Социально-гуманитарных технологий 6 страница

Показательные примеры, характерные для языка гуманитарных наук, приводит М.Эпштейн, указывая на то, что в литературоведении с одной стороны, рассматривают жанры, направления, композиции, сюжеты, с другой – Гёте, Пушкина, Толстого, Шекспира и т.д., т.е. конкретных индивидов. Характерными являются сочетания личных имен и общих терминов: «эстетика Рабле», «символика Данте», «футуризм Маяковского» и т.п. Промежуточную концептуальную зону, мало очерченную и осмысленную составляют категории, образованные от самих имен, или универсность самих индивидов, как, скажем шекспировское, гётевское, пушкинское, лермонтовское... Эти именные термины (или терминированные имена) адресуют к личным кодам их создателей: ориентированы не просто на индивидов в биографическом и историческом плане, но на выстроенные ими универсумы, модели мироздания. «Шекспировское» или «гётевское» – это знаки универсных индивидуальностей, или индивидуальных универсумов, и они представляются М.Эпштейну решающим связующим звеном между личными именами и общими терминами, которыми оперируют гуманитарные науки (философия, филология, история, культурология, искусствознание и т.д.) [285, с. 10; 283-285]. Т.о., крайне важная для нас проблема отношений идиографического и номотетического, значимая для понимания рациональности и языка, аналогична не менее значимой проблеме отношения номинализма и реализма. Все это проблемы языка и рациональности (причем не только в науке и философии, но и в иных видах познания) делает, с одной стороны, более выпуклыми, а с другой системно, нелинейно взаимосвязанными, сложно переплетенными и практически неотделяемыми друг от друга.

Совокупность авторских высказываний (произведений Шекспира или Толстого) содержит в себе свой собственный язык, систему знаков и правил их сочетания. В отличие от общенародного языка (русского, английского и т.д.), эти индивидуальные языки М.Эпштейн предлагает называть «кодами», поскольку они носят искусственный характер, создаются автором на основе тех языков, которыми он располагает (национальный, эпохальный, научный, художественный и иные языки). Например, пушкинское – это личный код Пушкина, созданный им на основе русского языка, языка поэзии начала ХIХ в., языка Просвещения, романтизма и т.д. При этом следует отличать личный код от индивидуального стиля (идиостиля): последний относится к своеобразию речи, стилевого поведения данного автора. Личный код – это явление не индивидуальной речи, а индивидуального языка, т.е. той системы знаков (концептов, категорий, универсалий), которая производит всю совокупность индивидуальных сообщений, но остается скрытой в них. Личные коды играют огромную роль в культуре. Можно даже считать, что универсалии, т.е. общие, нарицательные категории – это лишь удобные абстракции, помогающие нам сравнивать и оценивать индивидуальное, сопоставить, обогатить наше представление о личных кодах путем нахождения их общих и особенных признаков [285, с. 10-11]. М.Эпштейн даже отмечает: «в принципе любое личное имя – кодово, соотносимо с множеством общих категорий, уникальное сочетание которых в свою очередь переводится обратно в это имя, хотя имя и остается не переводимым до конца на язык универсалий» [285, с. 29].

Важно подчеркнуть, что, скажем «достоевское» мы можем найти у А.Жида, А.Камю, Л.Леонова, Т.Манна, У.Фолкнера и других авторов, а «пушкинское» – не только в произведениях А.Пушкина, но и у М.Лермонтова, О.Мандельштама и т.д., в т.ч. и у предшественников Пушкина, скажем, у Г.Державина или К.Батюшкова. При этом правильнее говорить тогда не о пушкинском, а о пушкианском (по аналогии с кантианским, ницшеанским, гегелианским). Подобное суффиксальное добавление как раз-таки и указывает на трансперсональные свойства личного кода, который перешагивает границы творческой идентичности одного автора и становится общим предикатом культурных явлений. В подобной логике кафковское свойственно только Ф.Кафке, тогда как кафкианское можно найти у множества писателей, живших до, после и во время жизни Кафки. Например, Х.Л. Борхес нашел кафкианское у Зенона, у китайского автора IХ в. Хань Юя, у С.Кьеркегора. Существуют и прочие знаки, к примеру, «ницшеанствовать», т.е. жить, мыслить в стиле Ницше. Такие личностные, именные предикаты, а не только субъекты, переполняют собой культуру и определяют ее историческую и иную специфику [285, с. 12-13].

Все это только подтверждает важный для нас вывод: гуманитарному знанию вполне свойственны номотетические подходы (и тенденции) концептуализации реальности. Номотетические тенденции пронизывают различные гуманитарные науки (литературоведение, философия, эстетика, искусствоведение и т.п.), равно как и номотетические и идиографические пласты «более номотетичных» (нежели гуманитарные) наук, к примеру, социологии, политологии, экономики (в экономике, к примеру, можно выделить различные экономические стратегии: кейсианскую, фридмановскую, рузвельтовскую, эрхардовскую, «рейганомику» и т.д. и т.п., которые сами становятся элементами как индивидуализации, так и обобщения знания) и т.п.

Важное место в обыденном, научном, философском языках занимает, скажем, оппозиция теоретического (как своего рода аналога номотетического) и того, что можно назвать «личным мнением» (индивидуальное). В культуре постмодерна индивидуальное приобретает достаточно высокий статус, так что очень часто теоретические и официальные наративы отбрасываются как не отражающие всей полноты бытия, однако здесь есть много тонкостей. Так, нам кажется абсолютизация личного мнения перед низведением «теоретического», «номотетического» и т.п. неправомерна, ибо это делает язык односторонним. К примеру, студенты-гуманитарии нередко не понимают, «как это можно делать какие-то психологические выводы, когда психика каждого человека индивидуальна и уникальна». Очевидно, что это адресует к противостоянию между номотетизмом и идиографизмом (и аналогичными им языками концептуализации реальности), радикальной позиции некоторых гуманитариев, считающих, что систематизация в гуманитарном знании ошибочна или невозможна [14, с. 39; 208]. Вообще в среде социально-гуманитарных ученых и философов постсоветской России наблюдается некоторый антитеоретический консенсус («все теории на поверку оказываются ложью»), которому явно способствует постмодернизм и социальный конструктивизм, направленные против теоретического подхода и объективности знания [208, с. 187]. Понятно, что «идеология идиографии и предметного экскюзивизма» чувствует себя очень вольготно, потому как генерализация материала предполагает выработку и обоснование критериев допустимого отвлечения от различий (всегда имеющих место в реальности, в разного рода «параллелях», аналогиях и т.п.), встраивание самих различий в методологию исследования, что, в конце концов, представляет собой крайне сложную и кропотливую работу. Добавим также сюда, что крайне остро стоит проблема недостаточной разработанности удобных компактных языковых средств представления нечисленных (сложнометризуемых, сложноформализуемых и т.п.) теоретических результатов. Кроме того, даже имеющийся инструментарий[35] методического, логического, языкового и графического характера, надо признать, мало освоен большинством гуманитариев и многие даже не чувствуют в этом особой необходимости [208, с. 193].

В этой связи надо защитить теоретические, номотетические тенденции и подходы в гуманитарном знании (в той же психологии и педагогике), сославшись на то, что законы (или константы в терминологии Н.Автономовой) акцентируют свое внимание даже не на персональных особенностях психики человека, а скорее на том, что можно назвать трансперсональными детерминантами. Обращение в т.ч. и к этим сущностям позволяет осуществлять некоторую систематизацию в психологии, литературоведении, эстетике, философии и т.п.

Строго говоря, социально-гуманитарное знание в своих номотетических пластах и тенденциях как раз-таки и пытается изучать трансперсональные, трансцивилизационные, транскультурные, транслигвистические, трансдисциплинарные, трансдискурсивные и прочие детерминанты. Через «общее» еще полнее и лучше познавать «частное», «индивидуальное». Как видим, опять мы сталкиваемся с тем важным для нас тезисом, согласно которому номотетический и идиографический языки концептуализации реальности находятся в сложном, взаимодополняющем и взаимозависимом отношении.

В этой связи отметим, что М.Эпштейн справедливо отмечает: «Каждый человек имеет свое имя (ему известное) и свою (часто ему неизвестную) систему понятий и универсалий, которыми он характеризует свой мир и которыми мир может характеризовать его самого. Собственно задача гуманитарных наук и состоит в том, чтобы осуществлять эту операцию перевода с языка индивидов на язык универсалий, чтобы каждый человек мог быть постигнут одновременно как уникум (со своим именем) и универсум (с только ему присущим набором универсалий)» [285, с. 29].

5.2. О языке истории и социально-гуманитарного знания

Проблема языка и проблема рациональности глубоко взаимосвязаны и очень часто утверждение, относящееся к рациональности, имеет отношение к языку (равно как и наоборот). Разделить и по отдельности описывать проблемные пространства в таком случае очень сложно, а возможно и не нужно. Необходимо иметь в виду при этом, что различные проблемные уровни находятся между собой во взаимосвязи. Так, к примеру, дихотомия номотетического и идиографического относится не только к сфере рациональности, но одновременно и к сфере языка, т.к. занимает важное место в концептуализации реальности, и строго говоря, идиографизм и номотетизм адресуют к двум различным языкам концептуализации реальности. Понятно, что противоречие между различными языками концептуализации и осмысления реальности с методологических позиций очень значимо для социогуманитарного знания и в существенной мере, конечно же, для исторической науки. В свою очередь, эти тезисы требуют определенного развертывания, и его необходимо осуществить.

В апреле 2010 г. в Международном общественном фонде «Экспериментальный творческий центр» прошла конференция «Реальная война», посвященная 65-летию Победы в Великой Отечественной войне. Конференция была ориентирована на военную историю, а также политологию внутрироссийских и международных процессов, разворачивающихся вокруг Победы [213], методологические трудности исторического исследования и истории вообще. Многие вещи, прозвучавшие на конференции, имеют большое значение для понимания проблемных граней языка и рациональности истории и социально-гуманитарного знания вообще.

Если говорить о Великой Отечественной войне, то она в существенной мере мифологизирована, причем по некоторым оценкам принципиально сильная мифологизация началась в связи с перестройкой и тем, что Победа в этой войне в ходе перестройки была использована как важнейшее смысловое поле, на которое осуществляется информационная и интеллектуальная атака. Открытие архивов не позволило прорваться к реальности, а как не странно способствовало формированию негативной мифологии (антисоветской, антикоммунистической и т.д.) и еще большему деформированию исторической реальности. Сформированная в России и мире (в особенности в англо-саксонском мире) антисоветская мифология очень своеобразна: палитра мифа огромна, причем мифологизации реальности очень сильно способствуют СМИ и литература различного толка (от казалось бы вполне респектабельной научной литературы до мемуаристики немецких военачальников), когда факты (пусть даже и подтвержденные соответствующими архивными данными) целенаправленно вырываются из исторического контекста и как следствие подаются таким образом, что формируют деформированную картину реальности. Впоследствии факты начинают жить своей собственной жизнью, конкурируя с реальностью. Удивляться тут в некотором смысле и нечему: такова логика информационной войны [213], и интерпретация реальности в этой войне является мощным оружием и инструментом освоения реальности.

Факты в этом освоении носят весьма важный характер. И уже тут начинаются проявляться существенные противоречия между идиографическими и номотетическими языками их осмысления. С одной стороны акцентирование внимания на фактах (работа на фактографическом уровне анализа) свойственно идиографизму, в то время как номотетизму свойственна работа на более концептуальном уровне. Концептуальный уровень имеет и свои достоинства – он позволяет осмыслить разорванную эмпирику и сформированную ею реальность (наполнить ее смыслом, т.е. осуществить акт той или иной герменевтики), и свои недостатки – он вынужден с меньшим почтением относиться к отдельно взятому и единичному факту. Важно понимать, что здесь достоинства и недостатки концептуального (шире – номотетического применительно к социально-гуманитарной реальности) видения диалектически взаимосвязаны. Пожалуй, тут как нельзя кстати подходит старая избитая фраза: «Наши недостатки – лишь продолжение наших достоинств».

Понятно, что для исторической науки это ставит весьма серьезные методологические трудности. С одной стороны наука – это система с сильной самокоррекцией, но с другой стороны работа на ту или иную концепцию для историка может порождать целую систему искажений. С одной стороны высокая планка позитивистской историографии требует опоры на факты, профессионально выверенного отношения к архивам и источникам вообще, а с другой – получаемая фактура (сколь бы адекватна она не была) требует осмысления, интерпретации и здесь необходимо использовать концептуализации (концептуальные построения), специальные (иногда весьма сложные) языки концептуализации, герменевтику, осуществлять соотнесения текста и контекста, рассудочного и разумного, и т.д. Все это (определение статуса различных этапов анализа, противоречащих языков концептуализации, их взаимосвязь и т.д.) представляет весьма серьезный вопрос. Это давняя дискуссия, идущая еще со времен немецкого классического историзма и, скажем, французской школы «Анналов» [212]. Что есть история (историческая наука)? Это либо «сплошные факты» (факты и только факты), либо это факты, склеенные «клеем концептуализации», в т.ч. концептуализации идеологической, политической, политологической, социологической и т.д. Понятно, что история – наука обществоведческая и политическая, а В.И. Ленин так вообще говорил, что любая наука носит классовый характер.

Метафора «клей концептуализации» (С.Кургинян), вообще говоря, адресует к понятию парадигмы, которое имеет большое значение в современной физике. Со времен Т.Куна хорошо известно, сколь позитивное, развивающее значение парадигма играет в науке. Чего уж говорить теперь об истории, науке обществоведческой, политической, и, в конечном счете, имеющей различные традиции (либеральная консервативная традиция, левопатриотическая традиция, славянофильская и т.д.). Но тогда необходимость наличия концепций и парадигм в истории следует признать и должным образом осмыслить. Тем более что факты, вырванные из контекста, ничем не лучше многих «концептуальных перегибов»: цифры, которые приводил А.И. Солженицын как своего рода факты и обобщения, никакого прорыва к реальности осуществить не позволили, а лишь «взорвали сознание целых поколений», «засели в нем как яд», сформировали деформированную картину исторической реальности. Вообще говоря, историю, технологии и ухищрения подобных манипуляций можно подробно обсуждать (перестроечное и постперестроечное время дало много материала для этого анализа), но это задача иных работ.

Отношение истории и других общественных наук имеет множество проблемных граней, их все вряд ли можно перечислить. Но на каких-то принципиальных моментах необходимо остановиться. Так, к примеру, есть факт того, что 1 сентября 1939 г. Германия напала на Польшу. Встает, к примеру, очень сложный вопрос, а почему Гитлер решил напасть сначала на Польшу, а потом на СССР, если гораздо выгоднее было бы вступить в союз с Польшей, готовой к этому союзу, желавшей этого союза, и напасть на СССР? Или, почему Чехословакия не вступила в войну с фашистской Германией, обладая существенным военным и географическим преимуществом, а оказалась жертвой Мюнхенского сговора? За всеми этими вопросами скрываются реальные проблемы и противоречия, которые определили развитие исторической ситуации по тому или иному пути и которые опираются на ту или иную систему смыслов. Между смыслами и порожденными ими действиями есть определенные «приводные ремни», но если фактографически описать действия достаточно легко, то этого отнюдь не скажешь о смыслах, ставших источниками исторических действий. Приходится признать, что смыслы не лежат на поверхности [146] и их анализ сопряжен с серьезными методологическими трудностями и применением специфичных языков концептуализации реальности. Специфичность этих языков заключается в данном случае в том, что они дистанцированы от языка исторической науки с ее идиографизом и носят, как правило, глубоко трансдисциплинарый характер. Цепь такого рода рассуждений может носить столь системный характер, что в соседних абзацах могут оказаться заключены знания из прикладной военной политологии и, скажем, философии. В конечном счете, такое исследование адресует не к истории, политологии, геополитике, философии по отдельности (и отдельным их спецотраслям в т.ч.), а, пожалуй, к особой герменевтике: герменевтике проектов, событий, процессов, явлений и т.д.; герменевтике политической, философской и т.п.; наконец герменевтике существенно нетранспарентных процессов.

Здесь возникает и еще одно показательное противоречие. Если история не терпит сослагательного наклонения, то политология без него немыслима. Так, рассмотрение альтернатив развития отношений между Германией и Чехословакией перед Мюнхенским сговором, а также выдвижение целого спектра правдоподобных (но и в чем-то, естественно, альтернативных) гипотез, описывающих причины и логику позиции Британии и Франции может позволить прийти к весьма нетривиальному пониманию ситуации. По понятным причинам у историков встает вопрос о доказательствах подобного рода домыслов и построенных на их основе картин, к примеру, гипотезы о том, что именно Британия и Франция, преследуя свои антисоветские цели, принудила Чехословакию принять условия Германии, дав последней усилиться перед решающим броском на Восток. Доказательства такого рода гипотез найти крайне трудно (если вообще возможно). И тут нужно суметь пройти между Сциллой конспирологии с ее гиперконцептуализацией и Харибдой «отвлеченной» историографии.

Другой пример. Среди военных историков остро стоит вопрос о том, был ли заговор советских генералов перед Великой Отечественной войной. Историки говорят о необходимости архивных поисков, а политологи, положим, говорят, что такой заговор мог быть и имел определенные предпосылки. Однако, понятно, что заговорщики вряд ли фиксируют свои планы в документах, а значит доказать нечто (наличие заговора) нельзя, тогда как без этих доказательств проблематизирован выход на более высокий уровень осмысления реальности. С другой стороны, могут быть свидетельства (к примеру, мемуарные), повествующие о том, что один из генералов говорил об организации заговора, находясь, скажем, в застолье. Является ли такое свидетельство доказательством военного заговора? Строго говоря, нет, не является. Заговор мог быть, но заговора могло и не быть, к примеру, если генерал бравировал своей отвагой, находясь в нетрезвом состоянии. Или блефовал с некоторыми политическими целями.

Одно понятно: есть проблемы и уровни исторической реальности, которые по тем или иным причинам практически отчуждены от возможностей что-либо доказать в них с опорой на методы классической академической истории, источниковедения и т.п. Доказать что-либо здесь можно лишь посредством двух установок. Во-первых, системным рассмотрением различных фактов и процессов (подчас казалось бы не связанных между собой), а во-вторых, непротиворечивостью выстраиваемых картин исторической реальности. Требование состоит в следующем: до конца методами классической истории доказать саму концепцию по тому или иному вопросу практически невозможно, а значит ее доказательность должна определяться из других соображений: если историки могут, опираясь на факты, ее опровергнуть, то она не верна – в противном случае ее придется считать относительно (условно) доказанной. Иного выхода в герменевтике сложных политических и геополитических процессов пока нет.

Есть еще одна трудность исторической науки, о которой необходимо сказать и которую чаще всего не учитывают. Многим представителям сегодняшнего поколения просто непонятно мышление людей, живших в годы, скажем, сталинизма. Это два принципиально разных менталитета: исследовать прежнюю эпоху с ее особым менталитетом вообще без учета неприменимости к ее пониманию менталитета сегодняшнего времени, недопустимо. Это ошибочно. Строго говоря, судить эпоху можно только по законам, которые она определяет сама для себя, а не по законам нынешнего времени. Таково требование герменевтики, перенесение же событий эпохи на суд без учета ментальности и его историзма, попытка осудить события «в логике» сегодняшней ментальности, внеисторично.

Есть и другие противоречия в языке и рациональности социально-гуманитарного знания. В качестве последнего отметим, что, вообще говоря, возможно два подхода к концептуализации реальности – редукция (упрощение) и мультипликация (усложнение). При этом, естественно, мы говорим о содержательных формах редукции и мультипликации. Как следствие всего этого, возникает четыре вида аналитики (рис. 5.2) – четыре разных языка концептуализации реальности.

Рис. 5.2.

Пожалуй, наиболее остро различие между этими языками ощущается в политологии. К примеру, когда политолог оперативно («по горячим следам») комментирует некоторые события, то он применяет один тип языка концептуализации, а когда делает это, скажем, по прошествии нескольких лет, более обстоятельно, с иной опорой на факты и материалы, - то это уже другой тип языка концептуализации. И тот и другой типы правомочны и их применение зависит от конкретных обстоятельств. К примеру, в условиях каких-то оперативных консультаций, когда экстренно принимается какое-то решение применим один тип языка концептуализации, а в условиях долговременного мониторинга некоторой процессуальности – принципиально иной. Таким образом, в политологии существуют разные языки концептуализации и аналитики. Язык концептуализации в политологии множественен.

5.3. Важность философского осмысления языка

Дата добавления: 2015-07-20