Часть третья 4 страница. Лоскутов, с своей стороны, относился к Привалову с большим вниманием и с видимым

Лоскутов, с своей стороны, относился к Привалову с большим вниманием и с видимым удовольствием выслушивал длиннейшие споры о его планах. Привалов иногда чувствовал на себе его пристальный взгляд, в котором стоял немой вопрос.

– Знаете что, Сергей Александрыч, – проговорил однажды Лоскутов, когда они остались вдвоем в кабинете Бахарева, – я завидую вашему положению.

– В каком отношении? – удивился Привалов.

– Да во многих отношениях… Конечно, вам предстоит много черновой, непроизводительной работы, но эта темная сторона с лихвой выкупается основной идеей. Начать с того, что вы определяете свои отношения к заводам без всяких иллюзий, а затем, если осуществится даже половина ваших намерений, Шатровские заводы послужат поучительным примером для всех других.

– Да… Но ведь «добрыми намерениями вымощен весь ад», как говорит пословица, – заметил Привалов. – Все дело может кончиться тем, что мы не развяжемся даже с опекой…

– Гм… конечно, все может быть. Тогда у вас в резерве остается ваше собственное дело – организация хлебной торговли на рациональных основаниях. Уж одним этим вы спасете тысячи людей от эксплуатации нарождающейся буржуазии. Я понимаю, что всякое новое дело, особенно в области практических интересов, должно пройти через целый ряд препятствий и даже неудач, но великое дело – положить именно начало. Последователи и продолжатели найдутся. По-моему, вы выбрали особенно удачный момент для своего предприятия: все общество переживает период брожения всех сил, сверху донизу, и вот в эту лабораторию творящейся жизни влить новую струю, провести новую идею особенно важно. Конечно, были попытки и раньше в этом направлении, но я разбираю ваш проект по отношению к настоящему времени, к выбранному месту и тем средствам, какими вы располагаете.

Однажды, когда Привалов после ужина ушел в свою комнату и только что хотел посмотреть последнюю книжку журнала, в дверях послышался осторожный стук.

– Вы спите? – спрашивал за дверями голос Лоскутова.

– Нет… войдите.

– А я к вам… Что-то не хочется спать, а Константин Васильич ушел на завод. Можно у вас посидеть?

– Отчего же…

Лоскутов поместился на маленьком клеенчатом диванчике и не торопясь раскурил папиросу.

«Зачем он пришел?» – думал Привалов, предчувствуя какое-то объяснение.

– А мне хотелось с вами поговорить, – продолжал Лоскутов, попыхивая синим дымом. – Может быть, вы не расположены к этому? Будьте Откровенны, я не обижусь…

– Нет, я с удовольствием послушаю.

Лоскутов бросил недокуренную папиросу в угол, прошелся по комнате несколько раз и, сделав крутой поворот на каблуках, сел рядом с Приваловым и заговорил с особенной отчетливостью:

– Все это время я серьезно думал о ваших планах… И чем дальше я думаю на эту тему, предо мной все неотвязнее встает один вопрос… За ваши планы говорит все: и оригинальность мысли, и чистота намерений, и полная возможность осуществления, но у этих планов есть страшный недостаток, потому что здесь все зависит от одной личности и затем будущее обеспечено только формой. Именно, вы всего больше рассчитываете на формальную сторону дела, на строй предприятия. Что будет со всем этим, когда вас не будет или вы почему-либо откажетесь от выполнения своей идеи? Постараюсь быть яснее: вера в торжество формы, кажется, уже поколебалась у самых слепых ее защитников, потому что всякая форма является только паллиативной мерой, которая просто убаюкивает нас и заставляет закрывать глаза на продолжающее существовать зло… Дальше… Мне думается, что успех каждого начинания больше всего зависит от органической подготовки всех действующих лиц. Вот я и думаю, что не лучше ли было бы начать именно с такой органической подготовки, а форма вылилась бы сама собой. Конечно, это несравненно медленнее, но зато успех будет несомненный. Ведь вам придется стать лицом к лицу с организованной силой эксплуатации, с одной стороны, а с другой – с пассивным сопротивлением той именно массы, для которой все будет делаться. Произойдут недоразумения, взаимное недоверие, ряд мелких плутней и обманов. Мне кажется, что было бы вернее начать именно с такой органической подготовки…

– Вы забываете, что время не ждет, а пока мы будем заниматься такой подготовкой, удобный случай будет упущен навсегда. Форма моего предприятия будет служить только временными лесами и вместе с тем школой. А дальше время и обстоятельства покажут, что придется изменить или оставить совсем.

– Да, но это очень скользкий путь…

– За неимением лучшего пока будем довольствоваться им.

Лоскутов заговорил о систематической подготовке, как он понимал ее сам. Дело в том, что во всех предприятиях рассчитываются прежде всего экономические двигатели и та система форм, в какую отлилась жизнь. Но ведь все это служит только проявлением, внешней оболочкой, основой двигающей силы, которая лежит не вне человека, а внутри его. Практика всемирной истории с железной последовательностью доказала полную неосуществимость всех форм, какие боролись со злом его же средствами. Необходимо обратить внимание на нравственные силы, какие до сих пор не принимались в расчет новаторами. А между тем только на этих силах и можно создать что-нибудь истинно прочное и таким образом обеспечить за ним будущее.

– Но как же вы воспользуетесь этими нравственными силами? – спрашивал Привалов. – Опять-таки должна существовать форма, известная организация…

– Совершенно верно. Только здесь форма является средством, а центр тяжести перемещается с экономических интересов на нравственные силы. Притом здесь организация совсем не играет такой роли, как при осуществлении экономических интересов. Чем объяснить, например, живучесть нашего раскола и сектантства? Формальная сторона здесь является только побочным обстоятельством, а важны именно нравственные побуждения.

При последних словах глаза у Лоскутова заблестели, и он тяжело вздохнул, точно свалил гору с плеч.

XV

В доме Ляховского шли деятельные приготовления к балу, который ежегодно давался по случаю рождения Зоси четвертого января. На этом бале собирался весь Узел, и Ляховский мастерски разыгрывал роль самого гостеприимного и радушного хозяина, какого только производил свет.

Приготовления к нынешнему балу доказывали своей торжественной суетой, что готовится нечто из ряду выходящее вон, не в пример прошлым годам. Вездесущий Альфонс Богданыч, как гуттаперчевый мяч, катался по всем комнатам, все видел, все слышал и все и всех успевал обругать В нем говорил теперь не слуга или наемник, обязанный выполнить хозяйское приказание, а истинный артист. Предстоящая «забавка» была для Альфонса Богданыча самым серьезным делом, требовавшим глубоких соображений и слишком много «счастливых мыслей», как выражался он. За этими счастливыми мыслями Альфонс Богданыч по сту раз в день являлся к Зосе и наипочтительнейше начинал:

– Если Софья Игнатьевна не захочет дать мне совет, я погиб… У Софьи Игнатьевны столько вкуса… Боже, сколько вкуса! И глаз… о, какой острый, молодой глаз у Софьи Игнатьевны! Мне нужно думать целую неделю, а Софье Игнатьевне стоит только открыть ротик…

Но он не ограничивался одной Зосей, а бежал так же стремительно в нижний этаж, где жили пани Марина и Давид. Конечно, пани Марина очень любила русскую водку, но она не забыла еще, как танцевала с крутоусым Сангушко, и знала толк в забавках Гордый и грубый с пани Мариной в обыкновенное время. Альфонс Богданыч теперь рассыпался пред ней мелким бесом и в конце концов добивался-таки своего.

Пани Марина, высокая и когда-то замечательно красивая женщина, теперь являлась жалкой развалиной. Обрюзглое лицо, мешки под глазами, красный нос, мутный тупой взгляд больших темных глаз и дрожавшие руки красноречиво свидетельствовали, чем занималась пани Марина в своих пяти комнатах, где у Приваловых был устроен приют для какого-то беглого архиерея Обстановка этих комнат была устроена практическим Альфонсом Богданычем из разных остатков и обрезков. Сборная мебель, полинявшие драпировки, слишком старые ковры на полу – все говорило о том, что он владел золотой способностью создавать из ничего.

– Только одно слово, пани Марина, а иначе – я погиб… Только одно слово. О, пани все на свете знает… пани все видела, пани стоит сказать одно слово, и мы все спасены.

Сделав таинственное лицо, Альфонс Богданыч подходил на цыпочках к пани Марине, наклонялся к самому уху и шептал сладко и льстиво:

– О! пани Марина, кто же не знает, что вы первая красавица… во всей Польше первая!.. Да… И лучше всех танцевали мазурочки, и одевались лучше всех, и все любили пани Марину без ума. Пани Марина сердится на меня, а я маленький человек и делал только то, чего хотел пан Игнатий.

После этого вступления пани Марина наконец сдавалась на «одно слово», и Альфонс Богданыч выпытывал из нее все, что ему было нужно. Они беседовали по целым часам самым мирным образом, как самые лучшие друзья, и пани Марина оставалась очень довольна, рассматривая принесенные Альфонсом Богданычем образчики разных материй и план забавок.

– Мы откроем бал полонезом Огиньского, – рапортовал он, подпрыгивая на своем стуле. – Для паненки Зоси костюм из желтого атласа. Для пары нарочно выписываем из Сибири одного шляхтича: от-то танцует!..

Пани Марина сделала вопросительное лицо, и Альфонс Богданыч поспешил поправиться:

– О, конечно, он не так хорошо танцует, как танцевали кавалеры с пани Мариной… Но пан Игнатий хочет видеть настоящую мазурку, знаете, мазур Хлопицкого? Не мазуру Контского, а мазур Хлопицкого… Паненка Зося не знает про кавалера… Сюрприз, все сюрприз, везде сюрприз…

Это известие оживило пани Марину, и она отнеслась к счастливой мысли Альфонса Богданыча с глубоким участием и обещала свою помощь и всякое содействие.

Зося хотя и не отказывалась давать советы Альфонсу Богданычу, но у нее на душе совсем было не то. Она редко выходила из своей комнаты и была необыкновенно задумчива. Такую перемену в характере Зоси раньше всех заметил, конечно, доктор, который не переставал осторожно наблюдать свою бывшую ученицу изо дня в день.

– Я советовал бы вам ежедневно проводить непременно два-три часа на воздухе, – говорил доктор.

– Хорошо… – как-то безучастно соглашалась Зося. – А что, как здоровье Nadine? Вы давно у них были, Борис Григорьич?

Зося сделалась необыкновенно внимательна в последнее время к Надежде Васильевне и часто заезжала навестить ее, поболтать или увезти вместе с собой кататься. Такое внимание к подруге было тоже новостью, и доктор не мог не заметить, что во многом Зося старается копировать Надежду Васильевну, особенно в обстановке своей комнаты, которую теперь загромоздила книгами, гравюрами серьезного содержания и совершенно новой мебелью, очень скромной и тоже «серьезной».

Только с двумя привычками Зося была не в силах расстаться: это со своими лошадьми и с тысячью тех милых, очень дорогих и совершенно ненужных безделушек, которыми украшены были в ее комнате все столы, этажерки и даже подоконники. Между прочим, в новой обстановке, которую устраивала себе Зося, обходилось не без курьезов: так, рядом с портретом Дарвина на стене помещался портрет какого-то английского скакуна, под бюстом Шиллера красовался английский жокей и т. д. Комната Зоси выходила окнами на двор, на север; ее не могли заставить переменить эту комнату на другую, более светлую и удобную, потому что из своей комнаты Зося всегда могла видеть все, что делалось на дворе, то есть, собственно, лошадей.

– В вас есть небольшая перемена… – осторожно пробовал навести разговор доктор.

– Понятное дело, Борис Григорьич, нам пора и за ум приниматься, а не все прыгать на одной ножке, – довольно грубо отвечала Зося, но сейчас же поправилась. – Вы, милый мой доктор, тысячу раз уж извините меня вперед… Я постоянно оказываю вам самую черную неблагодарность. Вы ведь извините меня? Да?

«Нервы», – думал про себя доктор, напрасно стараясь придумать какое-нибудь средство, чтобы оживить Зосю.

Впрочем, Зося оживлялась и сама, когда у них в доме бывал Лоскутов. Он зимой часто приезжал в Узел и бывал у Ляховских. Игнатий Львович постоянно твердил дочери: «Это редкий экземпляр, Зося… очень редкий. И замечательно умный экземпляр. Советую тебе поближе сойтись с ним. Общество умных людей – самая лучшая школа». Зося по-своему пользовалась советами отца и дурачилась в присутствии Лоскутова, как сумасшедшая. Ее забавлял этот философ не от мира сего, и она в его присутствии забывала свою скуку. Надежда Васильевна иногда встречалась с Лоскутовым у Ляховских, и они втроем проводили очень весело время.

Половодов и Виктор Васильич несколько раз заглядывали к Зосе и пытались настроить хозяйку по-старому, но дело не клеилось. Зося скучала в их обществе, и «Моисей» наконец решил, что она «совсем прокисла и обабилась». Отделаться от Половодова было не так легко, потому что он в некоторых случаях имел терпение ходить по пятам целые месяцы сряду. Чтобы попасть в тон нового настроения, которое овладело Зосей, Половодов в свободное время почитывал серьезные статейки в журналах и даже заглядывал в ученые книги. Главным двигателем здесь являлось задетое самолюбие, потому что Половодов, как все мелкие эгоисты, не переносил соперничества и лез из кожи, чтобы взять верх. Но на этот раз последнее было довольно трудно сделать, потому что в философии Половодов смыслил столько же, сколько и в санскритском языке.

«Дурит девка, – несколько раз ворчал мученик науки, ломая голову над Шопенгауэром. – И нашла чем заниматься… Тьфу!.. Просто замуж ей пора, вот и бесится с жиру…»

Зося, конечно, давно уже заметила благородные усилия Половодова, и это еще больше ее заставляло отдавать предпочтение Лоскутову, который ничего не подозревал. Последнее, однако, не мешало ему на всех пунктах разбивать Половодова каждый раз, когда тот делал против него ученую вылазку. Даже софизмы и самые пикантные bons mots[22]не помогали, а Зося заливалась самым веселым смехом, когда Половодов наконец принужденно смолкал.

За несколько дней до бала Зося в категорической форме объявила доктору, чтобы Лоскутов непременно был в числе гостей.

– Вот уж этого я никак не могу вам обещать, – попробовал упереться доктор. – Вы сами знаете, что Лоскутов порядочный нелюдим и на балах совсем не бывает… Не тащить же мне его силой. Зося?

– Скажите проще, что вы совсем не желаете исполнить мою просьбу? – настаивала Зося с обычным упрямством. – Тогда я обращусь к Александру Павлычу, наконец, к Альфонсу Богданычу…

– Хорошо, я передам ваше непременное желание Лоскутову.

– Ах, вот за это я вас люблю. Борис Григорьич… Как и чем прикажете благодарить? Я вам что-нибудь вышью…

– Все это хорошо, но я, право, не понимаю таких неопределенных желаний, – серьезно говорил доктор. – Тем более что мы можем показаться навязчивыми. Это детский каприз…

– И пусть будет каприз! Если я этого хочу, доктор?

Доктору оставалось только пожать плечами, а Зося надула свои пухлые губки и уже зло проговорила:

– Хорошо, пусть будет по-вашему, доктор… Я не буду делать особенных приглашений вашему философу, но готова держать пари, что он будет на нашем бале… Слышите – непременно! Идет пари? Я вам вышью феску, а вы мне… позвольте, вы мне подарите ту статуэтку из терракоты, помните, – ребенка, который снимает с ноги чулок и падает. Согласны?

– Хорошо, – согласился доктор, протягивая руку, и, пристально взглянув на расширенные зрачки Зоси, подумал: «Нет, это уж не нервы, а что-нибудь посерьезнее…»

Все эти хлопоты, которые переживались всеми в старом приваловском доме, как-то не касались только самого хозяина, Игнатия Львовича. Ему было не до того. Пролетка Веревкина чуть не каждый день останавливалась пред подъездом, сам Nicolas грузно высаживал свою «натуру» из экипажа и, поднявшись с трудом во второй этаж, медведем вваливался в кабинет Игнатия Львовича.

– Как драгоценнейшее здравие почтеннейшего Игнатия Львовича? – басил Nicolas, пожимая сухую тонкую руку Ляховского своей пятерней.

– Ах, это вы!.. – удивлялся каждый раз Ляховский и, схватившись за голову, начинал причитать каким-то бабьим голосом: – Опять жилы из меня тянуть… Уморить меня хотите, да, уморить… О, вы меня сведете с ума с этим проклятым делом! Непременно сведете… я чувствую, что у меня в голове уже образовалась пустота.

– Если в голове, то это еще не велика беда, – шутил Nicolas, разваливаясь в кресле с видом человека, который пришел в свою комнату. – А вот насчет дельца позвольте…

– Да ведь я вам говорил, что ничего не знаю, что все бумаги у Половодова. С него и спрашивайте.

– Александр Павлыч говорит наоборот, именно, что все документы как по наделу мастеровых Шатровского завода, так и по замежеванию башкирских земель хранятся у вас.

– Нет, у меня ничего нет, – каким-то упавшим голосом отвечал Ляховский, делая птичье лицо.

– Нет, документы у вас.

– Я же говорю вам, что ничего у меня нет.

– А я вам повторяю, что у вас, и не выйду из вашего кабинета, пока вы мне их не покажете.

– Это разбой, дневной разбой!.. – вскрикивал Ляховский, начиная бегать по кабинету своим сумасшедшим шагом.

Веревкин преспокойно покуривал сигару, выжидая, когда наконец Ляховскому надоест бесноваться. Побегав с полчаса, Ляховский вдруг останавливался и веселым тоном, как человек, только что нашедший потерянную вещь, объявлял:

– Николай Иваныч… Да ведь эти проклятые документы должны храниться в дворянском опекунском управлении, в Мохове. Да, да… Я хорошо это помню. Отлично помню…

Веревкин вместо ответа вынимал из своего портфеля отношения моховского дворянского опекунского управления за No 1348; в нем объявлялось, что искомых документов в опеке налицо не имеется. Ляховский читал это отношение через свои очки несколько раз самым тщательным образом, просматривая бумагу к свету, нет ли где подскобленного места, и, наконец, объявлял:

– Это вы сами написали, Николай Иваныч…

– Игнатий Львович, вы, кажется, считаете меня за какого-то шута горохового? А не угодно ли вам показать опись, по которой вы получали бумаги и документы при передаче опекунских дел?

– Какую опись?

– Да ведь вы опекун?

– Опекун. Ах, позвольте… Нужно спросить Василия Назарыча, он должен помнить…

– Он говорит, что передал все документы вам.

– Не может быть… Вы ослышались, Николай Иваныч!..

Подобная комедия повторялась чуть не изо дня в день в течение последних трех месяцев. Сначала пробовал хлопотать сам Привалов, но ничего не мог добиться и махнул рукой, передав дело Веревкину. Ляховский дошел до того, что даже прятался от Веревкина и, как был, в своем ваточном пальто и в туфлях, в таком костюме и улепетывал куда-нибудь в сад или в конюшню. Этот остроумный маневр несколько раз спасал Ляховского от нападений Nicolas, пока последний со своей стороны не придумал некоторого фокуса. Веревкин звонил у подъезда, и, пока Палька отворял двери, он рысью обегал дом и караулил ворота, когда Ляховский побежит от него через двор. Тут остроумный адвокат орлом налетал на свою добычу, и опять Начиналась та же сказка про белого бычка, то есть разговор о документах.

– Вам будет плохо, – предупредил Веревкин Ляховского за несколько дней до бала. – Отдайте добром…

– Послушайте, Николай Иваныч, – мягко ответил Ляховский. – Отчего Сергей Александрыч сам не хочет прийти ко мне?.. Мы, может быть, и столковались бы по этому делу.

– Да ведь он у вас был не один десяток раз, и все-таки из этого ничего не вышло, а теперь он передал все дело мне и требует, чтобы все было кончено немедленно. Понимаете, Игнатий Львович: не-мед-лен-но… Кажется, уж будет бобы-то разводить. Да Привалова и в городе нет совсем, он уехал на мельницу.

По вечерам в кабинете Ляховского происходил иногда такой разговор между самим хозяином и Половодовым:

– Я больше не могу, Александр Павлыч, – усталым голосом говорил Ляховский. – Этот Веревкин пристает с ножом к горлу.

– Немножко еще потерпите, Игнатий Львович, – отвечал Половодов, вытягивая свои длинные ноги. – Ведь вы знаете, что для нас теперь самое важное – выиграть время… А когда Оскар Филипыч устроит все дело, тогда мы с Николаем Иванычем не так заговорим.

– Оскар Филипыч, Оскар Филипыч, Оскар Филипыч… А что, если ваш Оскар Филипыч подведет нас? И какая странная идея пришла в голову этому Привалову… Вот уж чего никак не ожидал! Какая-то филантропия…

– Это нам на руку: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. А вы слышали, что дела у Василия Назарыча швах?..

– О да, слышал… Ведь вот, подумаешь; какой странный случай вышел! – удивлялся Ляховский.

– Ничего странного нет, а, наоборот, самое естественное дело. Ведь еще вопрос, откуда у Бахарева капиталы…

– Нет, это вы уж напрасно, – вступился Ляховский. – Я знаю слишком хорошо Василия Назарыча и могу поручиться за него…

– Это плохое доказательство. Вот я за вас сегодня поручусь, а вы меня завтра ко дну спустите… Ведь спустите и не поморщитесь. Ха-ха! Нисколько не обижусь, поелику homo homini lupus est.[23]Кстати, у вас на святках бал готовится? Отличное дело…

– Да, бал, – упавшим голосом повторил Ляховский. – Деньги, деньги и деньги… И какой дурак придумал эти балы?!.

XVI

Наконец наступил и многознаменательный день бала. Весь Узел, то есть узловский beau monde, был поднят на ноги с раннего утра. Бедные модистки не спали накануне целую ночь, дошивая бальные платья. Хиония Алексеевна не выходила от Веревкиных, где решался капитальный вопрос о костюме Аллы. Вероятно, ни один генерал, даже перед самым серьезным делом, никогда не высказал такой тонкой сообразительности и находчивости. Каждая мелочь была обсуждена на предварительном совещании, затем в проекте, потом производился маленький опыт, и, наконец, следовало окончательное решение, которое могло быть обжаловано во второй инстанции, то есть когда все эти незаметные мелочи будут примерены Аллой в общем.

– Ах, душечка, не поднимайте плечи, – упрашивала Хиония Алексеевна Аллу, – вот у вас в этом месте, у лопатки, делается такая некрасивая яма… Необходимо следить за собой.

– Какие глупости… – грубила Алла. – Вы меня муштруете, как пожарную лошадь.

– После сами благодарить будете за науку, – трещала Хина. – Никто своего счастья не знает… Не все богатым невестам за богатых женихов выходить, и мы не хуже их. Не так ли, Агриппина Филипьевна? Деньги – как вода: пришли и ушли, только и видел… Сегодня богатая невеста, а завтра… Ах, я, кажется, не дождусь до вечера, чтобы посмотреть на Nadine Бахареву, на эту гордячку. Так интересно, так интересно… А Привалов-то, представьте, ведь он был влюблен в нее… д-да! И где только глаза у этих мужчин. Конечно, Привалов очень умный человек и теперь, кажется, одумался.

Привалов тоже готовился к балу, испытывая довольно приятное волнение. Он думал о том, что увидит сегодня Надежду Васильевну. Зачем, для чего все это – Привалов не хотел даже думать, отдаваясь волне, которая опять подхватила и понесла его. Перед рождеством Привалов почти все время провел в Гарчиках; к Бахаревым он заходил раза два, но все как-то неудачно: в первый раз Надежда Васильевна не показалась из своей комнаты, во второй она куда-то уехала только что перед ним. Ипат, кажется, не разделял веселых чувств своего барина и все время тяжело вздыхал, пока помогал барину одеваться, то есть ронял вещи, поднимал их, задевал ногами за мебель и т. д.

Ночь была ясная, морозная, небо точно обсыпано брильянтовой пылью. Снег светился синеватыми искрами. Привалов давно не испытывал такого бодрого и счастливого настроения, как сегодня, и с особенным удовольствием вдыхал полной грудью морозный воздух.

В передней стояла настоящая давка, хотя Привалов приехал довольно рано. Кроме двух горных инженеров и одного адвоката, с которым Привалов встречался у Половодова, все был незнакомый народ. Разодетые дамы поднимались по лестнице, шелестя длинными шлейфами. Привалов чувствовал, что они испытывают такое же приятное волнение, какое испытывал он сам; это видно было по лихорадочно светившимся глазам, по нервным движениям. Особенно одна молоденькая девушка в белом платье обратила на себя внимание Привалова. Не было сомнения, что это был ее первый выезд, и дебютантка так мило конфузилась, и вместе с тем она была так счастлива… Привалов чувствовал, что у нее от слишком сильного возбуждения руки и ноги не повиновались и точно мешали, когда хотелось вспорхнуть и улететь под звуки доносившейся из главной залы музыки. Молодые собаки испытывают то же самое на первой охоте, но Привалову показалось такое сравнение слишком грубым.

– Вот вас-то только и недоставало, Сергей Александрыч! – кричали в два голоса «Моисей» и Давид, подхватывая Привалова под руки.

– А что? – справился Привалов, с любопытством поглядывая на завитых, как барашки, благоприятелей.

– Хотите визави? – предлагал «Моисей».

– Я не танцую.

– Это еще что за новости… Вы шутите? Пойдемте, батенька, приглашайте поскорее, есть тут одна докторша… спасибо после скажете! Куда вы? Постойте… Ха-ха! Представьте себе, этот сумасшедший здесь…

– Какой сумасшедший? – проговорил Привалов, почувствовав что-то неприятное.

– Ну, да этот… Лоскутов! Ха-ха!.. Вот вам визави; два сапога – пара…

Привалов кое-как отделался от веселых молодых людей с шапокляками и побрел в главную залу, где теперь публика бродила густой шумевшей толпой. Известие, что Лоскутов на бале, неприятно поразило Привалова. Остановившись в дверях, он обвел глазами весь зал. Везде было так много света, что Привалов Даже немного прищурил глаза; лица мешались в пестрой разноцветной куче, шевелившейся и гудевшей, как пчелиный рой. Больше всего Привалова поразил самый зал: он даже не узнал его. Экзотическая зелень по углам, реставрированная живопись, новые драпировки на окнах, навощенный паркет, – словом, зал благодаря стараниям Альфонса Богданыча принял совершенно другой вид. В это время Привалов заметил в Толпе знакомую фигуру философа, который шел по залу с таким видом, как будто попал в царство теней.

«Это она идет с ним под руку…» – с тоской подумал Привалов, стараясь разглядеть даму в белом атласном платье, которая шла, опираясь на руку Лоскутова.

– Посмотрите, пожалуйста, какова парочка! – кричал «Моисей», точно вынырнув откуда-то из-под земли. – Видели Зосю, как она шла с Лоскутовым? Ха-ха…

– Разве это была Зося?

– А то как же? Конечно, она. Ведь взбредет же человеку такая блажь… Я так полагаю, что Зося что-нибудь придумала. Недаром возится с этим сумасшедшим.

– А вот и Хиония Алексеевна! – крикнул «Моисей», оставляя Привалова.

По лестнице величественно поднимались две группы: впереди всех шла легкими шажками Алла в бальном платье цвета чайной розы, с голыми руками и пикантным декольте. За ней Иван Яковлич с улыбкой счастливого отца семейства вел Агриппину Филипьевну, которая была сегодня необыкновенно величественна. Шествие замыкали Хиония Алексеевна и Виктор Николаич.

Привалов раскланялся с дамами и пожал тонкую руку Ивана Яковлича, который все время смотрел на него улыбавшимися глазами.

– Ах, сколько публики, сколько публики! – восклицала с восторгом институтки Хиония Алексеевна, кокетливо прищуривая глаза. – Вот, Сергей Александрыч, вы сегодня увидите всех наших красавиц… Видели Аню Пояркову? Высокая, с черными глазами… О, это такая прелесть, такая прелесть!..

Между прочим, Хина успела показать глазами на Аллу: дескать, какова девочка, если знаешь толк в женщинах. Вся компания скоро смешалась с публикой, а Привалов пошел через зал в боковую комнату. Он знал, что на рождественском бале всегда бывает сама пани Марина, и ему хотелось ее увидать. Пани Марина шла как раз навстречу вместе с Игнатием Львовичем Она была необыкновенно эффектна в своем гранатовом бархатном платье с красной камелией в волосах и ответила на поклон Привалова едва заметным кивком головы, улыбаясь стереотипной улыбкой хозяйки дома.

– Вы, кажется, не знакомы? – лепетал Игнатий Львович, походивший в своем фраке на деревянного манекена. – Пани Марина, это Сергей Александрыч Привалов… рекомендую. Прекрасный молодой человек, которого ты непременно полюбишь… Его нельзя не полюбить!

– Очень рада познакомиться, – протянула пани Марина, подавая Привалову свою руку с обычным жестом театральной королевы.

Привалов не успел ничего ответить пани Марине, потому что его заставила обернуться чья-то рука, тянувшая его за плечо. Обернувшись, Привалов увидел Половодовых; Александр Павлыч, пожимая руку Привалову, говорил:

– Наконец-то и вы выглянули на свет божий… Тонечка, представь себе, Сергей Александрыч не танцует. Мне сейчас «Моисей» докладывал…

– Вероятно, Сергей Александрыч пошутил, – певуче и мягко ответила Антонида Ивановна. – Или, может быть, Сергей Александрыч стыдится танцевать с провинциалками, – кокетливо прибавила она, чуть показывая свои белые мелкие зубы.

Антонида Ивановна показалась Привалову сегодня ослепительно красивой, красивой с ног до головы, от складок платья до последнего волоска.

– Тонечка, извини меня, – торопливо заговорил Половодов, осторожно освобождая свой локоть из-под руки жены. – Я сейчас… только на одну минуточку оставлю тебя с Сергеем Александрычем.

Антонида Ивановна ничего не ответила мужу, а только медленно посмотрела своим теплым и влажным взглядом на Привалова, точно хотела сказать этим взглядом: «Что же вы не предлагаете мне руки? Ведь вы видите, что я стою одна…» Привалов предложил руку, и Антонида Ивановна слегка оперлась на нее своей затянутой выше локтя в белую лайковую перчатку рукой.

Дата добавления: 2015-08-05