Проблема адресата

Уместно задаться вопросом: кому предназначались все эти смыс­ловые наслоения и катаклизмы? Кто были те действительные или идеальные читатели, которым могли адресоваться эти аллюзии, на­меки, соположения, со всеми вытекающими из них смысловыми по­следствиями? Человек, хорошо знакомый с русской поэзией, мог заметить словесное сходство между заключением «Пророка» и «Цы­ганской пляской» Державина. Но без проекции этого сходства на лич­ность и творчество Пушкина, оно едва ли имеет какой-либо смысл — а эта проекция была намечена в частном письме Вяземского, адресо­ванном одному лишь Пушкину. В лучшем случае можно предположить, что Вяземский рассказывал о своей шутке, или Пушкин показывал его письмо немногим близким людям (это был распространенный обычай в дружеском и литературном кругу, сформировавшемся еще в 1810-е годы вокруг «Арзамаса»). Но и тот, кто был знаком с этим ключевым намеком, не обязательно смог бы сделать вывод о том, какие последствия отсылка к Державину и его стихотворению имеет для потенциального понимания образа Пророка. Для этого, прежде всего, нужно было знать, сколь важным для Пушкина было «благо­словение», полученное от Державина на лицейском экзамене в 1814 году. Память об этом событии Пушкин разделял с товарищами по Лицею, в первую очередь с Дельвигом, — но не с членами «Арзама­са», для которых Державин был главой противоположной литератур­ной партии. Впоследствии, уже в 1830-е годы, Пушкин скажет об этом событии в знаменитых стихах из VIII главы «Евгения Онегина». В эти же годы он создаст целый ряд произведений, трактующих тему по­этического и пророческого вдохновения в мрачных тонах — как вак­хическое беснование, безумие, одержимость, на которые намекает отдаленный подтекст «Пророка». Но в год написания «Пророка» (1826) эти стороны его творческого мира оставались невыявленными, по крайней мере для постороннего взгляда. Еще более резко эта эзотеричная скрытость множественной перспективы, в которой может быть увидено произведение, выступает в истории со стихами на перевод Гнедича.

Можно сказать, что поэзия Пушкина не имеет единого, реально­го или идеального адресата, к которому она была бы обращена и на понимание которого могла бы рассчитывать. В ней потенциально при­сутствуют различные слои прочтений, обращенные к разным кругам читателей, причем каждый из них обладает своей собственной исто­рией взаимоотношений с автором и своим набором сведений о пред­метах, послуживших поводом для написания того или иного произ­ведения. Переход из более отдаленного читательского круга в более интимный, приобщение к сведениям, которые по самой своей при­роде не могут быть известны каждому, не просто делает смысл произведения более ярким и выпуклым, но переводит его в совершенно иной план и иную перспективу. Новое понимание, в лучшем случае вырывается из прежнего в каком-то совсем неожиданном направлении; часто же, оно оказывается прямым отрицанием и подрывом прежней интерпретации — отрицанием, в котором чувствуется скры­тая насмешка. Но и эта интерпретация, в свою очередь, может ока­заться таким же образом подорванной, если вам удастся приобщить­ся к какому-то еще иному потенциальному кругу адресатов и референтных полей, с открывающимся только в этом кругу интимным проникновением в предмет; Процесс этот продолжается до тех пор пока вы не добираетесь до аллюзий, составляющих, по-видимому исключительную собственность самого автора, которую он едва ли рассчитывает разделить с кем бы то ни было. Но и в этом случае у вас не может быть никакой уверенности в том, что за этим слоем сугубо приватного смысла не откроется новый, еще более интимный и при­ватный.

Смысл произведения расходится в читательской среде концентри­ческими кругами. К каждому следующему ряду оно апеллирует как бы через голову предыдущего, приглашая оценить тот сдвиг значения, который получается при переходе в этот более посвященный чита­тельский ряд. Но как много таких рядов ни открывается вашему обо­зрению, у вас всегда остается ощущение, что за вашей спиной есть еще некий ряд, или бесконечное множество рядов, к которым произ­ведение апеллирует через вашу голову и с которыми оно разделяет более интимное понимание, так сказать, за ваш счет.

Многосоставность текста типична для произведения, проникну­того романтической иронией; повествование Байрона, Мюссе, Гете, Гофмана, Гейне, Эдгара По (а на русской почве — Лермонтова или Одоевского) строится именно по такому принципу. Еще в большей степени ироничная или вызывающая игра с читателем характерна для литературы XX века. Но романтическая ирония или модернистическая игра, в сущности, обращены к читателю. Автор-романтик (и тем более — автор-модернист) расставляет в своем произведении сигна­лы, по которым более или менее восприимчивый читатель должен понять, что перед ним не идеально гладкая дорога, что его ожидают разрывы и противоречия, которые он должен почувствовать, намеки и ловушки, которые ему предстоит понять и преодолеть. Романтичес­кая ирония рассчитана на понимание со стороны читателя, и потому стремится так или иначе дать читателю знать о себе. Если кто-либо оказывается к такому пониманию неспособен — это его собственная вина, за которую он подлежит заслуженному осмеянию. Такое осмея­ние непонятливого читателя совершается, опять-таки, открыто, в кругу читателей-союзников, способных заметить и оценить расстав­ленные в произведении знаки его «ироничной» природы.

Многосоставность текста Пушкина иная. Она не инклюзивна, а эксклюзивна; она не приглашает читателя приобщиться к ироничной многозначности предлагаемого ему сообщения, а напротив, отсекает слои непосвященных, заграждает для них путь к более интимному пониманию, проходящий в совершенно ином, быть может, прямо противоположном направлении. Произведение Пушкина не «играет в прятки» с читателем, но действительно не показывает ему многое, нисколько не заботясь, удастся ли «правильному» — или вообще како­му бы то ни было — читателю увидеть невидимое. На поверхности тек­ста не заметно ни малейших следов того, что его понимание может как-то отличаться от того вполне очевидного, с афористической ясно­стью и изяществом упакованного смысла, который эта поверхность вам предлагает. Только знание каких-то специфических обстоятельств позволяет увидеть в тексте то, что никак не видно глазу, не вооружен­ному этим знанием. Знать же эти интимные обстоятельства вы можете лишь в том случае, если вам известен определенный корпус текстов (как являющихся публичной литературной собственностью, так и име­ющих хождение в приватном кругу), или если вы принадлежите к оп­ределенному человеческому кругу и разделяете с ним интимную кол­лективную память. Какое-либо совершенно обычное выражение, в дей­ствительности, однако, являющееся цитатой из когда-то бывшего раз­говора или дружеского письма, связанного с памятными для участни­ков обстоятельствами; невинный эпитет, в котором посвященные мгно­венно узнают черты знакомого лица или некогда бывшей ситуации, радикально меняющие весь смысл сообщения, заключенного в сти­хотворении; литературная аллюзия, сама по себе, может быть, и по­нятная широкому кругу читателей, но имеющая свою специфическую историю употребления, а значит, и свое специфическое значение в некоем кругу, — таковы типичные приемы, с помощью которых пуш­кинский текст вырывается из одномерного смыслового пространства. Никакая догадливость сама по себе не поможет читателю совершить этот трансцендентный прорыв; для этого ему надо иметь доступ к ин­формации, являющейся достоянием закрытого круга.

Ю. Тынянов остроумно назвал эту сторону поэтики Пушкина — «домашней семантикой». Такая манера, действительно, возникла и развивалась в условиях интенсивного, творчески насыщенного обще­ния в тесном дружеском и литературном кругу, к которому Пушкин был приобщен с самых ранних лет, — в первую очередь, в кругу пос­ледователей Карамзина, объединявшихся вокруг «Арзамаса». Уста­новка на коллективную память, почти конспиративный герметизм общения был характерен и для других сообществ, в которые Пушкин был вовлечен, в особенности в течение первой половины своей твор­ческой жизни: круг товарищей по Лицею, богемное содружество «Зе­леной лампы», политически радикальная среда в Петербурге и на юге, из которой формировались тайные общества будущих декабристов, масонская ложа в Кишиневе. Такой герметизации литературного и частного общения способствовала и цензура, порождавшая целые специфические жанры и сферы литературной деятельности, не пред­назначаемые для печати, с их собственными законами и традиция­ми, и стесненность частной жизни, в силу которой даже личная пе­реписка проходила в двух принципиально различных модусах, в зави­симости от того, посылалось ли письмо по почте или передавалось через надежных посредников. Но в этой герметичности пушкинского словесного мира заключен и более широкий историко-литературный смысл, связанный с тем местом, которое творчество Пушкина зани­мало по отношению к современной ему романтической эпохе.

При всей возможной эзотеричности романтического текста, круг его потенциальных читателей образует своего рода демократическое «братство», открытое для всякого, кто способен видеть и понимать, кто прошел инициацию романтической иронией. Но круг посвящен­ных в то или иное прочтение пушкинского текста имеет аристократи­ческую, закрытую природу. Это замкнутый в себе мир салона, литера­турного или политического сообщества, товарищей по учебному за­ведению, сотрудников определенного журнала, членов некоего при­дворного, военного, театрального круга, наконец, попросту кружка людей, ежевечерне собирающихся за карточным столом.

В последней главе «Евгения Онегина» мимолетно изображен провин­циальный «перекрахмаленный нахал», внешность и речь которого изоб­личают его комическую чуждость атмосфере аристократического светс­кого салона, куда он попал каким-то случаем. Ничто, однако, не дает «нахалу» повода задуматься, какую роль он в действительности играет в этом обществе: «...И молча обмененный взор / Ему был общий приго­вор». Это молчаливо разделяемое понимание, исключающее «нахала» из круга «своих», и тем самым утверждающее единство между «своими», чрезвычайно характерно для творческой личности Пушкина.

Различие между поэзией Пушкина и эстетикой салона состоит, однако, в том, что никакой самый интимный, самый элитарный круг читателей не имеет оснований считать, что он — последний, что за поворотом не скрывается ситуация, в которой те, кто в другой перс­пективе могли считать себя «своими», сами окажутся в роли ничего не понимающего «перекрахмаленного нахала». Творческая личность поэта пересекает различные круги, соприкасается с каждым из них по разным поводам, с разной степенью глубины, разными аспектами своего опыта. Этот многомерный опыт отпечатывается в поэтическом произведении, которое как будто молча обращается в разные сторо­ны, адресуется по-разному ко многим. Разные адресаты могут ничего не знать друг о друге, или обладать лишь какой-то частью этого зна­ния. Но как бы ни различались версии сообщения, достающегося тому или иному адресату, — каждая из них сама по себе выглядит самооче­видной и вполне достаточной. Читатель не только ничего не знает о существовании еще какого-то другого смысла, но и не испытывает ни малейшего побуждения искать что-либо, кроме того, что ему в этом тексте полностью понятно. Более того — у читателя легко может возник­нуть ощущение, что произведение обращается именно к нему, что оно посылает скрытые сигналы, которые именно он, в качестве члена опре­деленного сообщества — друга детства, литературного союзника, поэта, для которого Пушкин является неотъемлемой частью его творческой личности, пушкиниста, вникающего в каждую букву пушкинских чер­новиков, историка культуры, посвященного в мельчайшие детали по­литической и литературной жизни пушкинской эпохи, комментатора, досконально знакомого с идиоматической инфраструктурой французс­кой словесности XVIII века, наконец, просто «культурного» русского читателя, с детства помнящего наизусть множество пушкинских сти­хов, — способен заметить, понять и оценить. Текст Пушкина интимно притягивает к себе читателя и в то же время отстраняется и ускользает от него. В нем заключена непосредственная, захватывающе конкретная обращенность к адресату — и в то же время анонимная внеположность какому бы то ни было читательскому сообществу.

Кто б ни был ты, о мой читатель,

Друг, недруг, я хочу с тобой

Расстаться нынче как приятель.

Прости. Чего бы ты за мной

Здесь ни искал в строфах небрежных,

Воспоминаний ли мятежных,

Отдохновенья ль от трудов,

Живых картин, иль острых слов,

Иль грамматических ошибок,

Дай Бог, чтоб в этой книжке ты

Для развлеченья, для мечты,

Для сердца, для журнальных сшибок

Хотя крупицу мог найти.

За сим расстанемся, прости!

(VI, 189)

Пушкин исповедует интимное, раскованно-личное обращение к читателю; в нем чувствуется эзотерическая непринужденность салон­ного общения, в основе которой лежит аристократическая замкну­тость «своей» круга, непроницаемого для постороннего. Однако вок­руг любого его произведения невидимо вырастает множество таких герметических смысловых камер, каждая из которых открывается для тех «немногих», кому она предназначается, и с истинно аристокра­тической безжалостностью оставляет за порогом всех остальных. Все эти герметические смысловые миры взаимно перебивают и отрицают друг друга, так что в конце концов остается только полная скрытой насмешливости амбивалентность и ненадежность смысла.

Дата добавления: 2015-08-03