Командиры батареи

Кубань была нашей главной базой, в особенности город Екатеринодар. Понятно, что у многих офицеров оказались семьи, жены, близкие в Екатеринодаре и они стали проситься в отпуск, чтобы их вывезти.

Под Егорлыцкой было много офицеров в батарее, но из Сосыки, железнодорожной станции, почти все уехали в Екатеринодар. Осталась опять наша троица: Скорняков, Казицкий и я. И Погодин у пулеметчиков. Нам спасать было некого, и мы считали, что при отступлении гораздо безопасней быть в батарее, чем одному в чужом городе. Случилось, что Скорняков заболел тифом. Ни доктора, ни ветеринара у нас не было, и диагноз поставил я. Скорняков просил его не эвакуировать — где искать госпиталь при общем отступлении, — а возить его с батареей на повозке. Так он был по крайней мере уверен, что его не бросят.

Вместо Скорнякова Колзаков прислал нам как командира поручика Абрамова. Но Абрамов приехал уже нездоровый и сейчас же слег. Я установил тиф, и мы положили его на ту же повозку, где лежал Скорняков. Тогда Колзаков прислал нам из конно-горной капитана Никитина, хорошего и энергичного офицера. Но и он недолго у нас остался.

Помню нудный бой у станицы Екатериновской. Помню его оттого, что я сидел замковым 2-м номером на орудии, то есть на солдатской должности, и после выстрела затвор орудия оказался приоткрытым, о чем я доложил Обозненко. Он приказал перестать стрелять из нашего орудия, и техник его исправил. Команды передавались по телефону, мы стояли на закрытой позиции и много стреляли, то есть снарядов не жалели.

Из этого можно заключить, что на батарее было много офицеров (потому что я был на солдатской должности), что отступали без спеха — был проведен телефон, и снарядов не экономили, был техник.

Потом мы прошли через Сосыку, и большинство офицеров, как я сказал, уехало. А уже в нескольких переходах, в станице Батуринской, нами командовал Никитин, то есть сменились три командира. Снаряды экономили, но телефон провели, значит, еще не спешили. Отходили медленно, задерживая противника.

Был март 1920 года. Началась распутица. А в конце марта и начале апреля кубанский чернозем превращается в клей. Невозможно перейти улицу, не оставив сапог в грязи. Дороги, разъезженные отходящими частями и беженцами, превратились в засасывающую трясину. Орудия и повозки застревали, лошади падали обессиленные. Приходилось то и дело вытаскивать повозки руками, поднимать упавших лошадей. За этот поход я навострился поднимать упавших лошадей. Сколько я их поднял самолично, уж не помню, но порядочно. Походы превращались в сущее наказание. За сутки постоянного похода, без ночлега, только с двумя двухчасовыми остановками для корма лошадей, напрягая все силы, батарея проходила верст двадцать—двадцать четыре. Обоз наш удлинялся повозками с ранеными и больными и очень нас задерживал. Постоянно одна из повозок застревала. Все до того уставали, что при остановке тотчас же засыпали — и люди, и лошади. Красные шли за нами в таких же условиях и не могли нас догнать. Только грязь нас разделяла.

Дата добавления: 2015-08-05