Глава 15 император в Париже

Самым пышным, если не самым значительным событием десятилетия во Франции был визит в Париж императора Священной Римской империи Карла IV. Произошло это в декабре-январе 1377–1378 годов. И опять потребовалось присутствие де Куси, как и прежде во время бракосочетания герцога Бургундского: недоставало его изящества и великолепия, которые придавали особый шик свите нобилей. К тому моменту правление Карла V во всем его блеске вступило в зенит. Публика испытывала благоговение и наслаждалась роскошными церемониями, а за прославление Валуа пришлось, вероятно, выложить несметную сумму.

Хотя Карл V был представителем третьего поколения Валуа на троне, он был не слишком уверен в легитимности собственного титула, оттого что сомневался, действительно ли он рожден в законном браке. По личным и по государственным причинам он постоянно старался придать достоинство короне. Политическая цель организации визита состояла для него в изоляции Англии и в укреплении связи со своим дядей-императором, к тому же он хотел обсудить матримониальные темы и вопросы относительно передачи территорий. С эмоциональной точки зрения родство с императором было для него не менее важно, хотя он из опыта знал расчетливую и скользкую натуру своего дяди. А самое главное – у него появилась возможность провести грандиозную публичную церемонию, что было весьма важно в эпоху средневековья.

Теоретически император Священной Римской империи обладал временной властью, сходной с духовной властью папы над человечеством. Хотя престиж императорской власти еще сохранялся, но ни империя, ни титул уже не соответствовали действительности. Имперский сюзеренитет в Италии был пустышкой, он мало что значил и на западной границе империи в Эно, Голландии и Люксембурге и отступал на востоке под натиском крепнувших новых государств – Богемии, Венгрии и Польши. Сердцевиной империи была бессистемная федерация германских княжеств, герцогств, городов, маркграфств, архиепископств и графств с переменчивым и перекрывающимся суверенитетом. Габсбурги и Люксембурга, Гогенштауфены, Гогенцоллерны, Виттельсбахи и Веттины уничтожали друг друга в бесконечных войнах; риттер, или рыцарь жил тем, что грабил торговцев; каждый город верил, что его процветание зависит от уничтожения соперника; в городах боролись за власть купцы и гильдии ремесленников; эксплуатируемое крестьянство периодически огрызалось бунтами. У империи не было политического единства, не было столицы, общих законов, общих финансов и общей власти. Она являлась реликтом мертвого идеала.

Теоретически лидер христианского сообщества – император – был монархом, избранным из Люксембургской династии правителей Богемии. У Карла IV существовали родственные связи с Францией, здесь же предпочитал жить его отец, Иоанн Слепой. Карл IV с семилетнего возраста рос при французском дворе, был женат на сестре Филиппа VI, а его сестра Бонна вышла замуж за сына Филиппа – Иоанна II. Несмотря на то что Карл IV был слегка горбат и имел землистый цвет лица, в молодости он был красив: длинные черные волосы и борода, пронзительный взгляд черных глаз. Сейчас, в 61 год, он пережил трех жен, женился на четвертой и поженил семь или восемь своих детей, пристроив их в венгерскую, баварскую и Габсбургскую династии. Внешне он казался приветлив и мягок, а на деле был скор и тверд в решениях, но беспокоен и находился в постоянном движении. У него была привычка остругивать ивовые ветки, покуда, с виду рассеянно, он выслушивал просителей и советников, но неизменно под конец выдавал каждому ответ, «исполненный мудрости». Он говорил и писал по-чешски так же хорошо, как и по-французски, по-итальянски, по-немецки и по-латыни. Человек с острым и живым умом, он, как и его племянник Карл V, был полной противоположностью неразумному несдержанному отцу.

Карл IV был достаточно проницателен, чтобы понять: его империя далеко не та, какой была при Карле Великом. Главной его заботой стало королевство Богемия, и он занимался его расширением и культурным обогащением, за что императора называли «отцом своего отечества». Он воплощал в себе националистические тенденции, которые фактически превращали его императорский титул в ничто.

Пока готовились к приезду императора, де Куси вступил в войну с Англией, но не на своей родине в Пикардии, а в Лангедоке, под командованием герцога Анжуйского, наместника Лангедока, – против гасконцев. Как и Ланкастер, герцог был братом короля. Анжуйский и сам мечтал о короне. Вступив в его армию, де Куси обрек себя на то, что спустя несколько лет прибил участие в судьбоносной борьбе герцога Анжуйского за корону Неаполя.

После двух месяцев осады и стычек в Гаскони де Куси вернулся в Париж, где занял место в свите императора. Делегация от принимающей стороны, которая должна была встречать в Каморе, включала в себя кроме де Куси двух главных советников короля – Ривьера и Мерсье, а также множество нобилей, рыцарей и оруженосцев, общим числом 300 блестящих всадников. 22 декабря они отъехали от города на лигу вперед, навстречу приближающимся гостям. Двести знатных горожан Камбре и священников во главе с епископом двигались рядом в окружении стрелков. Император в зимнем меховом плаще ехал на серой лошади рядом со своим старшим сыном Венцеславом, немецким королем. Гостей сопроводили в город, где император спешился с некоторым трудом, поскольку страдал подагрой, и епископ препроводил его в церковь.

Главная цель визита, как позднее, за обедом, сказал император французам, – повидаться с королем Карлом, его супругой-королевой и их детьми; он хотел увидеть их «больше, чем кого-либо в мире». Когда он сделает это и представит своего сына, то умрет со спокойной душой, если Господь пожелает забрать его к себе. Император и в самом деле доживал последний год своей жизни, и, возможно предчувствуя смерть – ведь в те времена мало было лекарств и способов излечения, – это трудное путешествие он предпринял, скорее, из желания посетить Париж своей юности, а не ради извлечения политической выгоды из визита.

Пока он проезжал по Пикардии, в каждом городе и деревне кортеж ожидал радушный прием, гостям подносили мясо, рыбу, вино, пригоняли возы овса и сена, и все это оплачивал французский король. При каждом удобном случае император не забывал сказать, что он – гость короля Франции, а хозяева старались не подчеркивать имперского превосходства и потому не звонили в колокола и не совершали других ритуалов. При въезде в город император не случайно выбрал серую лошадь, обычно он ездил на белом коне. Французские официальные хронисты отмечали, что французский король очень беспокоился о протоколе встречи. Карл хотел, чтобы визит подтвердил его рассуждения о справедливой войне, но пусть французский народ не думает, что император – верховный монарх. Тщательно продуманный этикет и ритуал празднеств означали, что он придает большое значение этому визиту. В полуофициальных хрониках правления Карла V не менее восьмидесяти страниц посвящены подробному описанию визита императора.

В Компьени, возле Парижа, императора приветствовал брат королевы герцог Бурбонский со свитой в новых бело-голубых ливреях. В Санлисе императора встретили герцоги Беррийский и Бургундский и архиепископ Санский со свитой из пятисот человек, одетых одинаково – в серое и черное, – рыцари в бархатных одеждах, а оруженосцы в шелках тех же цветов. Наблюдатель, увидевший такое зрелище, должен был бы поведать о величии церемонии, однако несчастному герою праздника было не до пышности и блеска: у него разыгралась подагра, запланированный банкет он еще вытерпел, а остальной путь проследовал на носилках дофина, которые тащили два мула и две лошади.

В аббатстве Сен-Дени императора поджидали три архиепископа, десять епископов и весь королевский совет; там Карла IV подняли с носилок и перенесли в храм – помолиться у гробницы святого Людовика. Поскольку император говорил, что «безумно хочет» повидать знаменитую святыню и мощи, ему показали забальзамированное тело святого Деонисия, которого в свое время язычники после пыток обезглавили на склоне горы Монмартр (потому гора так и называется – дословно «холм мученика»): святой взял отрубленную голову в руки, дошел до вершины, положил голову на землю и основал аббатство. Император долго осматривал реликвию, украшенную драгоценными камнями корону святого Людовика и королевские усыпальницы; особого внимания удостоилась усыпальница Филиппа VI, бывшего шурина императора.

В Париж Карл IV въехал не на черном боевом коне, которого приготовил ему король, а в носилках королевы. Охрана старшины купеческой гильдии, две тысячи купцов, магистраты и жители Парижа, все верхом, все одинаково одетые в платье двух цветов – белого и лилового – поджидали императора с тем, чтобы проводить его к королю. К дьяволу подагру, эта церемония должна была совершаться верхом. Императора посадили в седло, сын был подле него, и они стали ждать приближения парада, что двигался к ним от старого дворца на острове Ситэ. Тогдашнее поколение еще не видело столь пышной королевской процессии. Особое внимание уделили тому, чтобы всякий человек, несмотря на толпу, мог все увидеть. Охрана с жезлами и мечами стояла на каждом дорожном перекрестке; за день до этого события глашатаи предупредили горожан, что им запрещается переходить через улицу Сен-Дени. Были установлены загородки, и сержанты отдавали четкие приказы относительно того, куда и когда могут двигаться пешеходы и всадники.

Сначала проехал маршал Сансер и его охрана в широкополых шляпах, у каждого охранника по два меча; за ними последовали королевские трубачи с яркими вымпелами на серебряных трубах. Четверо герцогов – Беррийский, Бургундский, Бурбонский и де Бар, муж сестры короля и будущий тесть Марии де Куси – ехали по два человека в ряд. За ними следовали двенадцать графов, в том числе и де Куси как граф Суассон, а также длинная вереница прелатов, нобилей, советников и офицеров королевского двора, каждая группа, в зависимости от титула и сана, была одета одинаково. На гофмейстерах – бархатная или шелковая одежда двух оттенков алого, на мажордомах – бархат, небесно-голубой и бежевый; королевские грумы щеголяли голубым дамастом, церемониймейстеры облачились в сине-красную форму, а на дворецких был атлас, белый и беж; повара и их помощники вышли в шелковой, подбитой мехом парадной одежде с перламутровыми пуговицами, на камердинерах были костюмы в черно-белую полоску с серой отделкой, а у сомелье полоска была красно-коричневая.

Последним явился тощий и длинноносый король на белом скакуне. Карл облачился в подбитый мехом алый плащ, на голове шляпа с козырьком «по старинной моде». Требовалось полчаса, чтобы такая длинная процессия выехала из дворца, а поскольку народ напирал, времени ушло еще больше. Наконец два монарха встретились лицом к лицу. Оба сняли шляпы. Карл занял место между императором и Венцеславом, стараясь не задеть больные ноги дяди; вот так, втроем, они и направились к дворцу через весь город.

Сидя в накрытом золотой парчой кресле, во дворе, где некогда старшина купцов Марсель бросил тела убитых маршалов, император выслушивал приветствия короля, а потом, уже в покоях, «они говорили очень дружелюбно, радуясь встрече». Следующие дни были заполнены пирами, беседами, церковными службами, вручениями подарков от парижских ювелиров и осмотром реликвий в часовне Сен-Шапель. Часовня была столь богато украшена и освещена, что «дивно было посмотреть». В перерывах между всеми этими мероприятиями монархи вели частные беседы, одна длилась три часа, «на ней даже канцлер не присутствовал», так что, как отметил хронист канцлера, «никто не знает, что они друг другу говорили».

Официальные обеды воплощали собой все великолепие XIV века, и целью их было желание восхитить, изумить и накормить гостей до отвала. Факелоносцы, словно живые канделябры, стояли возле колонн, их было так много, что в огромном каменном зале «было светло, как днем». Столько кушаний, столько перемен блюд, «что и сказать нельзя» – слишком много для больного почетного гостя. Король заказал четыре перемены по десять пар блюд в каждой, но потом, подумав, убрал одну перемену, чтобы сократить время, которое императору пришлось бы просидеть за столом. За вычетом указанной перемены, гостям предложили тридцать пар блюд. Жареные каплуны и куропатки, седло зайца, мясное и рыбное заливное, пироги с жаворонками, котлетки на мозговой косточке, черный пудинг, колбасы и миноги – всего не перечесть. В перерывах между кушаньями на стол подавали лебедей, павлинов, выпь и «рожденных высоко» цапель; пироги с олениной и мелкими птахами, рыбу речную и морскую с подливкой, цветом своим напоминавшей «персиковые деревья по весне», ржанки с луком-пореем, утку с жареными свиными рубцами, фаршированных поросят, угрей, жареные бобы, а на десерт – фруктовые вафли, груши, засахаренные фрукты, мушмулу, очищенные орехи и вино с пряностями.

Банкет на восемьсот персон, состоявшийся шестого января, был организован великолепно. Столы для людей попроще обслуживали не менее споро и ловко, что и столы высоких особ; на всех столах стояла золотая и серебряная посуда. Венценосные особы и гости самого высокого ранга сидели на возвышении за пятью столами, над которыми раскинулись балдахины из золотой ткани, а мраморный стол, за которым восседали император, король и архиепископ Реймсский, стоял в центре площадки. Столы были накрыты скатертями из расшитой лилиями золотой ткани, гардины на окнах и колонны украшала та же ткань, стены были увешаны гобеленами. Де Куси сидел рядом с герцогом де Бурбоном за столом девятилетнего дофина, дабы «составить ему компанию и защитить от толпы». Юная Мария де Куси находилась среди «великих дам», сопровождавших королеву. В конце вечера, за десертом, поданным после выступления менестрелей, герцог Беррийский и его брат герцог Бургундский поднесли королю и императору вино со специями, но усталый хронист не упомянул, сделали ли они это сидя верхом, как было принято среди благородных рыцарей. В 1365 году, в предыдущий визит императора к графу Савойскому, аристократы, сидя верхом, подавали гостям блюда с едой, поднося их на наконечниках копий со специальными «лопатками». Для такого маневра требовалось иметь сильные запястья.

В ожидании гвоздя празднества все восемьсот гостей направились в зал парламента, где был представлен спектакль – взятие Иерусалима во время первого крестового похода. Эта постановка являлась триумфом сценографии XIV века. От Чосера (история Франклина из «Кентерберийских рассказов») мы знаем, что на пирах в зал обильно напускали воду, по которой, как по озеру, скользили взад и вперед лодки, появлялись грозные львы, распускались на лужайках цветы, со стен свисал виноград, возникал каменный замок, а потом все вдруг исчезало, «так был искусен зрения обман». На пиру, состоявшемся во времена де Куси, некий видам, иначе наместник епископа, Шартрский расписал потолок, уподобив его небесам, и оттуда на машинах, напоминавших облака, блюда спускались и поднимались, когда тарелки пустели. Десерт сопровождал искусственный ветер, на протяжении получаса обрушивавший на гостей душистый дождь и град конфет.

В сказочных спектаклях и мистериях добивались эффекта реальности. С помощью лебедок из гробницы поднимали Христа и возносили его к облакам. Ангелы и дьяволы таинственным образом появлялись из люков. Ад открывал и захлопывал свою чудовищную пасть, из-за кулис с помощью перевернутых цистерн на сцену изливался Ноев потоп; бочки, наполненные камнями, изображали раскаты грома. Когда надо было обезглавить Иоанна Крестителя, актера убирали, а на его место мгновенно выставляли «обезглавленный труп», из якобы отрубленной головы лилась ослиная кровь, и публика визжала от ужаса. Актеры, изображавшие Христа, иногда по три часа висели привязанными к кресту и читали стихи.

Сцена отражала средневековую жизнь полнее любого другого источника. Возникнув из литургических пьес, разыгрываемых перед дверями храма, драма оставила церковь и вышла на улицу; там, на подвижных платформах, ее представляли гильдии или confreries (братства), которые разыгрывали различные сцены. Труппы переезжали из города в город, привлекая все общество – крестьян и буржуа, монахов и студентов, рыцарей и дам; в первом ряду усаживался местный важный сеньор. Глашатаи загодя предупреждали публику о каком-либо важном представлении. Пьесы ставились на религиозные темы, но манера исполнения была светская, рассчитанная на развлечение. Каждая история о Христе и главное чудо – спасение, свершившееся через рождение и смерть Христа, исполнялись на примерах повседневной жизни натуралистично и конкретно, непочтительно, кроваво и вульгарно. Пастухов показывали как людей, крадущих овец; жертву Исаака демонстрировали во всех подробностях; публика с удовольствием смотрела на комическую сцену с Валаамовой ослицей или на Богоматерь верхом на осле, спасающуюся бегством в Египет. Рев актера, накрытого ослиной шкурой, и лепешки, падающие из-под поднятого хвоста животного, вызывали у публики взрывы хохота, несмотря на то, что по сюжету этот осел нес в Иерусалим Иисуса.

Секс и садизм воспроизводились в сцене в изнасиловании Дины, актеры показывали грехи содомитов, обнаженного и пьяного Ноя, изображали старцев, подглядывающих за Сусанной, и Демонстрировали разодранную плоть святых мучеников. Сцена с Нероном, вспарывающим живот своей матери, чтобы посмотреть, откуда он вышел, исполнялась с помощью окровавленных свиных внутренностей от местного мясника. Наслаждение страданиями других – шаденфройде – не являлось в средневековье чем-то необычным, это было воистину темное чувство, своего рода следствие чумы и постоянных неурядиц, что и находило выражение в мрачных сценах мучений на кресте, когда солдаты оплевывали Спасителя человечества.

В тот беспокойный век «Чудо Богородицы» – серия пьес, появившихся во второй половине столетия – несла утешение и веру в Божественное всемогущество. Несчастного человека, бедного или злого, могло утешить чудесное вмешательство Святой Девы. Самая уязвимая фигура в обществе – падшая женщина, соблазненная и брошенная или понапрасну обвиненная в преступлении, становилась обычно главным персонажем пьесы. В одном спектакле молитвы женщины, долго неспособной родить, были наконец услышаны Богоматерью и принесли ей сына; но, утомившись после тяжких родов, она уснула, пока купала младенца. Ребенок захлебнулся, мать обвинили в убийстве младенца и осудили к сожжению на костре. В ответ на мольбы ее мужа с неба спустилась Богоматерь, чтобы его утешить, а грешная мать высказала перед казнью последнюю просьбу – взглянуть на своего ребенка, и младенец ожил в ее руках.

Люди, испытывающие чувство вины, неверные супруги, распутные монахини, беременные аббатисы, прелюбодейки-королевы, родовые муки, жестокие смерти детей – все это присутствовало в сюжетах представлений. Персонажами выступало все человечество – гордые кардиналы и жалкие нищие, судебный пристав, жена мясника, евреи, хозяева постоялого двора, шумные студенты, рыцари, дровосеки, повитухи, деревенские дурачки. Пресвятая Дева была добра к ним и прощала всех, даже мать папы, раздувшуюся от гордости и полагавшую, что она выше Богоматери. После соответствующего наказания она тоже обретала благодать.

В представлениях Бог был одет в белое, его голову украшал золотой парик, борода и даже лицо тоже были золотыми, как и крылья у ангелов. У Ирода была черная борода и сарацинская одежда, на дьяволах и демонах – безобразные маски, головы венчали рога, имелись и раздвоенные хвосты, а тела нечисти были покрыты конским волосом. Часто они выбегали в публику, пугали и щипали зрителей.

Об апокалипсисе никогда не забывали, разыгрывали представления «Судный день» и «Сошествие в ад» – в последней постановке Христос спускается в ад и выводит Адама и пророков в рай. Антихрист появляется в назначенное время – традиционно за три с половиной года до Судного дня. Антихрист рожден в результате соития сатаны и вавилонянки, он искушен во всех демонических искусствах и обрел такую власть, что короли и кардиналы платят ему дань, пока не наступает Армагеддон и добро не побеждает зло. Спасенные отделяются от проклятых, а ангелы опустошают сосуды со злом.

Один английский лоллард, желая оправдать постановки XIV века, заявлял, что мужчины и женщины, глядя на страсти Христовы и святых, «сочувствуют и проливают горькие слезы, они не презирают Бога, а почитают Его». Зрители видят, как дьявол вводит людей в искушение, в гордыню и заставляет себе служить, но «Бог наставляет малых сих на путь истинный, свершает чудо, и люди начинают верить». Возможно, не убежденный собственными доводами, он резонно добавлял, что люди нуждаются в некоем развлечении и лучше пусть смотрят на чудеса, чем на фривольные представления.

Вернемся к прерванному рассказу. Сцена осады Иерусалима, разыгрывавшаяся перед императором, впервые показала историческое событие. От технических чудес и живости инсценированной битвы захватывало дух. Корабль крестоносцев – с мачтой, парусом и трепещущими знаменами – пронесся по залу «так легко и мягко», словно и в самом деле двигался по воде. Рыцари в достоверном облачении, с гербами, соответствовавшими трехсотлетней давности, высыпали с корабля на штурм иерусалимских крепостных стен. С нарисованной мусульманской башни муэдзин певуче возносил арабскую молитву Аллаху. Сарацины в тюрбанах размахивали острыми ятаганами, крестоносцев сбрасывали с лестниц, приставленных к стенам, зрители смотрели во все глаза, тронутые красотой картины, их волнение перерастало в восторг, им захотелось нового крестового похода, а ведь представление на это и было рассчитано. Карл так восхищался главным «пропагандистом» похода Филиппом де Мезьером, что взял его в королевский совет и назначил учителем своего сына.

Следующий день преподнес еще одно чудо. Корабль, специально построенный, как резиденция, с залами, комнатами, каминами, трубами и кроватями под балдахинами, должен был перевезти гостей на полмили вниз по течению реки, в новый дворец на Луаре. Император явно был поражен. Король показал ему, как переделал старую крепость, – теперь это был «настоящий королевский дворец»: окна и широкая лестница, часовни, сады, фрески, залы, отделанные панелями, и оружейная комната со стрелами, украшенными перьями. После ужина императору представили глав факультетов университета, и он на латыни ответил на официальное приветствие ректора.

Основным вопросом для короля была война против Англии, эту тему обсуждали на следующий день на собрании, на котором присутствовали пятьдесят человек со стороны императора и примерно столько же от французов – герцоги, прелаты, пэры (в том числе и де Куси), а также рыцари и члены королевского совета. Согласно хронисту, короля беспокоила «ложь, которую распространяли в Германии англичане», но Карл всегда старался найти оправдания тому или иному поступку. Король изложил дяде, которого, возможно, почитал, как отца, ряд уступок, предложенных во имя мира, и попросил императора рассудить его.

Король говорил два часа, начал со старинной ссоры Элеоноры Аквитанской, коснулся мирного договора в Бретиньи и пересказал сложные обстоятельства, при которых этот договор был подписан, а потом напомнил о возобновлении войны в 1369 году. Если его речь была путешествием из прошлого в настоящее, то ответ императора стал шедевром изящных формулировок. Он говорил о верности и братстве, о том, с каким глубоком почтением он сам, его сын и подданные относятся к чести французского короля и его страны, к братьям и детям Карла, отметил, что противоборствующие стороны действительно можно назвать «союзниками». Суть речи тем не менее была туманной. Хотя по окончании императорского визита к заключению союза так и не пришли, необходимые слова все-таки прозвучали, и, возможно, именно этого французский король и добивался.

Он не поскупился на дальнейшее проявление любезностей и на вручение даров; они обменялись с императором эмалевыми кубками и кинжалами, украшенными рубинами, бриллиантами, сапфирами и жемчугом. Карл считал, что драгоценные камни, гобелены и искусство ювелиров являются свидетельством монаршего великолепия. Его дядя не постеснялся попросить у племянника изысканный часослов, и, когда Карл положил перед ним две книги – большую и маленькую, чтобы он мог выбрать, – император предпочел не выбирать, а взял обе. Он проявил и тактичность – посетил королеву и ее мать, вдовствующую герцогиню Бурбонскую, чья сестра Беатрис была его первой женой. Оба залились слезами, хотя Беатрис умерла тридцать лет назад и ее место с тех пор занимали последовательно три жены. Последний день провели с приятностью – в Венсенне, где на опушке благородного леса на берегу реки король построил свой любимый замок – Боте-сюр-Марн. Здание было роскошным и удобным, с великолепными гобеленами, фламандским органом и воркующими во дворе горлицами. Этот замок воспел поэт Дешан – «Поистине там все ласкает взгляд, / там дивну песню слышишь соловьину; / вкруг замка Марна вьются, шелестят деревья / щедры…»^[14]

Император отбыл из Реймса; до границы королевства его провожал де Куси и другие аристократы. Возможно, его утомили столь многочисленные церемонии: смерть императора последовала через десять месяцев, в ноябре 1378 года.

Знаменательный визит, пусть и лишенный практической пользы, прославил французскую корону. Пусть пределы королевской власти были столь же неопределенными, как и прерогативы королевского совета, а институты королевского правления неустойчивыми, мнение Карла V о роли короны оставалось неизменным: монархия зависит от воли короля. Король зависел от закона, и долг его – в укреплении закона, ибо Господь не допускает в рай тиранов. Теоретически санкции проистекали из согласия подданных на управление, и великий теолог Жан Жерсон вынужден был напомнить преемнику Карла, что короли и принцы «выбирались вначале с общего согласия». Карл отлично знал, что культ монархии – основа народного согласия. Он сознательно подпитывал этот культ, но в то же время показывал, что правление может осуществляться децентрализованно, независимо от «главнокомандующего».

Даже в, казалось бы, благополучном 1378 году Франция не была застрахована от неприятностей. В Бретань и Нормандию вернулась война; Карл Наваррский, столь же злобный, как и двадцать лет назад, вступил в опасный союз с Англией; ересь и колдовство снова оказались на подъеме, востребованные людьми, которые были недовольны церковью.

Пожалуй, не найти эпохи, когда бы церкви, несмотря на ее господство, не оказывали где-нибудь сопротивления. В смутном XIV веке Бог казался враждебно настроенным к человеку, и тем не менее потребность в единении с Богом никогда не была такой острой – и столь неудовлетворенной Его земными представителями. Церковь была занята войной в Ломбардии, сборами налогов в Авиньоне и постоянной заботой об укреплении своего положения, но все это не отвечало нуждам народа. Монашеское движение мнилось последним оплотом реформирования, но когда и монахи соблазнились наживой, люди, искавшие душевного спокойствия, постепенно стали отдаляться от церкви, прислушиваться к мистическим сектам.

Беггарды, или братья свободного духа, утверждавшие, что обретают Божественную благодать без посредничества священника или святого причастия, не только распространяли свои взгляды, но и сеяли смуту в обществе. Одна из сект добровольной бедности, постоянно протестовавшая против церкви, более века благополучно существовала в Германии, Нидерландах и на севере Франции. Иногда в связи с преследованиями проповедники притихали, уходили в подполье, но в XIV веке они оживились – подействовали светскость Авиньона и «вольнодумство» нищенствующих орденов. Братья свободного духа верили, что Бог в них самих, а не в церкви, они считали себя совершенными, безгрешными и думали, что могут делать то, что запрещено обычным людям. Список таких поступков возглавляли секс и владение собственностью. Братья практиковали свободную любовь и прелюбодейство, их обвиняли в групповом сексе, которым они якобы занимались в своих владениях. Они поощряли нудизм, тем самым демонстрируя отсутствие греха и стыда. Как «святые нищие», братья провозгласили право использовать и брать то, что им приглянулось – будь то цыплята у рыночной торговки или обед в таверне, который они потребляли бесплатно. Пользуясь «правом от Бога», братья даже считали, что им позволено убивать тех, кто осмелится возразить.

Пусть деяния братьев были не так чисты, как теория, побуждения их тем не менее были вполне религиозными. Они не искали социальной справедливости, их волновало только личное спасение. Средневековые ереси были связаны с Богом, а не с человеком. Бедность трактовалась как подражание Христу и апостолам, а также как намеренное противодействие алчности продажных обладателей собственности. Люди, не обладавшие собственностью, считались безгрешными. Это было не отрицание религии, а избыток набожности, стремление к очищению христианства. Подобные взгляды, разумеется, считались ересью: в мистическом отрицании собственности церковь распознала ту же угрозу, что и в проповедях Уиклифа.

В монашеской, намеренно порванной одежде братья свободного духа, словно воробьи, заполонили города – молились, попрошайничали, прерывали церковную службу, насмехались над монахами и священниками. Родом они были из писцов, студентов, инакомыслящих священников и из имущего класса, особенно женщины, язык у них был подвешен, люди эти были, как правило, грамотные. Женщины впадали в мистику из разочарования и поиска экстаза. В бегинажах (общежитиях) они сформировали новую секту – мирской союз для благочестивых целей. Когда в женских монастырях не находилось места, бегинажи давали приют незамужним женщинам и вдовам, или, как писал один епископ, критиковавший бегинок, убежище от «принуждения к брачным оковам». Вступая в секту, женщины давали клятву на верность Богу перед приходским священником или другим клириком; тем не менее движение это не было официально принято церковью. На уличных собраниях бегинки читали Библию, переведенную на французский язык.

В то время как братья свободного духа принимали к себе людей обоего пола, два их главных трактата были написаны или сформулированы женщинами. Одна из них – загадочная фигура, известная как сестра Катерина (Schwester Katrei), вторая, Маргарита Поретанская, написавшая «Зерцало простых душ», в 1310 году была отлучена от церкви и сожжена вместе со своим творением. По ее стопам следовала Хельвига, дочь богатого брюссельского купца, привлекавшая своим учением фанатичных учениц. В 1372 году инквизиция осудила это движение и сожгла пропагандировавшие его книги в Париже на Гревской площади; сожгли и женщину из французской общины, Жанну Добантон, вместе с трупом скончавшегося в тюрьме мужчины-беггарда. Но, несмотря на инквизицию, еретическое движение францисканцев, как и братство свободного духа, упорствовало и расширяло свое влияние.

Все предрекало апокалипсис. Герцог Анжуйский разрешил медицинскому факультету университета Монпелье вскрывать по одному трупу в год, и в 1376 году, глядя на такой труп, заметил, что население сильно сократилось из-за эпидемий и войн, и, «если этот ход событий продолжится, миру придет конец». Под влиянием страшных и непредвиденных происшествий взвинченные умы обратились к магии и сверхъестественному. Французский инквизитор в 1374 году спрашивал у папы, обращает ли тот внимание на колдунов, и Григорий XI заверил, что будет усиленно их преследовать. С начала столетия папство принимало карательные меры в отношении всего сверхъестественного, особенно во время сверхактивного правления Иоанна XXII. В двадцатых годах XIV века папа Иоанн издал несколько булл, в которых называл колдунов еретиками и приказывал их карать, поскольку они заключили «договор с преисподней», оставили Бога и идут на поводу у дьявола. Их книги с магическими заклинаниями папа приказал найти и сжечь. Впрочем, вопреки буллам, случаев преследования отмечено мало, пока не наступила вторая половина века, когда колдовство и демонология не обрели новую жизнь, и тогда были приняты новые суровые меры. В 1366 году совет Шартра приказал каждое воскресенье во всех приходских церквях предавать колдунов анафеме.

Демонология и черная магия были противоположностью ереси, но религиозность в них отсутствовала, поскольку те, кто их исповедовал, искали союза не с Богом, а с дьяволом. На своих обрядах адепты славили Люцифера, называя его царем небесным, верили в то, что он и другие падшие ангелы захватят небо, а архангел Михаил со товарищи отправятся в ад. Договор с дьяволом предлагал удовольствия без раскаяния, радости плотской любви, удовлетворение земных амбиций. За все это требовалось платить вечным адским огнем, во всяком случае многие ожидали этого в Судный день. Демонология, как и всегда, была не более чем помрачением ума, и все-таки церковь считала ее опасной.

Распознать, какая магия является законной, а какая дьявольской, представлялось проблематичным. Уважаемые колдуны заверяли, что, благодаря крещению и изгнанию бесов, их восковые или свинцовые изображения набирают силу, а обряды освящены; мол, Господь добился послушания демонов, и Господу угодно их искусство, поскольку желания людей исполняются. Теологи такие претензии отвергали. Даже если колдуны возвращали загулявшего любовника или излечивали больную крестьянскую корову, помощь они оказывали вне дозволенного церковного канона, без священников и святых. По мере того как времена становились все мрачнее, магию и колдовство все чаще воспринимали как договор с сатаной.

Женщины обращались к колдовству по той же причине, по которой они впадали в мистицизм. В 1390 году в Париже одну женщину подвергли пыткам за то, что она применила магию к неверному любовнику: уйдя к другой, тот сделался импотентом. В результате и колдунью, и неверного любовника сожгли на костре. На следующий год еще две женщины были приговорены к смерти по обвинению в причинении вреда (maleficiam). Поскольку в судах применялись пытки, обвинители вытягивали из людей любые признания, в том числе об обладании бесовской силой; а поскольку обвиняемые зачастую были слабоумными или фанатиками, они тотчас сознавались в наличии у себя таких способностей. Они признавали, что общаются с демонами, утверждали, что заключили договор с дьяволом из-за вожделения или из чувства мести. Говорили, что принимают участие в дьявольских обрядах, летают по ночам и сношаются с дьяволом, принимающим облик огромного черного кота, или козла с горящими глазами, или чернокожего великана с огромным фаллосом и глазами, пылающими, как угли. Дьявол представлялся сатиром с рогами и раздвоенными копытами, острыми зубами и клыками, а иногда и с ослиными ушами, от него исходил серный запах. Знания о магии развивались, чему способствовали и обвинители, и галлюцинирующие обвиняемые; вместе они заложили основу для ненависти к колдовству, проявившей себя во всей красе в следующем столетии.

В это время прозвучал ясный голос здравого смысла – советник короля, философ Николя Орем презирал и астрологию, и колдовство. Человек ученого склада ума, хотя и священник, он был математиком и астрономом, перевел труды Аристотеля по экономике и политике. Одна из его работ начиналась предложением: «Земля круглая, точно мяч», – в этой работе философ выдвинул теорию о вращении Земли. Опровергая способности, приписываемые колдунам, Орем отрицал, что они вызывают духов, хотя и не исключал при этом существования демонов. Он писал, что не все явления можно объяснить естественными причинами, некоторые чудеса или сверхъестественные события, должно быть, являются следствием деяний ангелов или демонов, однако сам предпочитал искать всему естественные и рациональные объяснения. Колдуны, говорил он, склонны использовать особые средства, при помощи которых добиваются иллюзий, – темнота, зеркала, лекарства, газы или дым рождают видения. Основой для возникновения иллюзий могло стать и помрачение сознания, вызванное постом или испугом. Орем опередил свое время, он предположил, что причиной появления демонов и духов может быть болезнь или меланхолия. Он также отметил, что признание в колдовстве нередко добывается пытками, а «чудеса» творят священники ради увеличения доходов церкви.

Орем доказывал несостоятельность обобщений. Король высоко ценил философа, но в то же время держал при дворе астролога Фому Пизанского. Дабы истребить англичан, Фома с согласия короля отливал их восковые фигурки и втыкал им в сердца иглы.

Склонность к науке не могла помешать вере в то, что на нынешний век оказывают влияние некие злые силы. Столетие вступило в последнюю четверть, и все поверили в силу демонов и ведьм. Теологический факультет Парижского университета в конце века торжественно объявил, что древние злые силы, почти было забытые, снова восстали и с удвоенной энергией терзают общество. Был даже составлен индекс из 28 пунктов, отвергавший не черную магию как таковую, а законность ее использования. Не менее страстно теологи отвергали скептицизм тех, кто сомневался в существовании и злокозненности демонов.

Отступничество от веры вызвало, как и всегда, переполох, несоразмерный проблеме. В конце концов ересь и колдовство, пусть укрепившиеся, не превратились в норму жизни. В 1378 году церковь столкнулась с реальной опасностью, причем возникшей изнутри.

Дата добавления: 2015-07-20