Природа и история

Так повелось, что выражение «история» применяют и к природе. Говорят об истории природы, истории эволюции органических веществ, об истории земли и т. д. А что такое была теория Окена, что такое теория Дарвина, как не выражение того, если хотите, исторического момента в сфере органической природы.

Точно так же не было недостатка в попытках трактовать историю согласно найденным для природы законам хотя бы по методу, разработанному для естественных наук, и доказывать и историческому миру, что объяснять явления живой природы физическими законами – это всё равно, что для науки делать новые открытия. Стали обозначать формации и движения в области исторической жизни как «органические развития»; обосновывать их законы статистическими расчётами; даже вошло в обычай называть «первозданную естественность» как особо значительное достоинство в этих областях.

Долгом и правом нашей науки, как и любой другой, должно быть исследование и определение понятий, с которыми она имеет дело. Если бы она позаимствовала их из результатов других наук, то ей бы пришлось покориться и подчиниться тем научным подходам, над которыми у нее нет контроля, возможно даже таким, которые, как ей очевидно, ставят под сомнение её собственную самостоятельность и право; она, возможно, получила бы от них дефиницию понятия «наука», которая бы ей была не по нутру.

Нашей науке придётся подыскать для себя соответствующий ей ряд понятий по-своему, т. е. эмпирическим путём. Она имеет право на это, поскольку её метод есть, прежде всего, метод понимания, понимания и того, что есть у языка и словоупотребления в повседневном обиходе и что он предлагает её эмпиризму.

Мы находим в нашем языке слова «природа» и «история». И всякий согласится, что при слове «история» сразу же возникает представление о процессе, о времени. У вечных, т. е. безвременных вещей, насколько мы можем себе таковые представить, нет истории; историческими они становятся лишь тогда, когда они вступают в сферу времени, будь то через откровение, или обнаруживают себя в действиях, в обращённой к ним вере бренных душ, т. е. находящихся в условиях временности.

Они являются «по подобию Бога» мыслящим духом; но духом, поставленным в условия бренности, т. е. по пространству бесчисленным, по времени безустанно становящимся. Настоящее, которое принадлежит им и которому они принадлежат, есть аналог вечности; ибо вечность, которую мы эмпирически не знаем, которую мы открываем через уверенность в себе нашего духовного бытия, есть настоящее, каковое мы имеем, но мыслимое без границ, в которых мы его имеем, без чередования прихода и ухода, без мрака впереди нас и позади нас.

Дух, обречённый на конечное, бренное, есть человеческое бытие, нераздельно и одновременно духовное и чувственное; противоречие, которое примиряется в любой момент, чтобы обновиться, и обновляется, чтобы снова примириться. Наше бытие, пока оно здраво и бодрствует, существует, не может быть ни в какой момент, ни только чувственным, ни только духовным.

Иначе обстоит дело, когда духовная сторона нашего бытия обретает способность быть направленной до определенной степени на самое себя, углубиться в самое себя, двигаться дальше в самой себе и из самой себя, как если бы его другой стороны и не было.

Мысля, веря, созерцая, дух получает такое содержание, которое в некоем смысле лежит за границами бренности. Он и тогда ещё пребывает сосланным в эту бренность, в формы представления, которые он получил из неё и развил их; но земли он касается только кончиками пальцев ног.

А что же будет, если равная концентрация и энергия духа обратится к другой стороне своего двоякого бытия? Я не имею в виду практические воление и дела человека. Его теоретическое поведение, исследование и познание по тем направлениям будут обусловлены благодаря тому, что чувственная сторона его наличного бытия даёт ему не только пёструю сумятицу чувственного воспринимаемых частностей, подобно неподвижному и незатуманенному зеркалу, но и он при помощи её и благодаря ей находится посреди этих окружающих его и обтекающих суетностей, обусловливается, движется им, влеком ими, что он сам в этом безостановочном вихре пылинок, этой неустанно меняющейся суетности уподобился бы атому, несущемуся вместе с этими пылинками и несомому ими, если бы он в силу духовной сущности не имел бы способности быть в них твердой точкой, по крайней мере, понимать, знать себя в себе как таковую, мысля и желая, двигаться с чувством самосознания и самоопределения, какой бы ограниченной ни была орбита, наблюдая, вычисляя, понимая, становиться господином над внешними вещами.

То, что малое и слабое человеческое существо имеет силу стать господином и властвовать, было загадкой, над которой во все времена ломали голову. Книга Бытия с наивным глубокомыслием говорит: «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел [их] к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей». (Быт. 2, 19). Наречение было началом его становления господином над вещами. Вместе с именем для всякой твари, для всякого сущего был создан знак, духовный аналог, они уже не были только в мире внешнего существования, они были перемещены в представления, в духовность человеческого существа, живущего посреди них.

Каждое из них сохранило данное ему имя, хотя форма проявления данного некогда имени путем питания и истощения, повторением в процессе размножения, изображаясь в каждой иной деятельности по-иному, многократно изменялась. Имя было как бы постоянная и различающая существенность безостановочно меняющихся явлений, имя воспринимало равное в изменении и сохраняло его как существенное.

Объективно или, вернее, фактически и внешне обобщённые под одним и тем же именем явления имеются налицо в тысячекратной изменчивости, многообразии, различности; но этим беспорядочным разнообразием владеет дух, как-либо обобщая это для представления, в сущности равное по его сходству. Объективно или, скорее, внешне, безостановочно меняются только бесчисленные частности, многократно и точно соприкасаясь и разделяясь; но в представлении человеческого духа они зафиксированы и классифицированы по их сходству, отношениям, связям, они теперь упорядоченные знаки и аналоги хаотически обтекающих нас бренностей, многоцветного переплетения меняющихся и колеблющихся явлений. И этот мир имен и понятий есть для мыслящего духа аналог внешнего мира, есть для нас его истина.

Человеческий дух, упрощая, различая и комбинируя, упорядочивая и подчиняя, создавая в себе по отношению к запутанному миру бренного космос представлений и понятий, говоря и мысля, теоретически становится хозяином всего бренного, в котором и в чередовании которого находится его бренная жизнь; а именно каждый человек снова проходит свой земной путь, каждый есть начало, новое Я-становление.

Он становится благодаря тому, что учится чувствовать и понимать себя как целостность в себе, что, находясь в центре, все, что относится к нему, и все, к чему он относится, какой бы узкой или широкой ни была его сфера, он видит и мыслит как замкнутый круг вокруг себя и, насколько в его силах, преобразует.

Он может это, обладая тем даром обобщения единичного по его сущности, тем неустанно работающим даром упрощения и обобщения, различения и комбинирования, в силу которого он охватывает, вбирает в представление всё большие пространства, как бы мысленно воображая их себе. Розу – одно слово для бесчисленных отдельных роз – он отличает от гвоздики; но, воспринимая одинаковое в них, он называет их цветами; они для него, как и кусты, травы, суть растения; растения он видит очень отличными от животных; и те, и другие живут, растут, умирают похожим образом; по этой их жизни он отличает органический мир от камня, моря и пламени и т. д. Таким образом, он развивает и употребляет всё более широкие формы, всё более общие понятия.

Последними и самыми общими понятиями в отношении чувственной восприимчивости являются природа и история. Они обобщают мир явлений в двух самых общих представлениях, которым, возможно, и не по праву было отдано предпочтение называться a priori воззрениями.

Целостность явлений мы можем чётко охватить, если мы их мысленно представим себе упорядоченными в пространстве и времени, и будем говорить о природе и истории.

Разумеется, мы знаем, что всё, что есть в пространстве, есть и во времени, и наоборот. Вещи эмпирического мира не суть либо только по пространству, либо только по времени; но мы воспринимаем их так в зависимости от того, как нам кажется, какой из двух моментов превалирует, т. е. мы считаем тот или иной момент более важным, характерным, существенным.

Разумеется, этим определением понятия «история» не много сказано, если мы не сможем его углубить.

Пространство и время – самые широкие, т. е. самые пустые представления нашего ума. Они получают содержание лишь по мере того, как мы определяем их временную последовательность и рядоположение, т. е. различаем частности,– говорим не только, что они суть, но и что они суть.

То, что явления, которые мы суммарно обобщаем как историю и природу, имеют ещё сами по себе другие определения, другие предикаты, чем только быть в пространстве и времени, мы знаем благодаря тому, что мы сами согласно нашему чувственному существованию находимся посреди них, определяемся ими, относимся к ним всякий раз все по-новому, т. е. знаем их эмпирически. Без этого эмпиризма для нас пространство и время остались бы пустым X, мир явлений оставался бы для нас хаосом. Лишь находясь посреди них, мы относимся к ним, рассматривая их с разных сторон и при помощи возбудимости нашего чувственного существования, истолковывая их по разным признакам, различаем и сравниваем их между собой по этим признакам; лишь в нашем Я, через наше познание, в нашем знании сущее в пространстве и времени получает другие названия, другие характеристики; лишь так постепенно получают для нас дискретное содержание пустые понятия пространство и время, пустые обобщения природа и история, преобразуясь в определенные ряды представлений, в рядоположенность и последовательность частностей.

Пространство и время отличаются как покой и безостановочность, как вялость и торопливость, как связанность и свобода. Это антитезы, но всегда связанные друг с другом; они неразлучны, но всегда борются друг с другом. Ибо всё находится в движении. Наше жизнеощущение, самочувствие нашего духовного и жизненного бытия, которое, поляризованное само в себе, не есть ни только чувственное, ни только духовное, ни попеременно одно или другое, а живое единое бытие разлада, даёт нам понятие движения и его моментов: пространства и времени. Неподвижный мир явлений был бы для нас непостижимым; без движения в нас самих мы бы не могли его понять. То, что внешний мир движется, как и мы в нас, позволяет нам понять его по аналогии с тем, что происходит в нас самих.

Мы, конечно, знаем, что в движении пространство и время объединены, что время стремится как бы преодолеть инертное пространство во всё новом движении, движение же всё снова и снова стремится выйти из нетерпения времени в покой бытия и расшириться. Как же приходит человеческое видение к тому, чтобы рассматривать некоторые ряды явлений в беспокойно движущемся бытии вещей, скорее, во временном аспекте, другие же в пространственном, одни обобщать как природу, другие как историю.

Впрочем, мы видим вокруг нас непрерывное движение, непрерывную перемену. Но мы различаем одни явления, в которых временной момент отступает, появляясь как бы только преходяще, чтобы снова погрузиться в самого себя; явления, которые в основном повторяются, в которых, следовательно, бесконечный ряд времени разлагается на равные, повторяющиеся циклы (периоды), так что такая формация кажется «единой не по числу, а по виду». В таких явлениях мыслящий дух постигает непрерывное, то, где совершается движение, «равное в перемене»: правило, закон, материю, пространственное наполнение и т. д. Ибо здесь повторяются формы, и единообразие их периодического возвращения низводит временной момент их движения до второстепенного момента, не для их бытия, а для нашего восприятия и понимания. Мы получаем таким образом дискретное содержание общего представления пространства и обобщаем его под названием «природа».

В других явлениях наш мыслящий дух выделяет меняющееся в равном. Ибо он замечает, что здесь в движении образуются всё новые формы, такие новые и обусловливающие формации, что материальное, в котором они проявляются, кажется второстепенным моментом, в то время как всякая новая форма сама по себе есть иная; а именно до такой степени иная, что каждая, присоединяясь к прежней, обусловлена ею, становясь из неё, принимает её идеально в себя, возникнув из нее, идеально содержит её в себе и сохраняет. В этой непрерывности всякое более раннее продолжается, дополняется, расширяется в более поздней; всякое более позднее представляется как результат, как исполнение, возвышение более раннего.

Это не непрерывность возвращающегося в себя цикла, повторяющегося периода, а непрерывность бесконечного ряда, а именно так, что в любом новом уже зарождается и разрабатывается иное новое. Ибо во всяком новом идеально приплюсован весь ряд прожитых форм, и всякая из прожитых форм кажется моментом, соответствующим выражением в становящейся сумме. В этой безустанной последовательности, этой возвышающейся в себе непрерывности общее представление о времени получает своё дискретное содержание, которое мы обобщаем под именем «история».

И те явления, которые мы обобщаем под названием «природа», наличествуют в индивидуальных формах и отличаются друг от друга, хотя мы их воспринимаем как похожие и одного вида. Из этого пшеничного зерна, если оно в результате иного употребления не лишится своей периодической жизни (завязь, прорастание, цветение, созревание зерна), вырастет индивидуально другой колос, новое поколение зерен. Дубы в одной и той же роще, все выросшие из желудей, возможно, от одного материнского дерева, являются индивидуально разными не только по пространству, но и по возрасту, величине, раскидистости ветвей, кроны, листвы и т. д. Мы хорошо воспринимаем различия, но они не кажутся нам существенными: как с научной точки зрения, так и практической их индивидуальность для нас безразлична; для такого рода существ у нашего мыслящего духа нет понимания индивидуального бытия, у нас нет для таких индивидов никакого иного имени, кроме имени их семейства. Мы хотя и видим, что они изменяются, но только периодически возвращаясь, повторяя свои изменения, они для нас не имеют истории. Мы хотя и отличаем отдельные экземпляры, но их различия не имеют для нас ряда усовершенствующихся в себе формаций.

Мы воспринимаем их по пространству, материи, равному в перемене, однообразию, многократно повторяющемуся; ибо только в этих отношениях у нашего мыслящего духа имеются для них категории; только по этим категориям мы постигаем и понимаем их, можем практически и теоретически относиться к ним. И согласно нашим взглядам они нам нужны, и мы их используем; мы принимаем их за то, что они для нас есть. Мы высеваем эти пшеничные зерна, ухаживаем за этими дубами, чтобы в свое время убить их и использовать на то, чем они для нас являются, т. е. как горючий материал, как мучнистый плод; мы разводим животных, чтобы каждодневно отнимать у них молоко, предназначенное природой для их детенышей, и под конец их забить и т. д. Неустанно мы наблюдаем и исследуем, чтобы познать сущее по его материалам, силам, законам, чтобы употребить для своих целей по категориям, под которыми мы их можем постичь и понять; они для нас лишь материал; в своих индивидуальных явлениях они для нас закрыты, непонятны, безразличны.

И если мы, делая прививку фруктовому дереву, разводя животных, скрещивая породы, играем как бы в Провидение, чтобы получить более благородные сорта и породы, то это наша хитрость и расчет, а не индивидуальное понимание приносит нам иной результат. Если мы химически разлагаем тела или синтезируем, если мы их исследуем физически, изолируя определённые имеющиеся у них функции, наблюдая или заставляя их действовать, то мы ищем и находим не то, что свойственно индивидуально этому камню, этому пламени, этой колеблющейся струне, а присущее всем вещам подобного рода. И если мы, например, эстетически усваиваем и используем соответствующие формы, которые предоставляют нам животный и растительный мир, ландшафт, то мы же знаем, что мы поняли и изобразили не индивидуальность этого фрагмента земной поверхности, этого дерева или животного, а вложили в них нечто, какового в них самих нет; они служат нам только как выражение нашего чувства или мышления, что мы, так сказать, очеловечиваем их; как в Дантовом «Чистилище» отвратительный образ страсти представляется воспламененному взору смотрящего на него с вожделением женщиной в цвете молодости и красоты.

И в сфере тех явлений, которые мы обобщаем как историю, в сфере нравственного мира имеются элементы, которые можно измерить, взвесить, рассчитать. Но эти материальные условия менее всего исчерпывают жизнь нравственного мира, менее всего достаточны, чтобы его объяснить; и кто полагает, что он может его объяснить ими, тот теряет или отрицает здесь самое главное. Не порыв к совокуплению исчерпывает и объясняет нравственную силу супружества; общие воспоминания о совместно прожитом, общие надежды и заботы, потери и сбывшиеся мечты обновляют у стареющих супругов интимность их первого счастья; для них их брак есть история, в этой истории для них заключены обоснование, смысл и исполнение нравственной силы их супружества.

В сфере нравственного мира, впрочем, нет ничего, что бы не было непосредственно или косвенно материально обусловлено. Но эти материальные условия не являются ни единственными, ни единственно важными; и благородство нравственного бытия состоит не в том, чтобы ими пренебрегать и отрицать их, а в том, чтобы просветлять и одухотворять их. Ибо в соприкосновении душ, в труде друг для друга и рука об руку, в неустанном порыве понимать и быть понятым возникает этот удивительный слой духовного бытия, составными частями которого являются представления, мысли, страсти, ошибки, чувство вины и т. д., который всё снова и снова, касаясь естественного мира, и всё же в отрыве от него, озаряет весь земной шар.

Об этом нравственном мире не думают слишком пренебрежительно, когда его образованиям приписывают тот безостановочно возрастающий слой духовного как место пребывания, как почву, как, так сказать, творческую массу их формирования. И они поистине обладают не меньшей реальностью, не меньшей объективной силой от того, что они, по сути, живут только в уме и сердце людей, в их знании и совести, используют тело и телесное лишь для своего выражения и отображения.

Разумеется, только в этих выражениях и отображениях они становятся ощутимыми, постижимыми, поддающимися исследованию. Они здесь не только для того, чтобы применять к ним исторический метод; они могут быть рассмотрены в научном плане и с других точек зрения, а не только с исторической. Но каковы они суть, таковыми они стали; и сущностью исторического метода является открытие из их бытия их становления, а из их становления их бытия.

Под конец ещё одно замечание в защиту. Никому не придёт в голову оспаривать у физики имя науки или сомневаться в её научных результатах, хотя она есть не природа, а способ созерцания природы, или делать упрёк математике, что все её гордое строение заключено только в знающем уме. Наш умный язык из причастия глагола «wissen» (знать) образует название того, что достоверно (gewifi); он называет достоверным не внешнее, так называемое объективное бытие вещей, а знаемое (gewufite) сущее, знаемое происшедшее. Не то, что в чувственном восприятии доходит до нас, является согласно нашему языку истинным (wahr); оно не выдает себя за истинное, а мы принимаем его как истинное (wahrnehmen) и делаем его достоверным через наше знание (Wissen).

Наше восприятие, наше знание; в нём заключался бы самый сомнительный субъективизм, если бы человеческий мир состоял из атомов, каждый из которых наполнял свой отрезок пространства и времени,– безо всякой связи, вроде: было, да прошло – из разобщённых людей, каковыми показывает их ощипанный петух древнего философа и каковыми видит их современный радикализм и берёт за основу своих прав человека, а современный материализм и нигилизм – за основу своей социологии. Индивидуум как таковой мог бы и не рождаться, не говоря уж воспитываться, становиться человеком. С момента своего рождения, даже зачатия, он находится в нравственных общностях: в этой семье, в этом народе, государстве, этой вере или неверии и т. д., и что он физически и духовно есть и что имеет, он получает сначала из них и через них.

Как видим, скепсис этих рассуждений обращён не против реальности естественного мира, тем более не против фактичности исторических, нравственных формаций. Для нас природа не «порождение головного мозга», тем более нравственный мир не нелепое «утверждение воли к жизни».

Мы живём и действуем в практически надежном самоощущении нашего Я-бытия, в непосредственном ощущении целостности, внутри которой мы находимся. Эти оба момента вытекают из вида нашего бытия, одновременно и духовного и чувственного.

Наше человеческое бытие основывается на этой непосредственной уверенности нашего самоощущения, нашего мировосприятия, на этой вере, каким бы высоким или низким ни было найденное выражение для его последнего основания, для его высшей цели. Вот что непосредственно мы имеем; мы ищем «истину», разрабатываем её; и нашими поисками и трудом она растёт, углубляется. В потребности нашего Я-бытия или Я-становления – и она появляется с первым произнесённым словом и её нельзя сдержать – заключается стремление довести до нашего сознания то, что прочувствованно и чему верят, понять его, как бы отрезать от пуповины, при помощи которой оно держится за непосредственности, включить его в категории нашего мышления; категории, которые относятся к непосредственно прочувствованной целостности реальностей и нашего Я-бытия в них, как многоугольник к кругу: каким бы многосторонним и подобным кругу ни был многоугольник, он остается всё же угловатым и прямолинейным, круг и многоугольник не перестают быть по отношению друг друга несоизмеримыми.

Это вводящая в заблуждение гордыня человеческого ума подставлять кругам непосредственно воспринятого свои многоугольные конструкции как их нормы или как подтверждение, в то время как они являются лишь одной из многих попыток приблизительно описать первые – отрицать сферические линии веры, так как наше мышление с его прямолинейными конструкциями не может их исчерпать – так же не может исчерпать, как и тот Августинов мальчик на берегу моря не в состоянии перелить всю воду моря в ямку, которую он выкопал в песке, как бы усердно он ни черпал своей чашей.

Дата добавления: 2015-07-26