Глава шестьдесят четвертая

Люсьен еще не избавился от дурной и крайне неосторожной привычки быть самим собой с близкими людьми, даже когда эта близость не вызывалась настоящей любовью. Для него было совершенно невыносимо притворяться в присутствии человека, с которым он проводил четыре часа ежедневно.

Этот недостаток, в сочетании с наивным выражением его лица, принимали вначале за глупость, но затем он начал вызывать удивление и, наконец, интерес г‑жи Гранде, без чего Люсьен свободно мог бы обойтись. Ибо, если г‑жа Гранде была честолюбивой женщиной, чрезвычайно рассудительной и тщательно подготовлявшей торжество своих планов, она наряду с этим обладала сердцем женщины, до сих пор еще никого не любившей. Непосредственность Люсьена казалась очень смешной в глазах двадцатишестилетней женщины, окруженной культом уважения и поклонения привилегированных людей, за которым следует поддержка мнения людей знатных. Но случайно получилось так, что эта непосредственность молодого человека с чуждой вульгарной развязности наивной душой, придававшей всем его поступкам своеобразие и необычное благородство, эта самая непосредственность лучше всяких расчетов смогла вызвать незаурядное чувство в столь черством до сих пор сердце.

Надо признаться, что когда визит Люсьена затягивался больше чем на полчаса, он говорил мало и не очень складно, если не разрешал себе говорить все, что приходило ему в голову.

Эта привычка, антиобщественная в Париже, до последней поры его жизни никому не была известна, так как, за исключением г‑жи де Шастеле, никто не находился в близких отношениях с Люсьеном, так же как никто не видел, чтобы его визит продолжался больше двадцати минут. Его отношения с г‑жой Гранде раскрыли этот крупный недостаток, способный более всех других погубить его карьеру. Несмотря на невероятные усилия, Люсьен совершенно не был в состоянии скрывать перемену настроения, и, в сущности, трудно было найти более неровный характер, чем у него.

Это дурное свойство, слегка замаскированное самыми изысканными манерами и учтивым обхождением, усвоенным благодаря матери, чрезвычайно умной женщины, когда‑то находила очаровательным г‑жа де Шастеле. Для нее оно было прелестно своей новизной, так как она привыкла к ровности характера, шедевру того лицемерия, которое нынче называют безупречным воспитанием у людей очень знатных или очень богатых и которое навсегда иссушает человека, принявшего его за правило поведения, так же как и душу той, с которой он говорит.

Одного воспоминания о мысли, которая была ему дорога, о каком‑нибудь дне, когда дул северный ветер, нагоняя темные облака, о внезапно раскрывшемся новом мошенничестве или о другом таком же обыкновенном событии, для Люсьена было достаточно, чтобы сделать его другим человеком. За всю свою жизнь он нашел лишь одно средство против этого странного и столь редкого в нашем веке несчастного свойства принимать все всерьез: запираться с г‑жой де Шастеле в маленькой комнатке, удостоверившись, что дверь хорошо охраняется и не откроется для незваного гостя, который мог бы появиться внезапно.

Только приняв все эти меры предосторожности, надо признаться, смешные для уланского корнета, он становился, быть может, приятнее, чем когда бы то ни было. Но у г‑жи Гранде он не мог рассчитывать на эти тонкие предосторожности, необходимые для его болезненного и странного ума: они были бы для нее невыносимо стеснительны. Поэтому он часто бывал молчалив и рассеян. Его молчаливость и рассеянность усугублялись благодаря пошлому остроумию людей, обычно окружавших эту знаменитую женщину, – остроумию, которое заставляло только замыкаться благородную душу.

А между тем его с тоскою ждали в этом салоне. В течение первого часа в этот вечер, совершивший переворот в сердце Люсьена, г‑жа Гранде царила, как обычно. Затем ее охватило изумление, а потом и сильнейший гнев. Она ни на минуту не могла отвлечься мыслью от Люсьена. Для нее такое непрерывное внимание было чем‑то необычным. Состояние, в котором она находилась, немного удивляло ее, но она была твердо убеждена, что единственной причиной этого состояния были только гордость или оскорбленная честь.

Порывисто дыша, неподвижно опустив веки, словно испытывая физическую боль, она задавала короткие вопросы каждому из депутатов, пэров или других людей, живущих за счет государственного бюджета, появлявшихся один за другим в ее гостиной. Ни при ком из них г‑жа Гранде не осмеливалась произнести имя, на котором в этот вечер было сосредоточено ее внимание. Она то и дело поощряла этих господ к бесконечным рассказам, все время надеясь, что имя г‑на Левена‑сына вдруг всплывет как дополнительное обстоятельство.

Наследник престола объявил, что он устраивает в Компьенском лесу охоту на косулей. Г‑жа Гранде знала, что Люсьен бился об заклад, поставив двадцать пять луидоров против семидесяти, что первая косуля будет затравлена меньше чем через двадцать одну минуту после того, как ее заметят. Люсьен попал в столь высокое общество благодаря протекции старого генерала, военного министра. Для молодого человека, близкого к правительственным кругам, в эту пору не было более лестного отличия. Разве человек, охотившийся в числе десяти лиц с наследником престола, не должен рассчитывать, что лет через десять сможет урвать жирный кус от государственного бюджета? Наследный принц ограничил число участников охоты десятью, так как один из его приближенных, писатель, установил, что сын Людовика XIV и дофин Франции, устраивая охоту на волка, допускал на нее лишь это количество придворных.

«Быть может, – думала г‑жа Гранде, – наследный принц неожиданно объявил, что ждет к себе сегодня вечером участников предстоящей охоты на косулю?» Но жалкие депутаты и пэры, посещавшие ее салон, были люди положительные и имели слишком отдаленное отношение к тем кругам, из которых пытались воссоздать двор; они не были в курсе подобных вопросов.

Придя к такому выводу, она отказалась от мысли узнать что‑нибудь от этих господ. «Во всяком случае, – подумала она, – разве он не должен был бы показаться здесь хоть на пять минут или, по крайней мере, черкнуть хоть слово? Его поведение ужасно».

Пробило одиннадцать часов, половина двенадцатого, полночь. Люсьен не появлялся. «О, я отучу его от таких повадок!» – мысленно воскликнула г‑жа Гранде вне себя от гнева.

В эту ночь сон не коснулся ее вежд, как выразились бы люди, умеющие хорошо писать. Снедаемая яростью и скорбью, она попыталась отвлечься при помощи того, что ее поклонники называли «занятиями историей». Ее горничная принялась читать ей «Мемуары» г‑жи де Мотвиль, которые еще позавчера казались ей руководством для женщины высшего света. Любезные ее сердцу мемуары показались ей в эту ночь совсем неинтересными. Пришлось прибегнуть к тем романам, против которых г‑жа Гранде уже восемь лет, защищая нравственность, выступала в своем салоне.

Всю ночь г‑жа Трюбле доверенная горничная, должна была ходить в библиотеку, расположенную в третьем этаже, что казалось ей весьма утомительным. Она принесла оттуда один за другим несколько романов. Ни один не пришелся по вкусу, и, наконец, спускаясь все ниже и ниже, великолепная г‑жа Гранде, которая терпеть не могла Руссо, была вынуждена остановить свой выбор на «Новой Элоизе». Все, что г‑жа Трюбле читала ей в первую половину ночи, она находила холодным, скучным, ничто не отвечало ее мыслям.

Немного педантичная напыщенность – заставляющая мало‑мальски разборчивых читателей сразу же закрывать эту книгу, оказалась как раз тем, чего требовала непритязательная мещанская чувствительность г‑жи Гранде.

Заметив, что рассвет уже пробивается сквозь щели ставней, она отпустила г‑жу Трюбле. Ей пришло в голову, что утром она получит письмо с извинениями. «Мне принесут его в девять часов, и я сумею как следует на него ответить». Немного успокоенная мыслью о мщении, она наконец уснула, придумывая фразы для ответа.

В восемь часов г‑жа Гранде нетерпеливо позвонила: ей показалось, что уже полдень!

– Мои письма, мои газеты! – недовольным тоном потребовала она.

Звонком вызвали швейцара; он явился, держа в руке только грязную пачку газет. Какой это был контраст с изящным, аккуратно сложенным письмом, которое она жадным взором отыскивала среди этих газет! Люсьен обладал особенным искусством складывать свои письма, и это, пожалуй, было тем из его светских талантов, который г‑жа Гранде особенно ценила.

Утро прошло в том, что она строила планы забвения и даже мести, но, тем не менее, оно показалось ей бесконечным. За завтраком она была чрезвычайно сурова с прислугой и с мужем.

Увидав его в веселом настроении, она язвительно напомнила ему, как глупо он вел себя у военного министра, хотя г‑н Левен, рассказав ей об этом, взял с нее слово хранить вечное молчание.

Пробил час, половина второго, два часа. Повторение этих звуков, напоминавшее г‑же Гранде проведенную ею ужасную ночь, вызвало у нее приступ ярости. Она долго была как бы вне себя.

Внезапно – кто бы мог ожидать этого от натуры, исполненной самого ребяческого тщеславия? – ей пришло в голову написать Люсьену. Целый час она боролась со страшным искушением написать первой. Наконец она сдалась, нисколько, однако, не закрывая глаз на весь ужас своего поступка.

«Какое преимущество я дам ему над собой! Сколько дней мне придется быть с ним суровой, чтобы заставить его забыть о том отношении, которое вызовет в нем мое письмо!.. Но в конце концов что такое любовник? – заговорила любовь, надев маску парадокса. – Только источник удовольствия, который мы сами избираем для себя… В настоящую минуту единственное удовольствие, которое может доставить мне этот юнец, – это удовольствие писать ему. Какое мне дело до того, что он при этом испытает? Я же испытаю удовольствие, – с дикой радостью подумала она, – только это и имеет для меня значение». Ее глаза в эту минуту были бесподобны.

Госпожа Гранде написала письмо, но осталась им недовольна, потом сочинила второе, третье. Наконец она отправила седьмое или восьмое следующего содержания:

«Мой муж, милостивый государь, имеет кое‑что вам сообщить. Мы ждем вас, но чтобы не ждать без конца, несмотря, на то, что время встречи точно обусловлено, и зная, вашу забывчивость, я решилась написать вам.

Примите мой привет.

Огюстина Гранде.

P. S. Приезжайте до трех».

Между тем было уже больше половины третьего, когда она отправила это письмо, которое она сочла наименее неосторожным и в особенности наименее унизительным для своего тщеславия.

Лакей г‑жи Гранде застал Люсьена спокойно сидящим у себя в кабинете на улице Гренель; но вместо того чтобы приехать, Люсьен написал:

«Милостивая государыня!

Я вдвойне огорчен: я не имею возможности засвидетельствовать вам мое почтение ни нынче утром, ни, пожалуй, сегодня вечером. Я прикован к столу спешной работой, которую имел глупость взвалить на себя. Вы ведь знаете, что в качестве почтительного чиновника я ни за что на свете не хотел бы рассердить моего министра. Он, конечно, никогда не поймет, как велика жертва, которую я приношу служебному долгу, не предоставляя себя в распоряжение господина Гранде и ваше.

Примите благосклонно и в этот раз мои уверения в самой почтительной преданности.

Люсьен Левен ».

Госпожа Гранде двадцать минут была занята тем, что высчитывала, сколько времени необходимо Люсьену, чтобы очутиться у ее ног. Она напрягала слух, стараясь уловить стук колес его кабриолета, который она уже научилась различать. Вдруг, к ее великому изумлению, лакей, постучав в дверь, подал ей записку Люсьена.

При виде записки в г‑же Гранде снова проснулась вся ее ярость; ее черты судорожно исказились, она вся побагровела. «Его отсутствие в министерстве могло бы послужить ему извинением. Но как! Он видел мое письмо, и вместо того, чтобы примчаться сюда, он пишет!»

– Ступайте! – приказала она лакею, сопровождая свои слова убийственным взглядом.

«Этот дурачок может одуматься, он явится сюда через четверть часа, – решила она. – Будет лучше, если он увидит свое письмо нераспечатанным. Но будет еще лучше, – подумала она через несколько минут, – если он не застанет меня даже дома».

Она позвонила и велела закладывать карету.

В волнении расхаживала она по комнате; письмо Люсьена лежало на маленьком круглом столике, рядом с ее креслом, и каждый раз, проходя мимо, она невольно взглядывала на него.

Доложили, что карета подана. Не успел еще слуга выйти за дверь, как она кинулась к письму Люсьена, гневным движением распечатала его, не дав себе подумать, что она делает. Молодая женщина взяла в ней верх над искусным политиком.

Холодное письмо Люсьена совершенно вывело г‑жу Гранде из себя. Чтобы извинить такую слабость, заметим, что в свои двадцать шесть лет она еще никого не любила. Она строго запретила себе даже ту игру в чувство, которая может привести к любви.

Теперь любовь мстила за себя, и вот уже восемнадцать часов, как самая закоснелая, воспитанная привычкой гордость оспаривала у нее сердце той самой г‑жи Гранде, которая так надменно держала себя в свете и чье имя занимало такое высокое место в анналах современной добродетели.

Никогда еще душевная буря не причиняла столько страданий. С каждым новым приступом этой ужасной боли бедная гордость терпела поражение и отступала. Слишком долго г‑жа Гранде слепо повиновалась ей: молодой женщине наскучило то удовольствие, которое это чувство доставляет людям.

Вдруг эта гордость и жестокая страсть, оспаривавшие сердце г‑жи Гранде, соединились и довели ее до отчаяния. Как! Видеть, что ее приказания обходятся, не исполняются, что их презирает мужчина!

«Значит, он не умеет себя вести?» – думала она.

Наконец, проведя два часа в жестоких страданиях, тем более жестоких, что она испытывала их впервые, г‑жа Гранде, пресыщенная лестью, почестями, уважением самых видных людей в Париже, дала как будто восторжествовать гордости. В порыве горя, испытывая потребность переменить место, она спустилась вниз и направилась к карете. Но, едва усевшись в нее, она переменила свое решение.

«Если он явится, он не застанет меня», – подумала она.

– Улица Гренель, министерство внутренних дел! – приказала она выездному лакею.

Она взяла на себя смелость самой отправиться к Люсьену на службу.

Она отказалась обдумать свой поступок. Если бы она это сделала, она упала бы в обморок.

Она забилась в угол кареты, как бы раздавленная горем. Невольные движения, вызванные тряской кареты, отчасти развлекали ее, и ей стало немного лучше.

Дата добавления: 2015-08-05