

что жарко обжигает гроздь тычинок,

рождая в них желание подняться.

И в розах есть движенье — погляди:

в их жестах — малый угол отклоненья,

он был бы незаметен, но лучистость

расходится венцом по всей вселенной.

Взгляни на белую — она в блаженстве

широкими раскрылась лепестками,

как из воды восставшая Венера;

а та, краснеющая, смущена

и так легко к бесчувственной склонилась,

которая о ней и знать не хочет,

а там — совсем холодная стоит

среди расцветших и почти опавших.

То, что опало, — тяжко и легко,

оно — как плащ, как ноша и как крылья,

и, может быть, могло бы маской стать,

и опадает, как перед влюбленным.

Они могли быть всем: у этой, желтой,

вид кожуры, которая недавно

еще тугое тело облекала

плода с оранжево-кровавым соком.

А этой расцвести так было трудно,

что розовость ее — ей нет названья —

приобрела сиреневую горечь.

Батистовая — может быть, она

сорочкой нежной в платье затерялась

после того, как вместе их сорвали

в купальне одинокой на рассвете?

А эта здесь — опаловый фарфор

китайской чашечки, такой же хрупкий,

он мотыльками светлыми роится,

а в той — содержится она одна.

И все они наполнены собою,

ибо наполненность собою значит:

весь внешний мир, и дождь, и грусть,

и ветер,

весны раздумье, бегство и тревогу,

и зов судьбы, и мрак земли вечерней,

взлет облаков и их преображенье,

и дальних звезд туманное дыханье —

всё горсточкой в себе сосредоточить.

И вот оно лежит в раскрытых розах.

Перевод Т. Сильман

Дата добавления: 2015-08-05