О трояком зле

Во сне, последнем утреннем сне, стоял я сегодня на высокой

скале -- по ту сторону мира, держал весы и взвешивал

мир.

О, слишком рано утренняя заря подошла ко мне: пылающая,

она разбудила меня, ревнивая! Она всегда ревнует меня к моему

утреннему, знойному сну.

Измеримым для того, у кого есть время, весомым для

хорошего весовщика, достижимым для сильных крыльев, возможным

для разгадки теми, кто щелкает божественные орехи, -- таким

нашел мой сон мир:

Мой сон, смелый плаватель, полукорабль, полушквал,

молчаливый, как мотылек, нетерпеливый, как сокол, -- как же

нашлось у него сегодня терпение и время взвешивать мир!

Не внушила ли ему это тайно моя мудрость, смеющаяся,

бодрствующая мудрость дня, которая насмехается над всеми

"бесконечными мирами"? Ибо она говорит: "Где есть сила, там

становится хозяином и число: ибо у него больше силы".

Как уверенно смотрел мой сон на этот конечный мир, без

жажды нового, без жажды старого, без страха, без мольбы:

-- как будто наливное яблоко просилось в мою руку, спелое

золотое яблоко с холодной, мягкой, бархатистой кожицей, --

таким представлялся мне мир --

-- как будто дерево кивало мне, с широкими ветвями,

крепкое волею, согнутое для опоры и как алтарь для усталого

путника, -- таким стоял мир на моей высокой скале --

-- как будто красивые руки несли навстречу мне ларец --

ларец, открытый для восторга стыдливых, почтительных глаз, --

таким несся сегодня навстречу мне мир --

-- не настолько загадкой, чтобы спугнуть человеческую

любовь, не настолько разгадкой, чтобы усыпить человеческую

мудрость: человечески добрым был для меня сегодня мир, на

который так зло клевещут!

Как благодарю я свой утренний сон, что сегодня на заре

взвесил я мир! Человечески добрым пришел ко мне этот сон и

утешитель сердец!

И пусть днем поступлю я подобно ему, и пусть его лучшее

послужит мне примером: хочу я теперь положить на весы три

худшие вещи и по-человечески взвесить их. --

Кто учил благословлять, тот учил и проклинать: какие же в

мире три наиболее проклятые вещи? Их хочу я положить на весы.

Сладострастие, властолюбие, себялюбие: они были до

сих пор наиболее проклинаемы и больше всего опорочены и

изолганы, -- их хочу я по-человечески взвесить.

Ну что ж! Здесь моя скала, а там море: оно

подкатывается ко мне, косматое, льстивое, верный, старый,

стоголовый чудовищный пес, любимый мною.

Ну что ж! Здесь хочу я держать весы над бушующим морем; и

свидетеля выберу я, чтобы следил он, -- за тобой, ты, одинокое

дерево, сильно благоухающее, с широко раскинутой листвою,

любимое мною! --

По какому мосту идет к будущему настоящее? Какое

принуждение принуждает высокое склоняться к низкому? И что

велит высшему -- еще расти вверх? --

Теперь весы в равновесии и неподвижны: три тяжелых вопроса

я бросил на них, три тяжелых ответа несет другая чаша весов.

Сладострастие: жало и кол для всех носящих власяницу и

презрителей тела и "мир", проклятый всеми потусторонниками: ибо

оно вышучивает и дурачит всех наставников плутней и блудней.

Сладострастие: для отребья медленный огонь, на котором

сгорает оно; для всякого червивого дерева, для всех зловонных

лохмотьев готовая пылающая и клокочущая печь.

Сладострастие: для свободных сердец нечто невинное и

свободное, счастье сада земного, избыток благодарности всякого

будущего настоящему.

Сладострастие: только для увядшего сладкий яд, но для тех,

у кого воля льва, великое сердечное подкрепление и вино из вин,

благоговейно сбереженное.

Сладострастие: великий символ счастья для более высокого

счастья и наивысшей надежды. Ибо многому обещан был брак и

больше, чем брак, --

-- многому, что более чуждо друг другу, чем мужчина и

женщина, -- и кто же вполне понимал, как чужды друг

другу мужчина и женщина!

Сладострастие: однако я хочу изгородить свои мысли и даже

свои слова -- чтобы не вторглись в сады мои свиньи и гуляки! --

Властолюбие; пылающий бич для самых твердых сердец,

жестокая пытка, которую самый жестокий приготовляет для себя

самого; мрачное пламя живых костров.

Властолюбие: злая узда, наложенная на самые тщеславные

народы; пересмешник всякой сомнительной добродетели; оно ездит

верхом на всяком коне и на всякой гордости.

Властолюбие: землетрясение, сламывающее и взламывающее все

гнилое и пустое внутри; рокочущий, грохочущий, карающий

разрушитель повапленных гробов; сверкающий вопросительный знак

возле преждевременных ответов.

Властолюбие: пред взором его человек пресмыкается, гнется,

раболепствует и становится ниже змеи и свиньи: пока наконец

великое презрение не возопит в нем. --

Властолюбие: грозный учитель великого презрения, которое

городам и царствам проповедует прямо в лицо: "Убирайтесь

прочь!" -- пока сами они не возопят: "Пора нам убираться

прочь!"

Властолюбие: оно же заманчиво поднимается к чистым и

одиноким и вверх к самодовлеющим вершинам, пылая, как любовь,

заманчиво рисующая пурпурные блаженства на земных небесах.

Властолюбие: но кто назовет его любием, когда

высокое стремится вниз к власти! Поистине, нет ничего больного

и подневольного в такой прихоти и нисхождении!

Чтобы одинокая вершина уединялась не навеки и не

довольствовалась сама собой; чтобы гора спустилась к долине и

ветры вершины к низинам:

О, кто бы нашел настоящее имя, чтобы окрестить и возвести

в добродетель такую тоску! "Дарящая добродетель" -- так назвал

однажды Заратустра то, чему нет имени.

И тогда случилось -- и поистине, случилось в первый раз!

-- что его слово возвеличило себялюбие, цельное,

здоровое себялюбие, бьющее ключом из могучей души --

-- из могучей души, которой принадлежит высокое тело,

красивое, победоносное и услаждающее, вокруг которого всякая

вещь становится зеркалом, --

-- гибкое, убеждающее тело, танцор, символом и вытяжкой

которого служит душа, радующаяся себе самой. Саморадость таких

тел и душ называет сама себя -- "добродетелью".

Своими словами о добре и зле огораживает себя такая

саморадость, как священной рощею; именами своего счастья гонит

она от себя все презренное.

Прочь от себя гонит она все трусливое; она говорит: дурное

-- значит, трусливое! Достойным презрения кажется ей

всякий, кто постоянно заботится, вздыхает и жалуется, а также

кто собирает малейшие выгоды.

Она презирает и всякую унылую мудрость: ибо, поистине,

существует также мудрость, цветущая во мраке, мудрость ночных

теней, постоянно вздыхающая: "Все -- суета!"

Она не любит боязливой недоверчивости и тех, кто требует

клятв вместо взоров и протянутых рук; также всякой слишком

недоверчивой мудрости, -- ибо таковы повадки душ трусливых.

Еще ниже ценит она слишком услужливого, кто тотчас, как

собака, ложится на спину, смиренного; и существует также

мудрость смиренная, по-собачьи униженная, смиренная и слишком

услужливая.

Ненавистен и мерзок ей тот, кто никогда не хочет

защищаться, кто проглатывает ядовитые плевки и злобные взгляды,

кто слишком терпелив, кто все переносит и всем доволен: ибо

таковы повадки раба.

Раболепствует ли кто пред богами и стопами их, пред людьми

и глупыми мнениями их: на все рабское плюет оно, это

блаженное себялюбие!

Дурно: так называет оно все приниженное и

приниженно-рабское, глаза моргающие и покорные, сокрушенные

сердца и ту лживую, податливую породу, которая целует большими,

трусливыми губами.

И лже-мудрость: так называет оно все, над чем мудрствуют

рабы, старики и усталые, -- и особенно всю дурную, суемудрую,

перемудрившую глупость жрецов!

Лже-мудрецы, однако, -- это все жрецы, все уставшие от

мира и те, чья душа похожа на душу женщины и раба, -- о, какую

жестокую игру вели они всегда с себялюбием!

И это должно было быть добродетелью и называться

добродетелью, чтобы преследовать себялюбие! Быть "без

себялюбия" -- этого хотели бы с полным основанием сами себе все

эти трусы и пауки-крестовики, уставшие от мира!

Но для всех для них приближается теперь день, перемена,

меч судьи, великий полдень: тогда откроется

многое!

И кто называет Я здоровым и священным, а себялюбие --

блаженным, тот, поистине, говорит, что знает он, как

прорицатель: " Вот, он приближается, он близок, великий

полдень! "

Так говорил Заратустра.

Дата добавления: 2015-07-24