Глава 13. Вот вы говорите – размер не имеет значения

Вот вы говорите – размер не имеет значения. Но брехня же это, все знают. Смотря для чего.

Меня, например, из-за размера не хотели в школу брать, так и сказали папе: «Слишком уж она у вас маленькая и дохлая, пусть погуляет годик, нам таких не надо».

Папа даже разозлился не сразу, потому что всерьез не принял, и сказал на это: «Да что вы, она уже читает и пишет, и никакая она не дохлая, по хозяйству нам помогает, скотину там обиходить, то-се». Это он меня похвалить хотел, потому что я присутствовала при разговоре, даже по голове погладил. Но школьная директриса на это ответила мерзким голосом: «Так, может быть, стоит меньше девочку изматывать домашним хозяйством, она и подрастет тогда?» – и поджала губы.

Тут уж папа взбесился, но директриса тоже оказалась кремень и, придравшись к тому, что мне формально не исполнилось еще семи лет (а день рождения у меня, на минуточку, в октябре), категорически отказалась записывать меня в первый класс.

И так она уперлась, что папе пришлось давить даже не через район, а откуда-то выше, но в школу я все-таки пошла.

Ну и не стоила она всех этих усилий, школа эта, вот что я вам скажу. Ничего хорошего там не было, одни неприятности от нее.

Училка наша, Валентина Ильинична, сорока двух лет, была катастрофическая дура с визглявым девичьим голоском. Она приехала в наши места сразу после педа, совсем молоденькой девушкой, с восторженной и благородной миссией – спасать деревенских детей от невежества – и за двадцать лет жизни в деревне так ничему и не научилась. У нее все время что-то стояло перед внутренним взором, извините, что-то невыносимо прекрасное, образ такого светлого пути, по которому все, взявшись за руки, пойдут с минуты на минуту. Так когда же ей было вникать в сельские реалии?

Мы все ее любили тем не менее снисходительной такой, опекающей любовью – потому что она была очень доброй и эти ее тени в раю не мешали ей проявлять свою доброту к совершенно живым и конкретным детям.

Но учиться было скучно, несмотря на смешную учительницу и хорошую новую компанию (в классе было двенадцать человек, и только четверо – из нашей деревни). Читать и считать я умела, все эти стишки из букварей казались мне страшным убожеством, а вдобавок ко всему, я вовсе не была отличницей. У меня была тройка по чистописанию, и Валентина Ильинична, при всей своей доброте, не могла мне поставить оценку выше.

Я умела писать, и довольно бегло. То есть если бы меня похитили инопланетяне, я легко смогла бы нацарапать на песке это самое – «Меня похитили инопланетяне», – и даже без ошибок. Но мои буквы были кривыми и корявыми, наследственный врачебный почерк – так шутил папа, но маме было не до шуток, мама хотела, чтобы ее ребенок был самым лучшим.

Я же никак не могла понять, кому и зачем это нужно. Ведь это такое занудное и хлопотное дело – быть самым лучшим. Вместо того чтобы спокойно заниматься тем, что нравится, и на всех плевать (а это было привычным для нас с Игорьком поведением), надо было все время беспокоиться о том, что думают обо мне другие, и следить за тем, как бы они меня в чем-то не обогнали. Бессмысленная трата времени, на мой взгляд.

Папа тоже говорил, что учиться надо для знаний, а не для оценок, и они с мамой стали ссориться еще и из-за меня, а ведь в нашем доме было и так довольно баталий.

Я была слишком похожа на папу. «Одно лицо», – говорили все. «Такая же своевольная и неуправляемая», – говорила мама. «Мое зеркальце», – говорил папа.

Мы любили одно и то же, одинаковым движением откидывали волосы со лба, а когда мама говорила: «Надо делать как положено», – мы спрашивали: «Кем положено? Куда положено?» – и смеялись. Мама, получалось, была одна против двоих. Против – потому что мы были заодно, а она – за другое.

Меня всегда пугали родительские ссоры, и уж точно я не хотела быть лишним поводом для этого. Я ужасно старалась, писала распроклятые палочки и кружочки, но у меня ничего не получалось. Моя тетрадь выглядела как тест для шизофреника, даже шариковые ручки не выдерживали этого зрелища и плакали чернильными слезами, оставляя размазанные пятна на полях, на моих пальцах и одежде.

Мама очень злилась, заставляла переделывать все заново, и я по три часа старательно водила ручкой. Пальцы уставали, слабели, я вырисовывала все более уродливые загогулины, и маме казалось, что это я назло, из упрямства. Она начинала на меня кричать, папа приходил мне на выручку, мама переключалась на него – и все, ссора в разгаре.

Я ложилась щекой на стол и слушала, как родители ругаются в соседней комнате. Я думала о моей Зосе, о том, как она всегда умела всех помирить, о том, как было хорошо, пока она жила с нами.

Потом я вставала, брала тетрадь и шла к родителям.

– Мама, папа, – звала я, но они меня не слышали. Тогда я взлаивала на высокой ноте, как гончим: – Ай-ай-ай-ай-ай-ай!!!

И наступала тишина.

– Мама, – говорила я, – я буду писать эти прописи до посинения, сколько скажешь, хоть всю ночь, только не надо ссориться с папой, пожалуйста.

Им становилось стыдно, мама вынимала из моей судорожно сжатой руки измятую тетрадь и говорила:

– Все хорошо, Глория, ты иди, погуляй…

Я выходила во двор, где нервным котом у крыльца вился Игорек.

– Что, опять? – сочувственно спрашивал он, а я кивала. – Не переживай, научишься. – Игорь брал меня за руку, и мы шли к реке – бросать камни.

– Везет тебе, твои не ругаются, – говорила я, – а мои все время грызутся…

– Так, это… Твой папка же гуляет, – осторожно говорил Игорек. – Если б мой папка гулял, мамка бы его убила сковородкой…

– Гуляет? – не понимала я. – А что такого? Мы вот тоже гуляем…

– Нет, в смысле – гуляет с другими тетьками, – объяснял Игорь, – а этого нельзя. Если ты женатый, то надо гулять только с женой, а то она будет обижаться. Когда я на тебе поженюсь, я буду гулять только с тобой!

– Ты и так гуляешь только со мной, – грустно говорила я.

А про папу я все знала. Все знали. Мой папа был бабником.

Нет, он был не из тех убогих суетливых потаскунов, что делают зарубки на члене после каждого праздника плоти и похваляются своими сомнительными победами.

Папа был настоящим бабником, охотником, знающим до тонкостей повадки и привычки дичи, для него охота не сводилась к последнему выстрелу, его увлекал процесс. Он был из тех, кого интересует не только то, что у женщины между ног, но и то, что у нее между ух. Другими словами, он стремился залезть не только под юбку, но и в душу, а для женщин это большой соблазн и большая опасность.

Очень опасно путать такой интерес с любовью, но удержаться, наверное, трудно, ведь большинство мужчин совсем не интересуются женщинами и очень мало о них знают. Для сравнения: сколько написано книг о том, как поймать и удержать мужчину, и сколько таких же о женщине? Ну и сколько из них и кем прочитано? Мысль понятна?

Женщинами в этом смысле интересоваться как-то не принято, поэтому они легкая добыча для таких, каким был мой папа, потому что ведь каждый хочет, чтобы его открыли как новую землю, изучали, любили, холили, и много еще всяких «ли». Восхищали и восхищались, радовали и радовались, удивляли и удивлялись, такие дела.

В папу влюблялись, а влюбленная женщина, нашедшая свое счастье, опаснее гремучей змеи. Она за это счастье начинает бороться, и довольно часто с самим счастьем.

Для меня, дикого человека, выросшего на свободе, это всегда было ужасным ужасом – «я тебя завоюю, подчиню, заставлю себя любить, докажу, что я самая лучшая». Вы не находите, что это страшно? Любовь, добровольный дар, брать с бою, вырывать с кровью?..

Нет, я понимаю, из какого золотого зерна в женских головках вырастает это прекрасное дерево иллюзий: «Ну и что, что женат? Раз изменяет жене со мной – значит, я лучше, значит, любит меня, а раз он любит меня и я люблю его, то остается – что? Да мелочь – устранить препятствие, мешающее нашему счастью. Жену».

И маме звонили, ставили в известность, просили не мешать счастью.

Я помню эти звонки – у мамы делался высокомерный вид, она выслушивала очередную претендентку и говорила брезгливо: «Милочка, а почему вы думаете, что я стану устраивать ваше счастье? Мой муж спит с вами, но упорно не желает оставить своих жену и дочь? Значит, вы плохо его любите, стоит постараться. В дальнейшем разбирайтесь с ним, а мне не звоните. И кстати, он не переносит дур, а ваши претензии ко мне выглядят глупо и нелепо. Если я расскажу ему о вашем звонке, он немедленно бросит… вас. Прощайте». И мама с силой бросала трубку на рычаг, так, что иногда папе приходилось покупать новый телефон.

И дело не ограничивалось папиными любовницами; женщины, с которыми он не захотел или не успел переспать, тоже норовили забрать его себе и соответственно относились к маме как к досадной помехе, поэтому у нее почти не было подруг.

Даже мне доставалось – я хорошо помню эти взгляды оборотней, так могла бы смотреть змея, обернувшаяся собакой: смесь притворного дружелюбия, неуверенности, желания укусить, и укусить смертельно. Так смотрели молоденькие медсестрички в больнице (а как же, хочешь обольстить льва, подружись с его львенком), совали мне конфеты: «Здравствуй, Глориечка! Какая же ты хорошенькая! А ты любишь своего папу, кстати, где он?» Я вкладывала конфеты обратно в руку дающей, отвечала: «Если хотите подружиться с моим папой, отдайте конфеты ему», – и уходила.

Я испытывала к этим тетям смешанное чувство гадливости и жалости – так большинство людей относится к рептилиям. И знаете, дорогие мои, если ваш любовник женат – оставьте в покое его ребенка.

Мама почти всегда была очень сдержанной и вела себя с большим достоинством – польская кровь, говорил папа. Но вот рядом с папой она кололась – любила очень.

Ей приходилось трудно, маме, она была такой… Я хотела написать «обычной», но вот подумала сейчас, что за все свои тридцать четыре встретила только одну девушку, которую можно было бы назвать обычной.

Она тоже была врачом, как и моя мама, но не по призванию, а потому, что «надо было получить высшее образование и врач – хорошая профессия для женщины». У нее была обычная внешность – не красавица, не уродина. Ничего особенного. Я помню ее только потому, что у меня… э-э-э… избыточная зрительная память. Она не интересовалась ничем, кроме замужества, а замуж хотела непременно за «обеспеченного мужчину». Я шутила ей злую шутку: «Ната, – да, имя тоже было обычное, – если ты хочешь замуж за олигарха, тебе придется попасть под «майбах».

Она так удивляла меня, что мне хотелось посадить ее в банку с формалином, навесить бирку «Уникальный экземпляр обычного человека» и выставить в музее антропологии.

Других таких я не встречала. «Нормы не существует», – это Моэм, да? Вот.

У любого человека есть какая-то придурь, что-то, что делает его неповторимо интересным, иным – как новая земля (и если что, банальные и пафосные высказывания – это всего лишь простые и серьезные вещи. Не модно, но можно себе позволить раз в жизни).

Так что мама не была обычной, она была просто правильной. В отличие от папы. Если вспомнить расхожий образ, то мама была Хозе, а папа – Кармен. Мама была солдатом, а папа – пиратом, контрабандистом. Шлюхом? У мамы было «должна», у папы – «хочу».

Мог ли он измениться? Я не знаю. Может ли большой мир, в котором всем хватает места, схлопнуться до огороженного дворика только для своих? Едва ли.

Любой из папиных страстей людям хватает обычно на целую жизнь. Он был страстным охотником, картежником, бабником, он был трудоголиком и делягой, он любил деньги и книги, он любил мою маму, но она начинала выбиваться из сил, уставать. Он был для нее слишком большим.

Да, а если есть желающие бросить в нее камень, так вы сгоняйте для начала замуж за картежника и бабника, а как вернетесь, поговорим.

Дата добавления: 2015-07-20