Глава 20. Я потом часто вспоминала его слова, глядя на наших мальчишек

Я потом часто вспоминала его слова, глядя на наших мальчишек, которые через одного были влюблены в Бабая по уши. Вот Пашка пытался подражать ему во всем – в поведении, мимике, манере одеваться. Последнее было нелегко – это сейчас любой ребенок может обзавестись хоть костюмом человека-паука, Пашке же, я думаю, пришлось продать душу за черные джинсы марки Lee, а черную рубашку он так и не сумел раздобыть, пришлось обойтись обычной черной майкой. И невозможно было удержаться от смеха, глядя, как Пашка старательно корчит рожи, подражая надменному выражению лица нашего сэнсэя, как пучит глаза и хмурит бесцветные брови, стараясь скопировать грозный бабаевский взгляд.

Денис тянулся к Бабаю меньше, но поскольку они с Пашкой были близнецы и вечно слизывали друг у друга привычки и гримасы, у нас теперь было двое таких маленьких, беленьких бабайчиков.

К нам с Юлькой они по-прежнему относились тепло, а с другими детьми держали себя высокомерно и грубо, и Бабай им это позволял.

У нас вообще это было в порядке вещей – задирать друг друга, с тех пор как стал тренировать Бабай. Новенькие дети не дружили между собой, держались обособленно, и каждый стремился выслужиться перед тренером.

Не думаю, что это было типично. Лет двадцать спустя мне довольно часто приходилось работать с цирковыми на одной площадке, и всегда это было очень удобно. Если твой партнер – цирковой, будь уверен: в случае беды тебя выручат, при накладке заменят, при падении поддержат. «Звезданутость» у них не в чести, и при первых же симптомах звездной болезни тебя засмеют и задразнят. Это понятно – людям приходится много времени проводить вместе, на гастролях, на репетициях, и часто их безопасность, да и жизнь в общем-то зависит от других, от тех, кто рядом.

У нас же тогда все было иначе, каждый за себя – вот как. И казалось, Бабай это поощрял.

Хотя, может быть, дело было в том, что в первый год занятий каждого из нас могли выгнать в любой момент. Люди менялись так часто, что мы просто не успевали запомнить друг друга. Бабай выгонял тех, у кого, по его мнению, не хватало способностей (ну да, это вам не Лиля, которая терпеливо взращивала любой цветок), за трусость, за небрежное обращение с лошадьми, и никакие слезы, просьбы и обещания не помогали. А уходить, несмотря на то что учеба была очень тяжелой и тренер… как бы это сказать… любезным человеком ни разу не был, никто не хотел.

Бабая почти все до смерти боялись, но и любили почему-то. Он умел нравиться. Он и нас учил нравиться – в отличие от Лили, которая учила нас делать трюк чисто, но держаться на площадке скромно и с достоинством, Бабай учил нас заводить, цеплять, а иногда и морочить публику.

Вот простой пример: мой выход доработали, и теперь, после того как публика поахает над тем, что маленький отважный джигит на самом деле девочка, я, под барабанную дробь, на идущей крýгом Зоське выполняла еще и «мельницу» с завязанными глазами. С публикой делался родимчик на этом месте, многие сомневались, что я действительно ничего не вижу, думали, что это хитрость какая-то, но, знаете, за редким исключением, хорошему вольтижеру все равно как работать – вслепую или обычным образом, тем более если речь идет об ординарном трюке. Абсолютно все равно. Ты видишь телом, тело помнит каждое движение и выполняет их четко и уверенно.

Ну вот, а Бабай объявлял этот номер как гвоздь программы, и ведь таки да, мне аплодировали стоя, орали и свистели.

Он учил нас кланяться, приветствовать публику, эффектно подавать себя. Единственное, от чего он нас остерегал, – считать публику дурой.

– Вы должны уважать публику. Люди это чувствуют. Покажите им, как вы рады их видеть, покажите им, что вам дорого их внимание. Работайте на них, не на себя. Но и о себе забывать не надо. Покажите, как им повезло, что они видят – вас. Вас, замечательных артистов, мастеров. – Тут Бабай резко поворачивался к нам в профиль, делал широкий, величественный жест и застывал – гибкий, опасный и красивый, как дамасский клинок.

Мне, если честно, все это казалось несколько смешным, ну как романы Дюма-отца, что-то вроде «…ты умрешь, негодяй, и твоя Констанция вместе с тобой», понимаете? Все это было несколько слишком, слишком для обычной жизни, не взаправду. Впрочем, это не мешало мне относиться к Бабаю (да и к Дюма-отцу) с уважением.

Бабай был первоклассным мастером и делал все, что хотел. То есть я хочу сказать, все, чего он хотел, у него получалось, и все эти его шелковые рубахи и другой выпендреж ничуть не мешали. А еще его любили лошади и совсем не боялись. Наверное, только лошади да мы с Гешей и не боялись Бабая, остальным он внушал трепет – и ученикам, и конюхам, и даже директору парка.

Марина покрывалась испариной, бледнела и еще больше становилась похожа на подушку, когда Бабай обходил денники, проверяя работу конюхов, остальные следовали за ним на цыпочках и шарахались от взгляда. Только Геша держал себя с ним на равных – ну просто потому, что Геша был как мой дедушка, ему было наплевать на чины и звания, он уважал тех, кто, по его мнению, был достоин уважения, вот и все.

Бабай, кстати, ничего не имел против. Надо отдать ему должное – он был равнодушен к лести и подхалимажу и пугал только тех, кто сам боялся. Он не был тираном в общепринятом значении этого слова, спокойно выслушивал советы и даже следовал им, если они были дельными.

Я же не боялась Бабая потому, что вообще мало чего боялась. Геша шутил: «В детстве не научили». Ну, может, и так. А может, потому, что папа мой был азартным человеком, бесстрашным и, по рассказам моей мамы, склонным к безумным авантюрам, а я была во всем на него похожа, и бесстрашие – это было такое врожденное качество, вроде слабой чувствительности к боли, которой я тоже отличалась.

Я и маленькой не боялась кататься на каруселях, чертовом колесе; когда другие дети плакали, я хохотала от щекотной радости – быстро, высоко, весело!

Есть люди с пониженным чувством опасности, и таких людей трудно уберечь от их судьбы, сколько ни пытайся, так что зря, ох зря мама запрещала мне играть в покер и взяла с меня слово, что я никогда не прикоснусь к картам. Сидела бы я тихохонько за карточным столом, а не носилась на конях сломя голову. Прирожденного игрока невозможно отвадить от игры – он изобретет себе новую, он превратит в игру всю свою жизнь, поскольку ничто не может сравниться с радостью риска и нет чувства сильнее, чем азарт. Азарт превыше похоти и даже любви, превыше жажды власти и богатства, превыше здравого смысла и совести. Да что там, невозможно остановить игрока. Нечем.

Казалось, Бабай, который терпеть не мог трусов, должен был ценить это мое качество, но вышло наоборот. Однажды после тренировки он остановил меня, и я услышала роковое:

– Завтра не приходи. Ты мне больше не нужна.

Я остекленела. Мы все, старшая группа, чувствовали себя в полной безопасности – работали на площадке мы лучше всех, ничего не боялись, лошади наши всегда были в порядке – так уж научили, а Бабай, как известно, ни к кому просто так не придирался.

Не веря своим ушам, я спросила:

– Почему? За что, Омар Оскарович?!

Я знала, что он не отвечает на такие вопросы, просто уходит, но тут он, помолчав, сказал:

– Страха в тебе нет. Хороший джигит из тебя не будет.

– Что-о-о? – возмутилась я. – Как так, Омар Оскарович? Вы Андрюху выгнали за трусость и Валеру, а меня, выходит, за то, что не боюсь?! – Я не надеялась на ответ, это было просто от отчаяния, но Бабай и тут не ушел, а ответил:

– Ай, ты не понимаешь! Баланс нужен. Страх человека держит, а ты… У тебя сколько за последний месяц падений было? А у других детей? Ты совсем не думаешь, что делаешь. Джигит из тебя не будет, берейтор будет хороший. Я за тобой давно смотрю. На площадке ты не нужна, но я тебя не гоню. Приходи, учить буду. На берейтора. Будешь при мне помощником.

Я смотрела на него молча, исподлобья, чувствуя, как плечи наливаются свинцовой тяжестью злости. Нет, возможно, он был прав, он редко ошибался, наш Бабай, и в людях, и в лошадях, но мне было все равно. Этот человек собирался лишить меня главной радости, сердца моей жизни – полета, скорости. А Зоська, моя Зоська, разве я могла кому-то ее отдать? Да ни за что! Я смотрела на него с яростью и была готова откусить ему голову.

Бабай вдруг расхохотался – так же, как он смеялся, глядя на бушующего Баядера, и сказал:

– Ай, что я, мама тебе, да? Или папа, да? Кто я такой, да, крылья тебе обламывать? Да делай себе что хочешь! Хочешь голову сложить? Хочешь шею сломать? Ай, пожалуйста, твое дело! Хочешь заниматься – занимайся. Только вот что. Чтоб на конюшне с ведрами, с тачками я тебя больше не видел. Силы береги, не надрывайся, поняла? Буду учить с лошадьми работать, хочешь не хочешь – мне все равно. А как не учить? У тебя руки золотые, голова золотая, кони тебя любят, а ты такой талант в землю зарыть хочешь, глупая чертовка! Все сказал, свободна. И расписку от родителей принеси.

– Так я же приносила…

– Ничего. Пусть еще раз подумают. Все, уйди с глаз моих.

Мы все приносили Бабаю расписки о том, что наши родители не против занятий и в случае нашей травмы или смерти от несчастного случая не будут предъявлять претензий. Многие дети именно из-за этого не смогли у нас заниматься. Еще бы! Даже мой дедушка дрогнул: «Ну надо же, пакость какая… Как смертный приговор родному дитю подписываешь…» А дедушка мой был ого-го, не робкого десятка, так что Бабай знал, второй раз может и не решится человек подписать такое.

Но все равно я уползла в конюшню пьяной от радости, что все обошлось, он меня не выгнал и до занятий допустит! А с лошадьми работать – что ж, дело хорошее, я не против, лишь бы не выгнал, да? – мысленно передразнила я Бабая.

Я забилась в денник к Зоське, села в солому, опираясь спиной о передние ноги лошади, и там, уже в тепле и покое, меня заколотило.

Зоська спокойно жевала сено, время от времени ласково обнюхивая мою голову. Там меня и нашел Геша.

– Ты чего сюда залезла? Чего у вас с Бабаем вышло, а? Бегает по двору, задрав хвост, как кобыла в охоте… Че случилось-то, а?

– Да ничего, – ответила я, стараясь не стучать зубами. – Не поверишь, Геш. Он меня похвалил. – Я нервно рассмеялась. – Сказал – золотые руки и все такое, представляешь?

– Фигасе, похвалил! – Геша присел рядом и погладил меня по голове. – Ты вон дрожишь вся, как цуцик! Это что ж было бы, если б он тебя поругал?

– Наверное, пришлось бы его убить, – вздохнула я, но Геша не улыбнулся, продолжал смотреть пытливо. – Геш, он меня хотел от занятий джигитовкой отстранить.

– Хотел, да не вышло, я так понимаю?

– Ну, как – не вышло? Сам передумал чего-то. Но на конюшне работать запретил, сказал, будет учить на берейтора.

– А, так да, был у нас с ним разговор. Он, приколись, все переделать хочет. Нас с тобой берет лошадей примучивать, да? А пацанов – Деньку, Паню, Егора и Жеку ставит конюхам помогать. Лошадей много потому что – джигитовочные, да детские, да прокатные, да запасные еще… А новых работников он брать не хочет, говорит, стабильность ему нужна и это… как его… ну, не помню я… короче, чтобы все за всех могли работать. Юльке тоже запретил с вилами вошкаться, токо Тактик на ней. Так что и ты можешь кобылу свою доглядывать, не ссы. А Юлька будет теперь обратно типа старосты – журналы там вести и по конюшне, и по людям, а еще на нее кучу номеров будет делать… А наши пацаны, ну, конюхи типа, упросили его с нами тоже позаниматься – кроме Маринки, ясен пень, она-то не большой охотник ездить…

– И ты? И ты будешь ездить?

– А как же! Разве ж усидишь на месте, глядючи, как вы в седле кувыркаетесь! Завидно же… Руки чешутся… вернее, жопа…

– Геш, ты бы, может, почесал тогда жопу просто? Раз чешется… Мы ведь дети, нас легче учить, а вы поломаетесь к чертовой матери, и всех дел…

– Типун тебе на язык, малáя! – Геша дал мне подзатыльник, и Зоська, угрожающе заворчав, прижала на него уши. – Да молчи уже, ты еще тут мне будешь… Вот точно – псина, а не кобыла. – Геша встал, отряхнулся от соломы и протянул мне руку: – Пошли, в кабинете побазарим. Нечего скотину беспокоить, ей вообще баинькать давно пора…

– …Короче, так он все перекрутил, что мама не горюй, – говорил Геша, уже сидя за столом, пока я варила воду и готовила чай.

– И что? Думаешь, получится все, как он хочет?

– А когда у него не получалось? Это ж такая хитрая зараза… Но начальство он толковое, ничего не скажешь, малáя, дело знает. Я токо никак допереть не могу, на хера ему все это?

– Замкнутая на себе система.

– Чего?

– Ну, ты же сам говорил – все всех могут заменить. Он новеньких почти не берет – разве выгонит кого, но и выгонять стал меньше – уже работы жалко, сечешь?

– Ага, ага, и че?

– Ну, может, хочет из нас сделать что-то типа цирковой труппы, чтобы на гастроли там ездить или еще чего, понимаешь? Мы уже тут везде перевыступали, ни один праздник без нас не обходится, близнецы вон в кино снимались и Юлька… Тесно ему тут. А возить такую большую банду, да детей, да коней еще – тяжело, он в людях должен быть уверен, врубись. Или просто славы ищет, так деда говорит… Типа – своя школа, знаменитая на весь Союз, Омар Оскарович Бабаев и его дрессированные детки… Вроде какого-нибудь детского ансамбля танца, ну или хора там, есть же такие…

– А, ну да. Может, и так. Ну нам-то оно только лучше, как считаешь?

– Не знаю. – Я пожала плечами, налила нам с Гешей чаю и вынула из заначки початую шоколадку «Вдохновение». – Мне по фигу, если честно. Не оттаскивают меня от лошадей – ну и ладно.

– О! Золотые твои слова… Токо «Сдохновение» это убери, терпеть ненавижу, лучше пряников дай.

– Шоколад – это энергия. Ешь.

– Ну дай пряничка, дай, – смешно заныл Геша, отпихивая шоколад, и я полезла на полку за пряниками.

Потом мы пили терпкий черный чай из железных кружек, грызли шоколад, твердокаменные пряники и думали о переменах – к добру или к худу?

Бабай сердился на меня неделю. На тренировках не обращал внимания, ничего не говорил, даже шамбарьером ни разу не ужалил. Я терпела. Знала – раз уж не выгнал, рано или поздно остынет.

Работать с Бабаем было интересно. Он был совершенно бессердечным, бездушным человеком, и я удивлялась, где же гнездится та радость, которую он проявляет, общаясь с лошадьми? Ведь часто говорят – «радость в сердце», а сердца у этого человека не было. Даже к своим любимым лошадям он относился скорее как к вещам – дорогим, ценным, хрупким, но вещам, а уж о нас, людях, и речи не шло. Если человек становился не нужен – Бабай просто забывал о нем, а если был ценен и интересен – Бабай готов был носиться с ним как дурень с яйцами, не жалея ни сил, ни времени. И еще – казалось, что это бессердечие и делает его таким проницательным, понимающим и расчетливым. Его наблюдения всегда были верны, его характеристики едва знакомых лошадей отличались потрясающей точностью, да и людей он видел насквозь, и это было удивительно, ведь слова «чувствует сердцем» тут никак не подходили, но интуиция у него была просто звериной. Он был словно шахматный игрок или фехтовальщик – умный, точный, беспощадный, разгадывающий игру противника на несколько ходов вперед.

Он ладил с лошадьми, но тут все было не так, как у Лили или Геши. Те умели успокоить лошадь, подружиться с ней, у Бабая же была совсем другая игра – ему надо было победить, обольстить, раззадорить, именно поэтому он успешнее работал с жеребцами. Жеребцы любят такую имитацию поединка, когда наездник их держит все время в тонусе, когда есть возможность проявить характер.

Даже вечное бабаевское тщеславие никогда его не подводило, а он был помешан на внешних эффектах. Актер во всем, он не мог обойтись без того, чтобы удивлять и производить впечатление, все работало на это – его одежда, сбруя Баядера, нарядная и дорогая, даже простое английское седло сделано на заказ и украшено тисненой кожей, а было еще парадное, португальское (много ли нашлось бы тогда в Союзе португальских седел?), с красной, тисненой же кожи, подушечкой и темно-зеленым валиком. А почерк? В этом почерке был он весь – твердый, разборчивый, но с завитушками и росчерками, как в девятнадцатом веке (он часто писал нам записки в школу с просьбой освободить от занятий). Все напоказ, все словно бы ненастоящее, ни в чем нельзя быть уверенным, лишь одно было неподдельным – его мастерство и знание лошадей. На это мы все и попались. Он был настоящим мастером, не то что Ира. Он был настолько самоуверенным, что и из нас делал настоящих мастеров, не боясь, что со временем мы его переплюнем, и желая этого. А что? Еще один повод для гордости – мои ученики лучше всех, даже лучше, чем я.

Конечно же никто не хотел уходить из конюшни, все держались за Бабая, да и куда, скажите на милость, нам было идти? Где бы еще нам позволили заниматься всеми этими безумными вещами? Бабаевская схема работала как хорошо отлаженный механизм, без сбоев, без проволочек, без авралов, и, несмотря на тотальную занятость и хроническую усталость, мы успевали делать в три раза больше, чем прежде. Охота пуще неволи, да, мы все очень старались, мы любили свое дело и смертельно боялись, что он нас выкинет из этой колесницы счастья, если мы будем плохо работать или лениться.

Нет, по доброй воле из «Школы юных каскадеров» не уходил никто. И я осталась. Здесь была вся моя жизнь и вся моя радость – все это было зажато в крепком, смуглом, длиннопалом кулаке Бабая.

Дата добавления: 2015-07-20