Глава 7. Утром я зацепила Ричарда на ремень, и мы помчались в конюшню.

Утром я зацепила Ричарда на ремень, и мы помчались в конюшню.

Идти было не так далеко, минут десять по набережной скорым шагом и с полчаса через парк – хорошая такая прогулка.

И конюшня, и крытый манеж были перестроены из старых складов и выглядели, признаться, не лучшим образом – две огромные нелепые каменные жабы, распластавшиеся посреди парка. Зато места хватало, и денники у нас были просторные, не в пример тесным стойлам, как в других школах, и двор широкий, прибранный, и сейчас по этому самому двору к нам с Ричардом неслись с лаем разномастные дворняжки.

Ричард не дрогнул, шерсть на загривке лежала гладко, только подобрался весь и слегка подергивал верхней губой.

Собаки окружили нас, но близко не подходили. Еще бы. Ричард был втрое больше любого из нападавших и выглядел сейчас сапсаном, случайно проснувшимся в курятнике.

Всех собак звали Звонками, их собирал по городу Геша – только кобельков, чтобы стая не разрасталась бесконтрольно. Все их ласкали и кормили, никто ни к чему не принуждал, но псы всегда предупреждали о появлении чужих.

Меня они знали, а вот Ричард вызвал переполох.

Из конюшни выбежал Геша – глянуть, что за шум, и псы немедленно потянулись к нему с ябедой. Я предвкушала, как сейчас буду хвастаться Ричардом, но Геша выглядел каким-то особенно встрепанным сегодня и только спросил, невнимательно огладив Ричарда по ушам:

– А это что за херня?

– Это не херня, – оскорбилась я, – это моя собака. – Но потом, присмотревшись к Геше, спросила: – Геш, что стряслось?

– А, былять… – Геша схватил себя за волосы и потянул, словно хотел вырвать клок. – Рукопись ногу сломала… Все на ушах, малáя…

– Как? – тихо спросила я. – Как так вышло, Гешечка?

– Хрен знает как, – Геша в отчаянии махнул рукой, – или качалась по соломе ночью и по стенке ногой шарахнула, или еще чего… Не знаю я, не было меня… Утром приехал, глядь – стоит вся потная, ногу заднюю бережет. Не, ну не выйти мне, сука, из этой конюшни… В прошлый раз два выходные взял – чисто по бабам отдохнуть, – так у Адика пузо разнесло, еле откачали, теперь эта, маму ее через налево, звезда в тумане… Ну что ты будешь делать, а?

– А что бы ты сделал, если бы тут был? – Я говорила все тише, мне хотелось успокоить Гешу, но я и сама чуть не плакала.

Двадцать лет назад перелом ноги у лошади был ей смертным приговором. Нет, ценных лошадей бывало, что и лечили, но уж никак не наших кривых, старых уродцев, выбраковку, спортивных ветеранов. Расход.

Кто их не знает, учебных лошадей, прокат? Разве что девочки, мечтающие заниматься верховой ездой. Девочек всегда больше, девочкам с детства вбивают в голову принцев на белых конях, но так как принцев обычно не до фига, девочки решают, что они сами станут принцессами, скачущими на фоне заката в поисках любимого. Лошади – это очень романтично. Тонконогие, трепетные, с развевающимися гривами.

Но не учебные лошади.

Говорят, что сейчас все еще хуже и с прокатными конями обращаются ужасно – не кормят, держат в сырых, холодных конюшнях, морят непосильной работой и продают на мясо, как только лошадь перестает приносить доход.

Но и наши ухоженные, вылизанные, кормленые, стоящие в чистой соломе, и только соломе – чтобы, не дай бог, не сохли и не трескались копыта, – были всего лишь старыми клячами, в большинстве своем.

Лечить перелом – дорого и долго, а лошадь становится практически бесполезной. И кто станет возиться со старой клячей, которой цена – копейка?

Я знала все это, ведь мне было уже одиннадцать, и еще я знала, что в жизни случается говно, которое нельзя разгрести, а можно только съесть – так говорил Геша, – но все равно не удержалась и спросила:

– А может, оставим ее, Геш? Вы́ходим, че, бабло есть прокатное, потом пристроим куда-нибудь.

– Да я сам думал, малáя. – Геша присел и стал чесать Ричарда за ушами. Ричард только похрюкивал – не встречала я еще зверя, который тяпнул бы Гешу. – Токо уж больно перелом паршивый… И как она на растяжках висеть будет? Она ж запаленная, кашлять начнет, и кирдык… Шестнадцать ей, фигли, не девочка… Ну не знаю я! – Геша вскочил и опять замахал руками. – Доктор приедет – решим… Ты токо не надейся особо, дела наши хреновые…

Я кивнула, мы помолчали – а что тут скажешь?

– Ты одевайся давай… Мелюзга скоро придет, отзанимаешься с ними, а то Бабай по конюшне мечется, аж перила грызет со злости… Он же Рукопись хотел к Вакансии под парный трюк поставить, а теперь… Эх… – Геша вздохнул. – Давай я тебе кобылу твою пока заседлаю…

– Ладно, мне только собаку пристроить куда-нибудь…

– А чего пристраивать? – удивился Геша. – Кинь тут, пусть по двору с пацанами побегает.

– Как бы он пацанов твоих не поел, – ехидно ответила я, – с цепуры вчера сняла пса. Геш, он очень злой.

– Да ты что? Ты – злой? – Геша сделал Ричарду «чебурашку» – растянул уши в разные стороны и легонько потряс. Ричард, похоже, ничего не имел против. – Ну раз злой, так пусть в кабинете у меня посидит. Нá вот. – Геша кинул мне ключи. – А в конюшню не ходи пока.

Я молчала, и он повторил, нахмурившись:

– Слыхала, че я сказал? Не ходи, я сам твою заседлаю. Ну не фига тебе там делать, все равно ничем не поможешь.

Я молча повернулась и пошла в Гешин «кабинет» – маленькую узкую каптерку с очень высоким потолком, под завязку забитую амуницией, железом, Гешиными шмотками, каким-то жизненно необходимым мусором.

В каптерке стояли маленькая электроплитка и обычная садовая скамейка с матрасом и одеялами – Геша практически жил здесь.

Расстелив для Ричарда старую попону, на которую тот с удовольствием улегся, я стала переодеваться. Мысли о Рукописи не покидали меня. Рукопись убьют, думала я, влезая в штаны и застегивая мастерку. Рукопись убьют.

Натягивая сапог, я тоскливо посмотрела на собственное колено: вот если бы я сломала ногу… меня бы не убили… Это же всего лишь перелом! Всего лишь перелом, ничего страшного, ее ведь можно вылечить, ну будет хромать…

Но хромые лошади никому не нужны.

Лошади – очень странные создания.

Большие, сильные, выносливые животные. Но в то же время – уязвимые и хрупкие.

Нет, убить лошадь не так уж просто, даже пристрелить проблема, надо знать – как. Но искалечить, сделать инвалидом – легче легкого.

Тот же запал – надо всего-то напоить разгоряченную лошадь, и готово дело, эмфизема легких (ну, не только от этого бывает, ту же Рукопись просто работали без отдыха и срока). Лошади не переносят сырости и сквозняков, они в пять раз чувствительнее к ядам, чем люди, и если для неумелого всадника лошадь – это травмы, то и для лошади неумелый всадник – это травмы: плечевая хромота, сорванная спина, рваные губы.

При всей своей мощи лошади пугливы, как птицы, они легко впадают в панику. Бегство – естественный способ самообороны для них, да и вообще, движение – это жизнь лошади, они плохо переносят вынужденную неподвижность, болеют. В этом-то и была беда Рукописи – даже если Бабай согласится тратить время и силы на никчемную уже лошадь, выдержит ли она? Лечить перелом долго, лошадь висит на специальных растяжках и почти не двигается, а с ее больными легкими…

Да, временами быть взрослой не так уж и весело. Если бы я была маленькой, я побежала бы к папе, стала просить за Рукопись или просто плакать, и он бы обязательно что-нибудь придумал. А если бы и не придумал – это была бы их забота, взрослых, все это несовершенство, несправедливость и жестокость жизни. Но теперь я сама стала взрослой, и это была моя забота. Я понимала, что лошадь – не собака, ее нельзя забрать домой и вылечить, даже выкупить ее нельзя, а если и можно – у меня нет на это денег.

Я ничего не могла сделать, и осознавать свое бессилие было ужасно.

Я тяжело вздохнула и встала – надо было идти работать.

– Ты посидишь тут, ничего? – спросила я у Ричарда, и пес шевельнул хвостом.

Он наелся, набегался и теперь был не прочь вздремнуть. Нормальная такая собачья жизнь. Не то что на цепи.

– Ну и ладно, хорошо хоть тебя не убили. – Я почесала псу переносицу, вышла и закрыла дверь.

Во дворе уже стоял Геша, держа в поводу мою кобылку, вокруг него столпились дети – группа малолеток, которых набрал Бабай, первый год.

Кобыла злобно фыркала и прижимала уши – ей не нравилось, что ее заседлали и взнуздали (лошадь была очень чуткой, и ездила я в основном без железа, да и это седло было для нее тяжеловато – вот точно Геша страшно волновался и все делал наперекосяк), ей не нравилось, что это сделала не я, без обычного длительного ритуала чистки, дачи взяток и ласковых песен, кроме того, в это время дня она должна была носиться в леваде, а не стоять под седлом – лошади страшные консерваторы и не любят, когда нарушается привычный распорядок.

– Ну-ну-ну, девочка, надо поработать, – запела я, огладила Зоськину шею, прикоснулась к бархатным ноздрям. – Работать, ничего не поделаешь.

Кобыла знала слово «работать», недовольно гукнула напоследок и стала прихватывать зубами мое плечо. Я поняла, что прощена, и повернулась к Геше.

Тот отправил детей переодеваться, а мне сказал:

– Может, счас заседлать коней да поедете в лес, прокатитесь? Ветеринар будет с минуты на минуту, неизвестно, как дело обернется и на фиг надо, чтобы мелкие тут под ногами путались…

– Нет уж, в лес я их верхами не повезу, они ж первогодки, в седле держатся кое-как.

– Ну сама тогда решай. Задачу уяснила? Пошел я, некогда мне тут.

Геша закинул меня в седло (без необходимости – это было проявлением любви) и убежал.

Я направила кобылу к манежу, мы пошагали и размялись в ожидании мелюзги.

Дети обернулись быстро, выстроились у ограды малого манежа, Бабай здорово их натаскал, у него не забалуешь. Мальцы, все как на подбор, были хмурые и неулыбчивые, а один паренек и вовсе недобро щурил желтый глаз, совсем как волчонок.

Глядя на него, я подумала, что каждый мастер набирает группу «под себя». Вот и мы, кто остался после ухода Лили, сильно изменились по милости Бабая – стали жестче, даже жесточе. Такую же волчью улыбку я часто теперь видела на губах Пашки и Дениса, да и себя ловила временами на эдаком злобном кураже – раньше, когда мне светила драка, я просто делала свое дело, отбивалась без эмоций, а теперь могла и рассмеяться от мысли, как я кому-то сейчас задам.

Мне не нравилось это, я стряхивала улыбку, как собака осу, но делать было нечего, отвертеться совсем от влияния мастера, который тебя тренирует почти год, очень трудно. Эх… Настроение и так было паршивым, а тут я еще заскучала вдруг по Лиле…

– А где Омар Оскарович? Мы не хотим с тобой, мы хотим, чтобы он занятие проводил… – Сказал это даже не волчонок, а уж вовсе неприметный бледный глист, и я, не задумываясь, рявкнула в ответ:

– Кто вдруг чем недоволен – вон на фиг из манежа!

Никто не двинулся с места, а глист постарался забиться подальше, за спины товарищей. Ну еще бы, прогуливать вожделенное занятие дурных не было. Это тебе не обычная школа, из которой все время хотелось срыть…

Все-таки я не была сторонницей казарменных методов, поэтому, выдержав паузу, мирно объяснила:

– Беда у нас, ребятки, лошадь сломала ногу. Омар Оскарович там, в конюшне, ветеринара ждет, так что сегодня с вами я отзанимаюсь, меня зовут Глория. Сначала кроссик пробежим до волейбольной площадки, а потом…

Лошадь моя вздернулась на рев мотора, и я увидела фургон, въезжающий в ворота.

«Все. Конец. Труповозка».

Тряхнув головой, чтоб отогнать невеселые мысли, я свернула речь:

– …а потом видно будет. Все, выходим.

Я тронула кобылу пятками и направила ее из манежа на дорожку, ведущую в глубь лесопарка. Дети послушно потянулись следом. Они бежали гуськом и сопели и выглядели уже не сердитыми, а грустными – всем было жалко лошадь, – а я думала о том, какие же они маленькие, совсем шмакодявки, и как только на лошадь умудряются забраться?

Но потом вспомнила, что сама пришла сюда такой же, даже еще меньше, и ничего. Мое первое занятие обошлось без страха перед лошадью, без отбитой задницы, без ноющих мышц (я вполне уверенно держалась в седле, в деревне все ездили с малолетства), но не без приключений.

Дата добавления: 2015-07-20