Глава 28. Дождь всю ночь барабанил по навесу над открытой могилой Фредди Лаундса.

Дождь всю ночь барабанил по навесу над открытой могилой Фредди Лаундса.

Раскаты грома болью отзывались в голове Уилла Грэхема. Наконец он лег и скоро забылся тяжелым неспокойным сном.

Старый дом на Сент-Чарлз, казалось, тяжело вздыхал, сотрясаемый порывами ветра, потоками дождя и глухими ударами грома.

В темноте раздается скрип лестницы. Мистер Долархайд, шурша кимоно, спускается вниз, глядя в темноту широко раскрытыми, еще мутными со сна глазами.

Его волосы мокры и зализаны назад, ногти подстрижены. Он передвигается медленно и осторожно, словно боясь расплескать наполненную до краев чашу.

Рядом с его кинопроектором – пленка. Две коробки. Остальное отправлено в мусорную корзину и потом сгорит в огне. Эти же две, отобранные из множества любительских фильмов, он скопировал на фабрике и принес с собой, чтобы просмотреть дома.

Устроившись поудобней в кресле с откидной спинкой и положив рядом с собой сыр и фрукты, Долархайд приготовился смотреть. На первой пленке запечатлен пикник во время уик-энда четвертого июля. Дружное семейство: трое детей, отец с бычьей шеей, что-то вытаскивающий своими толстыми пальцами из банки с маринадом, и мать.

Лучше всего женщина смотрится, когда играет в софтбол^[12] с детьми соседей по пикнику. Ей уделено всего около пятнадцати секунд фильма: вот она наклоняется вперед, груди под пуловером мягко колышутся. Черт побери, женщину заслоняет мальчишка, размахивающий своей битой. Но вот она показалась снова – движется к стартовой площадке, вместо которой используется шлюпочная подушка. Она ставит на нее ногу: бедро выпячено, мускулы напряжены.

Снова и снова прокручивает Долархайд эти кадры. Нога на подушке, торс развернут, короткие джинсы плотно облегают бедро.

Внимательно смотрит он на экран. Женщина и ее дети… Они перепачкались и выглядят уставшими. Они обнимаются, собака вертится возле их ног.

От страшного раската грома звенит граненый хрусталь в комнате бабушки. Долархайд тянется за грушей.

Второй фильм состоит из нескольких фрагментов. На картонке вместо заголовка неуклюжая надпись «Новый дом». Каждая буква как бы вписана в монету. Под надписью разбитая копилка в виде свиньи. Отец снимает табличку «Продается» и держит ее над собой, смущенно улыбаясь. Карманы у него вывернуты наизнанку.

Дальний план. Мать и трое детей возле парадной лестницы. Дом на самом деле красив. Камера надвигается на бассейн. Только что вылезший из воды мальчишка бегает возле трамплина, оставляя на кафельном полу мокрые следы. В бассейне плавают люди, над водой видны только головы. Маленькая собачонка, смешно барахтаясь, спешит к девочке; уши пса прижаты, морда высоко задрана, белки глаз поблескивают.

Мать держится за канат и смотрит в камеру. Ее черные вьющиеся волосы стягивает кожаный ремешок, полная грудь полуприкрыта, длинные ноги, как ножницы, разрезают воду.

Ночь. Недодержанный кадр. Виден снятый со стороны бассейна освещенный дом, в воде блестят отражения огней.

Кадры внутри дома. Все в хорошем настроении, дурачатся. Повсюду коробки и упаковочные материалы. Распахнут на две половинки старый чемодан, который еще не успели вынести на чердак.

Маленькая девочка примеряет бабушкины наряды. На ней большая шляпа, которую одевали когда-то, устраивая приемы в саду. Отец лежит на софе. Похоже, он подвыпил. А теперь, судя по всему, камера у него в руках. Видно отражение матери в зеркале. Она в шляпе.

Дети теснятся вокруг нее, мальчики смеются. Девочка не спускает глаз с матери – она, наверно, думает о том времени, когда сама станет большой.

Крупный план. Мать поворачивается, позируя перед камерой, и, лукаво улыбаясь, заносит локоть за голову. Она очень привлекательна. На шее у нее брошка с камеей.

Долархайд останавливает кадр, затем прокручивает пленку сначала. Снова и снова женщина отворачивается от зеркала и улыбается.

Не отрывая глаз от экрана, Долархайд берет пленку с софтболом и бросает ее в мусорную корзину.

Вытащив из проектора пленку, он читает ярлычок, приклеенный на катушку в мастерской Гейтвея: Боб Шерман, Стар Рут 7, бокс 603, Талса, Оклахома.

Не так уж и далеко.

Пленка лежит у Долархайда на ладони, он прикрывает ее второй, словно пытаясь удержать маленькое живое существо, стремящееся выскользнуть. Кажется, что там сверчок, рвущийся на волю.

Он вспоминает переполох, начавшийся в доме Лидсов, когда внезапно вспыхнул свет. Пришлось сперва покончить с мистером Лидсом, а уж потом включать освещение, необходимое для съемки.

Теперь он хочет, чтобы все происходило спокойней. Будет здорово, если он сумеет тихо прокрасться в дом с включенной камерой, проскользнуть между спящих супругов и поснимать их. Тогда удастся нанести удар в темноте и можно будет остаться и сидеть между ними, чувствуя блаженное освобождение от семени.

Для этого ему требуется инфракрасная пленка. И он знает, где ее достать.

Проектор все еще включен. Долархайд по-прежнему держит пленку между ладонями. На белом пустом экране ему видятся другие картины, вызванные в памяти глухим завыванием ветра.

Он не испытывает злобы, в его душе лишь Любовь и ожидание грядущей Славы.

При его появлении сердца людей будут обмирать и биться чаще, их стук напомнит ему звук торопливых шагов в тишине.

Грозным, но и одновременно исполненным Любви предстанет он перед Шерманами.

Прошлое для него не существует; имеет значение только грядущая Слава. Он никогда не думает о доме своей матери. То, что запечатлелось в его сознании, очень смутно и незначительно.

Когда ему было двадцать, воспоминание о материнском доме иногда всплывали в его мозгу, оставляя легкий след.

Он знал, что жил там всего месяц. Он не помнил, что в десять лет его выгнали из дома. После того, как он повесил кошку Виктории.

Одним из немногих воспоминаний детства был вид этого дома, ярко освещенного в зимние сумерки. Он каждый день шел мимо него из начальной школы Поттера туда, где его кормили обедом.

Он помнил также запах библиотеки Вогта и вид раскрытого пианино. Мать позвала его в ту комнату, чтобы вручить праздничные подарки. Но уже совсем забылись люди, глазевшие на него из окон верхнего этажа, когда он удалялся, сжимая в руке ненавистные гостинцы. Он спешил по морозу домой, где мог предаваться фантазиям, таким непохожим на то, что творилось вокруг.

В одиннадцать лет его внутренняя жизнь была яркой и насыщенной. Когда его распирала Любовь, он облегчал свою душу, истязая домашних животных. Он делал это хладнокровно и осторожно, заметая все следы. Полиция ни разу не подумала о нем, обнаруживая пятна крови на грязных полах гаражей.

В сорок два года Долархайд уже ничего не помнил об этом периоде своей жизни и больше не думал о тех, кто жил в материнском доме – ни о самой матери, ни о сводном брате и сестрах.

Правда, иногда он видел их в своих беспокойных снах: они были высокие, совсем не такие, как в детстве, а их лица и тела были расписаны яркими красками, как у попугаев. Они парили над ним в воздухе, словно стрекозы.

Когда он испытывал желание погрузиться в прошлое, что бывало очень редко, то старался думать о приятном – например, о службе в армии.

В семнадцать лет его поймали, когда он лез в окно дома, в котором жила одинокая женщина. Зачем он это делал, так и осталось загадкой. Возникла дилемма: предстать перед судом или завербоваться в армию. Он выбрал последнее.

После начальной подготовки его послали в школу, готовящую специалистов-фотографов, а затем в Сан-Антонио, где он работал в фотолаборатории военного госпиталя в Бруке.

Хирурги в Бруке обратили на него внимание и решили подправить ему лицо.

Ему сделали пластическую операцию носа, использовав для его удлинения ушной хрящ, исправили форму губы при помощи новой методики, разработанной Аббе. Наблюдать за ходом этой операции собрались почти все врачи госпиталя.

Хирурги очень гордились результатами. Но Долархайд отказался взглянуть в зеркало, которое ему принесли, и вместо этого уставился в окно.

Записи в фильмотеке свидетельствовали, что Долархайд интересовался пленками о травмах. Многие из них оставлял у себя до утра.

В 1958 году он возобновил контракт еще на один срок, и в этот период открыл для себя Гонконг. Их лаборатория в Сеуле занималась проявлением пленок, отснятых в конце 50-х годов над тридцать восьмой параллелью при помощи небольших разведывательных самолетов. Тогда-то во время отпусков он и смог дважды побывать в Гонконге. В 1959 году в Гонконге и Кулуне можно было найти развлечения на любой вкус.

Бабушка вернулась из санатория в 1961 году. Долархайд подал прошение об отставке и с трудом получил увольнение из армии за два месяца до окончания контракта. Он хотел ухаживать за бабушкой.

Для него это было на редкость спокойное время. Получив работу в фирме Гейтвея, Долархайд смог нанять женщину, которая наблюдала за бабушкой днем. Вечерами они вместе сидели в маленькой гостиной в полном молчании. Тишину нарушали лишь тиканье И бой старых часов.

Свою мать он видел всего один раз, на похоронах бабушки в 1970 году. Его желтые глаза, так разительно напоминавшие материнские, смотрели сквозь нее. Она была для него чужим человеком.

Наружность сына произвела впечатление на мать. Он казался сильным, холеным, а цвет лица и волос явно унаследовал от нее. Он носил аккуратные усы. Впрочем, она подозревала, что волосы усов трансплантированы с головы.

На следующей неделе мать позвонила ему и услышала, как трубка на другом конце провода медленно возвращается на рычаг.

В течение девяти лет после смерти бабушки Долархайд не испытывал тревоги и не тревожил никого вокруг. Что-то вызревало в его голове. Он знал, что ждет, но не знал, чего именно.

Одно событие послужило ему сигналом, что его время пришло. Он стоял у окна, выходящего на север, и просматривал пленку. Неожиданно он заметил, как постарели его руки. Он увидел вдруг другими глазами пальцы, державшие пленку и освещенные холодным светом, обратил внимание, как изменилась их кожа – сморщилась и покрылась чешуйками, словно у черепахи.

В нос ему вдруг ударил запах капусты и тушеных томатов. Он поежился, хотя в комнате было тепло. В тот вечер он работал со спортивными снарядами дольше обычного.

На стене мансарды в комнате, где он занимался гимнастикой и где лежали гантели и штанга, висело большое зеркало в рост человека. Оно было единственным в доме, и здесь он мог с удовольствием разглядывать свое сильное тело. На лицо во время занятий он надевал маску.

Под гладкой кожей перекатывались литые мускулы. В сорок лет Долархайд мог бы с успехом участвовать в атлетических соревнованиях. Однако он был не доволен собой.

На этой неделе он случайно увидел картину Блейка. Увиденное явилось долгожданным откровением.

Он смотрел на большую цветную фотографию в журнале «Тайм», в статье о ретроспективной выставке картин Блей-ка в Лондоне, в галерее Тэйт. Картина «Большой Красный Дракон и женщина, одетая в солнечный свет» была прислана на выставку Бруклинским музеем.

Критик «Тайм» писал: «всего несколько произведений западного искусства излучают столь демонический заряд сексуальной энергии…» Но чтобы ощутить это, Долархайду вовсе не нужно было читать статью.

Несколько дней он носил репродукцию с собой, фотографировал и увеличивал ее в фотолаборатории по ночам. Возбуждение не покидало его. Он прикрепил картину рядом с зеркалом в гимнастической комнате и смотрел на нее во время упражнений. Ему удавалось заснуть только доведя себя до полного изнеможения. Порой разрядку приносил просмотр медицинских пленок.

Уже с девяти лет Долархайд знал, что он одинок и всегда останется одиноким, хотя такой вывод скорее подходит сорокалетним. Теперь же, к сорока, он был охвачен фантазиями – яркими, свежими, по-детски непосредственными. И это позволило ему подняться над одиночеством.

В том возрасте, когда большинство людей начинает страшиться своего одиночества, Долархайд понял: он одинок, потому что уникален, потому что второго такого, как он, нет на свете. И у него есть долг, особая миссия. Только следуя своему истинному предназначению, которое он так долго не осознавал, идя по тому единственному пути, от которого так долго воздерживался, он сможет Осуществиться.

Дракон на картине был повернут к зрителю спиной, но чем больше Долархайд об этом думал, тем яснее представлял, как выглядит его лицо.

Просмотрев в очередной раз медицинские пленки и одушевленный великими помыслами, он теперь широко разинул рот, чтобы вставить бабушкины челюсти. Они плохо подходили к его деформированным деснам и вызывали спазмы челюстных мышц.

По вечерам он тренировался, вонзая зубы в кусок жесткой резины, и скоро мышцы стали выпуклыми и твердыми, как орехи.

Осенью 1979 года Фрэнсис Долархайд снял часть своих довольно значительных сбережений и взял у Гейтвея трехмесячный отпуск. Он поехал в Гонконг, прихватив с собой бабушкины зубы.

Когда он вернулся, рыжеволосая Эйлин и остальные сослуживцы в один голос заявили, что отпуск пошел ему на пользу. Он хранил молчание. Сотрудники вряд ли обратили внимание на то, что Долархайд больше ни разу не воспользовался ни раздевалкой, ни душем – он и раньше пользовался ими редко.

Зубы бабушки возвратились в стакан, стоявший у изголовья ее кровати. Свои новые зубы он запер в верхнем ящике стола.

Если бы Эйлин могла увидеть его перед зеркалом – с новыми зубами, татуировкой, блестевшей в ярком свете гимнастической комнаты, – она, несомненно, закричала бы от ужаса. И лишилась чувств.

Время настало, но не следует торопиться. У него впереди вечность. Через пять месяцев он выбрал Джекоби.

Джекоби стали первыми. Они помогли ему, возвысили его, позволили испытать блаженство Превращения.

Затем последовали Лидсы.

Теперь, когда его Сила и Слава возросли, а благодаря инфракрасной пленке появилась возможность добиться большей интимности, наступила очередь Шерманов.

Будущее сулило так много.

Дата добавления: 2015-08-05