Часть четвертая 3 страница

– Ничего не понимаю… Да и ты сам не знаешь, что болтаешь спьяна!

– Нет, знаю, голубчик… Ведь ты умница!.. Nicolas еще может нам пакостить, ну, тогда Другую механику подведем… На выдумки природа торовата!..

IX

Весна вышла дружная; быстро стаяли последние остатки снега, лежавшего по низинам и глубоким оврагам; около воды высыпала первая зеленая травка, и, насколько кругом хватал глаз, все покрылось черными заплатами только что поднятых пашен, перемешанных с желтыми квадратами отдыхавшей земли и зеленевшими озимями. Над пашней давно звенел жаворонок, и в черной земле копались серьезные грачи. Севы шли своим чередом.

Привалов в эту горячую пору успел отделать вчерне свой флигелек в три окна, куда и перешел в начале мая; другую половину флигеля пока занимали Телкин и Нагибин. Работа по мельнице приостановилась, пока не были подысканы новые рабочие. Свободное время, которое теперь оставалось у Привалова, он проводил на полях, присматриваясь к крестьянскому хозяйству на месте.

Однажды в половине мая, когда Привалов, усталый, прибрел с полей в свой флигелек, Нагибин торопливо догнал его и издали еще кричал:

– Сергей Александрыч, Сергей Александрыч… Слышали новость?

– Какую?

– Вечор на Лалетинские воды привезли Ляховского замертво…

– Как так?

– А так!.. Без языка, и правая половина вся отнялась… Этакая беда, подумаешь, стряслась!.. Дочь-то только-только поправились, а тут и сам свернулся… И дохтура с собой привезли, Бориса Григорьича. Вы бы съездили его проведать, Сергей Александрыч!

– Пожалуй… – нерешительно согласился Привалов. – Мне его давно нужно увидать.

На другой день у приваловского флигелька стояла плетенка, в каких ездят по всему Уралу, заложенная парой костлявых киргизок. На козлах сидел кучером гарчиковский мужик Степан, отбившийся по скудоумию от земли и промышлявший около господ. Когда плетенка, покачиваясь на своих гибких рябиновых дрогах, бойко покатилась по извилистому проселку, мимо бесконечных полей, Привалов в первый раз еще испытывал то блаженное чувство покоя, какому завидовал в других. Ему все нравилось кругом: и вспаханные поля, и всходившие озими, и эта мягкая, как покрытая войлоком, черноземная проселочная дорога, и дружный бег сильных киргизок, и даже широкая заплатанная спина Степана, который смешно дергал локтями в нырках и постоянно поправлял на голове рваную баранью шапчонку. Здоровое чувство охватило Привалова, и он даже пожалел Ляховского. В последний раз он видел его перед масленицей; старик чувствовал себя бодро и строил планы будущего.

– Вот тебе и Лалетинка, – проговорил Степан, когда плетенка бойко вскатилась на последний пригорок.

Внизу, под пригорком, река Лалетинка делала широкий выгиб, подмывая крутой песчаный берег, поросший молодым сосняком; на широком и низком мысу высыпало около сотни крестьянских изб, точно все они сушились на солнечном пригреве. Издали можно было различить деревянное здание, курзала над железным ключом, длинную веранду, где играла во время лечебного сезона музыка и гуляли больные, длинное и неуклюжее здание номеров для приезжающих больных. По берегу реки, справа, было выстроено до десятка плохоньких ванн, затянутых сверху новой парусиной. Вид на всю деревню был очень красив, хотя курзал еще был пуст, потому что большинство больных собиралось на воды только к концу мая. Когда плетенка подкатилась к подъезду номеров для приезжающих с поднятым флагом на крыше, из окон второго этажа выглянуло на Привалова несколько бледных, болезненных лиц. В числе других выглянул и доктор Хлюдзинский, который заведовал водами. Привалов пробежал глазами в передней номеров черную доску, где были записаны фамилии жильцов, и остановился; пять номеров подряд были подписаны одной фамилией Ляховского.

– Вам кого-с? – спрашивал коридорный в черном фраке и белом галстуке.

– Доктора Сараева можно видеть?

– Сейчас-с, я доложу…

Коридорный через минуту вернулся в сопровождении самого доктора, который с улыбкой посмотрел на смятый дорожный костюм Привалова и пожал ему руку.

– А я приехал проведать вас, – проговорил Привалов, входя в номер доктора.

В маленькой комнатке, которую доктор занимал в нижнем этаже, царил тот беспорядок, какой привозят с собой все путешественники: в углу стоял полураскрытый чемодан, на стене висело забрызганное дорожной грязью пальто, на окне разложены были хирургические инструменты и стояла раскрытая коробка с табаком. В первое мгновение Привалов едва заметил молодую белокурую девушку с остриженными под гребенку волосами, которая сидела в углу клеенчатого дивана. Когда она с улыбкой поклонилась, Привалову показалось, что он где-то видал это худенькое восковое лицо с тонким профилем и большими темными глазами.

– Не узнаете, Сергей Александрыч? – спросил знакомый женский голос.

– Софья Игнатьевна!.. Ужели это вы? – удивился Привалов.

– Как видите… Состарилась, не правда ли?.. Должно быть, хороша, если знакомые не узнают, – говорила Зося, с завистью больного человека рассматривая здоровую фигуру Привалова, который точно внес с собой в комнату струю здорового деревенского воздуха.

– А мы недавно о вас говорили здесь, Сергей Александрыч, – сказал доктор. – Вот Софья Игнатьевна очень интересовалась вашей мельницей.

– Да, да… – с живостью подтвердила девушка слова доктора. – И не одной мельницей, а вообще всем вашим предприятием, о котором, к сожалению, я узнала только из третьих рук.

– Я не знал, Софья Игнатьевна, что вас могла так заинтересовать моя мельница.

– Нет, мы все-таки интересуемся вашей мельницей, – отвечал доктор. – И даже собирались сделать вам визит… Вот только нас задерживает наш больной.

– А мне можно будет видеть Игнатия Львовича? – спросил Привалов. – Я приехал не по делу, а просто навестить больного.

– Папа будет вам очень рад, – ответила Зося за доктора. – Только он ничего не говорит пока, но всех узнает отлично… Ему было немного лучше, но дорога испортила.

Когда доктор вышел из номера, чтобы проведать больного, девушка заговорила:

– Ведь папе совсем было лучше, и он мог уже ходить по комнате с костылями, но тут подвернулся этот Альфонс Богданыч. Вы, вероятно, видали его у нас? Что произошло между ними – не знаю, но с папой вдруг сделался паралич…

– Если вы желаете навестить больного, он будет вам рад, – заявил доктор, появляясь в дверях.

Через два номера по обитой ковром двери Привалов узнал помещение больного. Стены номера и весь пол были покрыты ташкентскими коврами; слабая струя света едва пробивалась сквозь драпировки окон, выхватывая из наполнявшего комнату полумрака что-то белое, что лежало на складной американской кровати, как узел вычищенного белья. Воздух был насыщен запахом эфира и какого-то пахучего спирта. Доктор осторожно подвел Привалова к креслу, которое стояло у самой кровати больного, рядом с ночным столиком, заставленным аптечными банками и флаконами. Только теперь Привалов рассмотрел голову больного, обернутую чем-то белым: глаза были полуоткрытые, рот неприятно скошен на сторону. Слабое движение левой руки – вот все, чем больной мог заявить о своем человеческом существовании.

– Папа, как ты себя чувствуешь? – спрашивала девушка, заходя к отцу с другой стороны кровати. – Сергей Александрыч нарочно приехал, чтобы навестить тебя…

Слабое движение руки, жалко опустившейся на одеяло, было ответом, да глаза раскрылись шире, и в них мелькнуло сознание живого человека. Привалов посидел около больного с четверть часа; доктор сделал знак, что продолжение этого безмолвного визита может утомить больного, и все осторожно вышли из комнаты. Когда Привалов начал прощаться, девушка проговорила:

– Вы куда же? Нет, мы вас оставим обедать… И не думайте отказываться: по-деревенски, без церемоний.

Обед был подан в номере, который заменял приемную и столовую. К обеду явились пани Марина и Давид. Привалов смутился за свой деревенский костюм и пожалел, что согласился остаться обедать. Ляховская отнеслась к гостю с той бессодержательной светской любезностью, которая ничего не говорит. Чтобы попасть в тон этой дамы, Привалову пришлось собрать весь запас своих знаний большого света. Эти трогательные усилия по возможности разделял доктор, и они вдвоем едва тащили на себе тяжесть светского Ига.

– Каким вы богатырем смотрите среди нас, – откровенно заметила Зося, обращаясь к Привалову в середине обеда. – Мы все рядом с вами просто жалки: мама не совсем здорова, Давид как всегда, доктор тоже какой-то желтый весь, о мне и говорить нечего… Я вчера взглянула на себя в зеркало и даже испугалась: чистая восковая кукла, которая завалялась в магазине.

– Будем, по примеру Сергея Александрыча, надеяться на целебную силу деревенского воздуха, – проговорил доктор.

Привалов вздохнул свободнее, когда наконец обед кончился и он мог распрощаться с этим букетом чающих движения воды.

– Если вы захотите осмотреть мою мельницу, Софья Игнатьевна, – говорил Привалов, прощаясь с девушкой, – я буду очень счастлив.

– Непременно, непременно, Сергей Александрыч, – весело отвечала Зося, встряхивая головой, – мы с доктором прикатим к вам.

X

Мы должны вернуться назад, к концу апреля, когда Ляховский начинал поправляться и бродил по своему кабинету при помощи костылей. Трехмесячная болезнь принесла с собой много упущений в хозяйстве, и теперь Ляховский старался наверстать даром пропущенное время. Он рано утром поджидал Альфонса Богданыча и вперед закипал гневом по поводу разных щекотливых вопросов, которые засели в его голове со вчерашнего дня.

Наконец дверь скрипнула, и на пороге показался сам Альфонс Богданыч с кипой бумаг в старом портфеле.

– Надеюсь, драгоценное здоровье Игнатия Львовича совсем поправилось? – льстиво заговорил управляющий, с низким поклоном занимая свое обычное место за письменным столом.

– Да, вы можете надеяться… – сухо ответил Ляховский. – Может быть, вы надеялись на кое-что Другое, но богу было угодно поднять меня на ноги… Да! Может быть, кто-нибудь ждал моей смерти, чтобы завладеть моими деньгами, моими имениями… Ну, сознайтесь, Альфонс Богданыч, у вас ведь не дрогнула бы рука обобрать меня? О, по лицу вижу, что не дрогнула бы… Вы бы стащили с меня саван… Я это чувствую!.. Вы бы пустили по миру и пани Марину и Зосю… О-о!.. Прошу вас, не отпирайтесь: совершенно напрасно… Да!

Альфонс Богданыч улыбнулся. Да, улыбнулся в первый раз, улыбнулся спокойной улыбкой совсем независимого человека и так же спокойно посмотрел прямо в глаза своему патрону… Ляховский был поражен этой дерзостью своего всенижайшего слуги и готов был разразиться целым потоком проклятий, но Альфонс Богданыч предупредил его одним жестом: он с прежним спокойствием раскрыл свой портфель, порылся в бумагах и достал оттуда свеженькое объявление, отпечатанное на листе почтовой бумаги большого формата.

– Вот… – коротко проговорил он, подавая объявление Ляховскому.

Отнеся бумагу далеко от глаз, Ляховский быстро пробежал глазами объявление, которое гласило: «Торгово-промышленная компания А. Б. Пуцилло-Маляхинского. Компания имеет честь довести до сведения почтеннейшей публики, что она на вновь открытых заводах – винокуренных, кожевенных, свечных и мыловаренных – принимает всевозможные заказы, ручаясь за добросовестное выполнение оных и, в особенности, за их своевременность. Заводы расположены в Западной Сибири, главный склад и контора компании помещаются в г. Узле, по Соборной улице, в доме А. Б. Пуцилло-Маляхинского». Под объявлением стояла полная подпись: «А. Б. Пуцилло-Маляхинский». Ляховский три раза прочел объявление, почесал себе лоб, заглянул на оборотную сторону бумаги и, наконец, проговорил:

– Не знаю… Совсем не слыхал такой компании!.. Что это за Пуцилло-Маляхинский? Вероятно, какой-нибудь аферист?.. Совсем незнакомая фамилия.

– Может быть, почтеннейшему Игнатию Львовичу угодно будет припомнить эту фамилию? – с прежней улыбкой проговорил Альфонс Богданыч. – Когда-то Игнатий Львович знал эту фамилию.

– Нет, не помню!

– Мой дед по отцу был Пуцилло, а мой дед по матери – Маляхинский, – проговорил Альфонс Богданыч.

Ляховский сделал большие глаза, раскрыл рот и бессильно опустился в свое ободранное кресло, схватившись обеими руками за голову. В этой умной голове теперь колесом вертелась одна мысль:

«Пуцилло-Маляхинский… Пуцилло-Маляхинский… Пуцилло-Маляхинский».

– Вы меня обокрали, Альфонс Богданыч… – прошептал убитым голосом Ляховский. – Каждый гвоздь на ваших заводах мой… Понимаете: вы меня пустили по миру!!

– Нет, зачем же, Игнатий Львович… Я вашего ничего не тронул, а если что имею, то это плоды долголетних сбережений.

– Плоды долголетних сбережений!! Ха-ха! – дико захохотал Ляховский, закидывая голову. – Вернее: плоды долголетнего систематического грабежа…

– Вы ошибаетесь, Игнатий Львович, – невозмутимо продолжал Альфонс Богданыч. – Вы из ничего создали колоссальные богатства в течение нескольких лет. Я не обладаю такими счастливыми способностями и должен был употребить десятки лет для создания собственной компании. Нам, надеюсь, не будет тесно, и мы будем полезны друг другу, если этого, конечно, захотите вы… Все зависит от вас…

– Скажите мне одно, – спрашивал Ляховский, – как вы успели выстроить все эти заводы, когда все время находились неотлучно при мне? Кто строил все эти заводы…

– Как кто? По матери у меня остались два племянника Маляхинских, и по отцу у меня три племянника Пуцилло… Молодые люди отлично кончили курс в высших заведениях и постройкой заводов только отплатили мне за то воспитание, которое я дал им.

– У вас пять племянников?!.

– И одна племянница… Очень милая девушка, Игнатий Львович! И какие завидные способности: говорит на трех языках, рисует…

– Довольно, довольно… Верю!..

Ляховский чувствовал, как он проваливается точно в какую-то пропасть. Ведь все дела были на руках у Альфонса Богданыча, он все на свете знал, везде поспевал вовремя, и вдруг Альфонса Богданыча не стало… Кого Ляховский найдет теперь на его место? Вдобавок, он сам не мог работать по-прежнему. Фамилия Пуцилло-Маляхинский придавила Ляховского, как гора. Впереди – медленное разорение…

Вечером с ним сделался удар.

XI

Публика начала съезжаться на воды только к концу мая. Конечно, только половину этой публики составляли настоящие больные, а другая половина ехала просто весело провести время, тем более что летом жизнь в пыльных и душных городах не представляет ничего привлекательного.

– Господа… mesdames, пользуйтесь воздухом! – кричал доктор Хлюдзинский с утра до вечера, торопливо перебегая от одной группы к другой. – От воздуха зависит все, mesdames!.. Посмотрите на Ляховских: отца привезли замертво, дочь была совершенно прозрачная, а теперь Игнатий Львович катается в своем кресле, и Софья Игнатьевна расцвела, как ширазская роза!.. Да, mesdames… А все отчего: Софья Игнатьевна вполне пользуется всеми благами деревенского воздуха, и розы на ее щеках служат лучшим доказательством ее благоразумия.

Как на всех других водах, знакомства здесь сводились с поразительной быстротой, и все общество быстро распалось на свои естественные группы: на аристократию, буржуазию и разночинцев. Конечно, во главе аристократии стояли Ляховские, а Зося явилась львицей сезона и поэтому заслужила откровенную ненависть всех дам и девиц сезона. В этой ненависти все разнородные элементы соединились в одно сплоченное целое, и когда Зося по вечерам являлась в танцевальном зале курзала, ее встречал целый строй холодных и насмешливых взглядов. Мы должны сказать, что в числе лечившихся дам была и наша уважаемая Хиония Алексеевна: ее высохшее тело требовало тоже отдыха, и она бродила по курзалу с самым меланхолическим видом. Собственно говоря, она ничем не была больна, а только чувствовала потребность немножко рассеяться. Оставаться в Узле, на развалинах погибшей пансионской дружбы, было выше даже ее сил, и она решилась отдохнуть на лоне природы. Но этот отдых продолжался всего один день, а когда Хиония Алексеевна показалась в курзале, она сразу попала в то пестрое течение, в котором барахталась всю свою жизнь. В обособлении членов на группы Хиония Алексеевна, конечно, приняла самое деятельное участие и повела глухую борьбу против аристократических привилегий, то есть против Зоси Ляховской, за которой больная молодежь ходила толпой. Раньше она занималась «этой девчонкой» только между прочим, а теперь принялась за работу вполне серьезно.

– Нет, я ей покажу, этой девчонке! – решила Хиония Алексеевна, закидывая гордо свою голову. – Она воображает, что если у отца миллионы, так и лучше ее нет на свете…

Началась настоящая травля. Заплатина преследовала Зосю по пятам и наконец добилась того, что та обратила на нее внимание.

– Скажите, пожалуйста, за что ненавидит меня эта дама? – спрашивала Зося доктора Сараева, указывая на Хину. – Она просто как-то шипит, когда увидит меня… У нее делается такое страшное лицо, что я не шутя начинаю бояться ее. А между тем я решительно ничего ей не сделала.

Доктор только пожал плечами, потому что, в самом деле, какой философ разрешит все тайны дамских симпатий и антипатий? Объяснять Зосе, что Заплатина преследует Зосю за ее богатство и красоту, доктор не решался, предоставляя Зосе своим умом доходить до корня вещей.

Потом Зосе случилось уловить какую-то саркастическую французскую фразу, произнесенную Хионией Алексеевной.

«О, да она еще говорит по-французски, и довольно порядочно!» – удивилась про себя девушка, оглядываясь на сердитую даму.

Наконец им пришлось заговорить. Сначала они обменялись сухими, почти враждебными фразами, но потом их беседа приняла более мирный характер.

Хина в самых живых красках очертила собравшуюся на воды публику и заставила хохотать свою юную собеседницу до слез; затем последовал ряд портретов общих знакомых в Узле, причем Бахаревым и Веревкиным досталось прежде всего. А когда Заплатина перешла к изображению «гордеца» Половодова, Зося принялась хохотать, как сумасшедшая, и кончила тем, что могла только махать руками.

– Странно, я встречаю в вас первую женщину, с которой нельзя соскучиться, – говорила Зося, все еще продолжая вздрагивать всем телом от душившего ее смеха.

– А я?.. Я задыхаюсь в обществе этих Веревкиных, Бахаревых и Половодовых, – в свою очередь откровенничала Хина. – Разве наши дамы могут что-нибудь понимать, кроме своих тряпок?..

Доктор Сараев давно разыскивал Зосю и немало был удивлен, когда нашел ее в обществе Заплатиной с следами слез на глазах.

– До свидания, милейшая Хиония Алексеевна! – проговорила Зося, пожимая руку своей собеседницы. – Не правда ли, мы еще увидимся с вами?

– Я удивляюсь, Зося, вашей неразборчивости в выборе ваших новых знакомых, – строго заметил доктор, когда они шли в номера.

– Ах, если бы вы слышали, как она смешно рассказывает!.. Ха-ха… Ведь это воплощенный яд!.. Нет, это такой редкий экземпляр дамской породы… Она меня просто уморила, доктор.

Хиония Алексеевна владела счастливой способностью выжимать какие угодно обстоятельства в свою пользу. Неожиданное знакомство с Зосей подняло в ее голове целый ворох проектов и планов Теперь Зося была не просто гордая девчонка, а совмещение всех человеческих достоинств: красоты, ума, доброты, веселья, находчивости, остроумия, а главное – эта девица была настоящая аристократка, до которой далеко всем этим Nadine Бахаревым, Аллам, Аннам Павловнам и tutti quanti.[26]Заплатина упивалась аристократическим происхождением Зоси, как раньше преклонялась пред магической силой приваловских миллионов. Одним словом, Зося являлась в глазах Хионии Алексеевны идеалом молодой девушки.

– У вас, mon ange, каждое мимолетное движение – целая история, – объясняла Хина Зосе ее совершенства. – Даже в самых недостатках сказывается кровь, порода.

А прибавьте к этому еще то, что Зося была единственной наследницей богатств Ляховского! У Заплатиной кружилась даже голова, когда она про себя перечисляла различные статьи этого богатства. Для кого курились винокуренные заводы по всему Зауралью? Для кого паслись в киргизской степи стада баранов, из которых после топили сало, делали мыло и свечи? Для кого работали кожевенные и стеклянные заводы? Для кого совершались миллионные торговые операции? Для кого качались богатейшие урожаи на тысячах десятин, купленных за бесценок?

Заплатина не могла не чувствовать собственного ничтожества рядом с этими дарами фортуны. Чтобы хоть чем-нибудь пополнить свои недостатки, почтенная женщина обратила свое внимание на Привалова, который в ее рассказах являлся какой-то частью ее собственного существования. Как бы удивился сам Привалов, если бы услышал, как Хина распиналась за него пред Зосей Во-первых, он был чем-то вроде тех сказочных принцев, которые сначала являются без королевства, а потом, преодолевая тысячи препятствий, добиваются своих наследственных прав. Хина сумела придать истории наследства Привалова самый заманчивый характер, а его самого наделила такими достоинствами, какие оставались незаметны только благодаря его скромности. Во-вторых, мельница Привалова и его хлебная торговля служили только началом осуществления его гениальных планов, – ведь Привалов был герой и в качестве такового сделает чудеса там, где люди в течение тысячи лет только хлопали ушами. Заплатина тонко намекнула Зосе, что мельница и хлебная торговля служат только прикрытием тех социальных задач, которые взялся осуществлять Привалов. Да, это был социалист и очень опасный человек, хотя никто этого и не подозревает благодаря его тонкой скромности. Новый Привалов, которого Хина создавала слушательнице, увлекал рассказчицу, и она сама начинала верить собственным словам.

– Да, он не походит на других, – задумчиво говорила Зося.

– Конечно!.. Это, mon ange, необыкновенный человек.

– Скажите, он ведь, кажется, был влюблен в Надежду Васильевну? – неожиданно спросила Зося.

Хина немного смутилась в первое мгновение, но сейчас же победоносно вышла из своего затруднительного положения.

– Могу вас уверить, что серьезного ничего не было… Просто были детские воспоминания; затем сама Надежда Васильевна все время держала себя с Приваловым как-то уж очень двусмысленно; наконец, старики Бахаревы помешались на мысли непременно иметь Привалова своим зятем. Вот и все!..

Зося снизошла до того, что сделала визит Заплатиной в ее маленькую избушку, где пахло курами и телятами. Заплатина, конечно, постаралась не остаться в долгу и через два дня заявилась в своем лучшем шелковом платье к Ляховским. Все шло отлично, пока Хиония Алексеевна сидела в комнате Зоси, но когда она показалась в столовой, ей пришлось испытать сразу две неприятности. Во-первых, пани Марина приняла Хину с ее французским языком с такой леденящей любезностью, что у той заскребли кошки на сердце; во-вторых, Давид, отлично знавший Хионию Алексеевну по Общественному клубу, позволил себе с ней такие фамильярности, каких она совсем не желала дли первого визита.

Этот визит омрачил счастливое настроение Заплатиной, и она должна была из чувства безопасности прекратить свои дальнейшие посещения Ляховских. Да кроме того, ей совсем не нравилось смотреть на презрительное выражение лица, с которым встретил ее сам Игнатий Львович, хотя ему как больному можно было многое извинить; затем натянутая любезность, с какой обращался к ней доктор, тоже шокировала покорную приличиям света натуру Хионии Алексеевны.

Зося, конечно, относилась к ней хорошо, но она не хотела ронять своего достоинства в глазах этой девушки благодаря неприличному поведению остальных членов семьи.

У Хионии Алексеевны блеснула счастливая мысль.

– Я удивляюсь, mon ange, – говорила она однажды Зосе, – что вам за охота похоронить себя летом в четырех стенах, когда вы имеете полную возможность устроиться совершенно иначе, как восточная царица… Да!..

Зося пила кумыс, который ей привозили башкиры откуда-то из-под Красного Луга. Вот отлично было бы пожить жизнью этих номадов, а для этого стоило только поставить свою палатку около башкирских кошей. Палатку можно устроить на текинский образец: снаружи обить белым войлоком, а внутри убрать все бухарскими коврами. Это будет прелестно!.. Можно создать всю обстановку во вкусе кочевников, до последнего гвоздя. А как это будет оригинально! Какие parties de plaisir[27]можно будет там устраивать… Одно удовольствие – провести полтора месяца в такой палатке, буквально на лоне природы, среди диких сынов степей, – одно такое удовольствие чего стоило. Зося расцеловала Хионию Алексеевну и ухватилась обеими руками за оригинальную выдумку.

– Только я прошу вас об одном, – говорила Заплатина, – выдайте, mon ange, все за собственное изобретение… Мне кажется, что ваши предубеждены против меня и могут не согласиться, если узнают, что я подала вам первую мысль.

– Хорошо, но с условием: мы будем жить вместе… Не правда ли?..

Хина поломалась для порядку и в конце концов изъявила свое согласие. Таким образом, ей незачем будет являться с визитами к Ляховским, и она будет иметь совершенно самостоятельное значение. А там – будет что будет…

Проект Зоси был встречен с большим сочувствием, особенно доктором, потому что в самом деле чего же лучше: чем бестолково толочься по курзалу, полезнее в тысячу раз получать все блага природы из первых рук.

Немедленно был послан в Троицк, как на ближайший меновой двор, особенный нарочный с поручением приобрести четыре кибитки: одну для Зоси, одну для конюхов, одну для женской прислуги и одну на всякий случай, то есть для гостей. Через неделю нарочный вернулся; немедленно было выбрано место под кибитки, и блестящая затея получила свое реальное осуществление. Место, где раскинулись палатки, было восхитительно: на высоком берегу безымянной речушки, в двух шагах от тенистой березовой рощи; кругом волновалась густая зеленая трава, точно обрызганная миллионами пестрых лесных цветочков. Башкирское кочевье оживляло ландшафт. Около дырявых, ободранных кошей суетилась подвижная полунагая толпа ребят, денно-нощно работали женщины, эти безответные труженицы в духе добрых азиатских нравов, и вечно ничего не делали сами башкиры, попивая кумыс и разъезжая по окрестностям на своих мохноногих лошадках; по ночам около кошей горели яркие огни, и в тихом воздухе таяла и стыла башкирская монотонная песня, рассказывавшая про подвиги башкирских богатырей, особенно о знаменитом Салавате. Верстах в десяти, на горизонте, темнели избы деревни Красный Луг. Благодатная Башкирия дышала здесь всеми своими красотами.

XII

Жизнь в кошах быстро восстановила здоровье Зоси. Она все время проводила на воздухе: нарочно были приведены из Узла Тэке и Батырь. Зося любила устраивать длинные прогулки верхом в обществе доктора. Хиония Алексеевна пыталась было принять участие в этих прогулках: однажды она совсем решилась было преодолеть свой институтский страх к оседланной лошади и даже, при помощи Ильи, взобралась на Батыря, но при первой легкой рыси комом, как застреленная птица, свалилась с седла и даже слегка повихнула ногу. Оставалось покориться судьбе и сидеть в коше, пока Зося гарцевала на своем иноходце.

В одну из таких прогулок доктор и Зося подъехали к самым Гарчикам.

– Вон мельница Привалова, – указал доктор на широкий пруд и строившуюся мельницу. – Если хотите, можем сделать визит Сергею Александрычу?

– С удовольствием, – согласилась Зося.

Они нашли Привалова на месте строившейся мельницы. Он вылез откуда-то из нижнего этажа, в плисовой поддевке и шароварах; ситцевая рубашка-косоворотка красиво охватывала его широкую шею. На голове был надвинут какой-то картуз. Когда Зося протянула ему руку, затянутую в серую шведскую перчатку с лакированным раструбом, Привалов с улыбкой отдернул назад свою уже протянутую ладонь.

– Боюсь испортить вам перчатку, Софья Игнатьевна, – добродушно проговорил он, но Зося настояла и пожала его широкую ладонь.

– А мы приехали со специальной целью мешать вам, – смеялась девушка, грациозно перекидывая шлейф своей амазонки через левую руку. – Вы нам покажете все свои подвиги…

Привалов повел гостей показывать мельницу, и Зося в своей амазонке лазила по всем углам мельничного корпуса, внимательно рассматривая все подробности производившихся работ.

В маленьком флигельке на скорую руку устроен был чай. Нагибин собственноручно «наставил» самоварчик и не без эффекта подал его на стол.

За чаем, когда Зося наливала стаканы в качестве хозяйки, доктор не без ловкости навел разговор на земледелие, а потом перешел к хлебной торговле и мельнице. Привалов сначала отделывался общими фразами, но потом разговорился. Ему нравилось, что Зося интересуется его мельницей и с таким вниманием слушает его объяснения. Девушка сделала несколько вопросов, которые показывали, что она относится к делу не с праздным любопытством, а с чистосердечным желанием понять все. Пока Привалов говорил, Зося внимательно рассматривала выражение этого загорелого добродушного лица; открытый взгляд карих глаз, что-то уверенное и спокойное в движениях – произвели сегодня на Зосю то впечатление, которое было подготовлено рассказами Хины. В глазах Зоси Привалов сегодня действительно был героем, как человек, который резко выдался из среды других.

– Я буду ждать вас, Сергей Александрыч, – говорила Зося на прощанье. – Приезжайте прямо в кош, – это два часа езды от вашей мельницы.

Когда доктор и Зося крупной рысью тронулись по дороге в Красный Луг, Нагибин проговорил:

Дата добавления: 2015-08-05