Интересные и скучные этюды

Очень часто на уроках получаются чрезвычайно интересные этюды. Текст иной раз — просто «никакой», а начнут играть — получаются целые законченные драмы или комедии. Это так увлекательно, так всем нравится (настоящий театр!), что ученики невольно начинают думать: хорошо только тогда, когда выходит интересный маленький спектакль.

Если же этюд получился менее интересный, ничем не поразил: ни глубиной чувства, ни эффектом неожиданности, ни остротой положений, — учащийся думает, что он «провалился». Он теряет вкус к «технике» и даже начинает придумывать все заранее, чтобы предохранить себя от возможной «неинтересности».

Скажешь им: «Нужно не интересное, а верное. Когда верно, всегда интересно своей жизненностью. Если получается скучно и бледно, значит, допущены ошибки в техническом подходе».

После этого даешь этюд. Текст предлагаешь нарочно такой, чтобы он сам по себе не вызывал в актерах мысли об острых столкновениях.

Кроме того, мои слова о том, что не следует гоняться за интересным, тоже оказали свое влияние, и этюд проходит хоть без грубых ошибок, но в невольной погоне за скромностью, — скучновато.

Кто то из учеников, наиболее экспансивный, не выдержит: «Это, конечно, все "верно", но... скучно, несценично. На сцене нужна правда, но не простая, не житейская, а художественная, сценическая правда».

Все насторожатся и ждут: что будет делать преподаватель в ответ на этот вызов. Но, если имеешь возможность возразить, делом, не стоит пускаться в теоретические рассуждения. Поэтому очень спокойно и дружелюбно соглашаешься:

— Да, конечно, вы правы... нужна художественная, сценичная правда. Но об этом потом... нам рано... Пока мы не будем еще говорить об этой правде, а займемся на первых порах простой житейской правдой. А когда справимся с ней, тогда перейдем, может быть, и к сценичной — художественной.

Лица разочарованно вытягиваются: и столкновения не получилось, и заниматься какой-то неинтересной «правдой» тоже огорчительно.

— Давайте-ка потихоньку продолжать нашу работу. Возьмем тот же скромный текст — он нам еще не успел надоесть. Только... не будем прицеливаться сделать из него ни драм, ни трагедий, ни буфф. Что выйдет, то и ладно. Наша цель выработать в себе некоторые качества, без которых творчество неосуществимо. Вот и будем вырабатывать. Следить же будем только за правильностью творческого процесса. Будем все делать спокойно, планомерно и не смущаться ни скучностью, ни неэффектностью того, что будет получаться в результате. Словом: будем работать — искать, находить, закреплять найденное — благо нас никто не торопит (дирекция не требует скорейшего выпуска спектакля, как это бывает в театрах). Воспользуемся же нашим преимуществом учеников и, поняв всю ценность неторопливой систематической творческой работы над собой, не будем тянуть себя раньше времени в «сценичность», «театральность» и проч. Не будем стараться никого поражать и прельщать. Будем делать свое маленькое сегодняшнее дело.

А о нас, зрителях, не заботьтесь, не старайтесь для нас. Тронет кого из нас ваш этюд или не тронет — это не ваше дело. Работайте над собой, и только. Будьте вполне эгоистичны. Работайте для себя. О других (о зрителях) вы пока можете еще не сокрушаться.

Не растрачивайте же зря вашего дорогого учебного времени — упражняйтесь. Упражняйтесь в самом главном: в свободе, непроизвольности. Пустите себя целиком — «пусть оно живется», как живется, «пусть делается» как делается, «думается», что думается, «чувствуется», что чувствуется...

Итак, старый малообещающий текст и спокойная, верная техника.

14 3

Мои слова хоть и разочаровали учеников, но вместе с тем сняли с них заботу: сыграть что-нибудь интересное, и теперь они занялись тем, чем им и нужно заниматься — делом. Не впечатлением, какое они вознамерились произвести на «публику», а делом.

Как только исчезла эта нездоровая нервная (и неверная) забота о публике, так люди сейчас же освободились, и в них началась нормальная творческая жизнь.

— Вы были в Третьяковской галерее?

— Нет, не был. Собираюсь завтра.

— А в какое время?

— В 12 часов. А что?

— Нет, ничего. Я — так.

Не думая совершенно о том, что у них получится за этюд, они повторили, как полагается, слова, «забыли» их на секунду и потом пустили себя на волю случайностей и своих явных и тайных побуждений.

Он сидел в каком-то созерцательном состоянии, и глаза его лениво бродили по полу. Она мельком взглянула на него и добродушно улыбнулась: «Какой, мол, чудной, этот милый тюфяк Вася». Потом занялась своими мыслями, подошла к окну и стала смотреть на весеннее небо с бегущими облаками, на голые тополя, на остатки снега на крышах... И вдруг, как-то совсем неожиданно, спросила его: «Вы были в Третьяковской галерее?»

Вопрос застал его совсем врасплох. Он, видимо, не сообразил, кто его спрашивает, и, недолго думая, чтобы только отвязаться, отвечает: «Нет, не был» (и таким тоном, будто хотел добавить: и не собираюсь). Но, посмотрев на партнершу, он почувствовал, что сболтнул что-то не то... Ей этого не следовало бы говорить, — он думал, что здесь кто-то другой... Поправился и сказал: «Собираюсь завтра».

Было видно, что до этого он туда совсем не собирался. А сказал так потому, что почему-то неудобно ей признаваться, что не был... почему-то стыдно.

Она не очень внимательно его слушала, она все смотрела в окно на небо, на верхушки деревьев... И как-то механически, не придавая своим словам никакого особого значения, спросила: «А в какое время?»

Он совсем было растерялся, но, видя, что она на него не смотрит, и, поняв, что, очевидно, толком его не слыхала и не заметила его замешательства, — быстро справился и решил (было ясно, что решил он только сейчас, в это мгновенье): «В 12 часов». И тут же у него мелькнул вопрос «А почему она спрашивает? Она тоже хочет пойти? Должно быть — так...» По-видимому, это было в ней для него что-то новое... совсем неожиданное... Только что это значит?.. Во в сяком случае, плохого он в ее словах ничего не почувствовал…

— А что? — спросил, как будто бы хотел узнать: вы не шутите? Вы правда хотите идти со мной? Это было бы хорошо... я рад.

Она услышала в его словах что-то не совсем обычное, и это вывело ее из мечтательного состояния... Очнувшись (но не отвертываясь от окна), она, должно быть, постаралась вспомнить весь разговор... Поняла, что по рассеянности сказала что-то не то, во всяком случае, навела его на совершенно неуместные подозрения... густо покраснела... и, все еще отвернувшись к окну, стояла, борясь со своим смущением, со своим раздражением на себя... Наконец, справилась, взяла себя в руки и как ни в чем не бывало проронила: «Нет, ничего»... Затем приняла независимый, и даже можно сказать, неприступный вид, медленно и осторожно (чтобы не растерять своей неприступности) повернулась к нему, вероятно, хотела обезоружить его своей холодностью и строгостью... Но он смотрел на нее так доверчиво, так дружески, так признательно, что неприступность ее рассеялась, и она не смогла удержать улыбки (хоть и сдерживала)... Какое-то время смотрела на него, видя в нем что-то новое и совсем не неприятное, даже наоборот... Отвернулась... опять посмотрела и, как бы говоря: Ну что вы смотрите на меня? — сказала: «Я — так».

Чтобы не смущать ее больше, он перевел свои глаза куда-то в сторону — попался рояль, но он не видел его. На лице его было: «Какая она все-таки хорошая».

Она взглянула еще раз в окно, взглянула на него, на рояль и какая-то успокоенная потихоньку, не оборачиваясь, вышла из комнаты.

Слыша ее шаги, он обернулся, следил за ней... и долго недоуменно смотрел на закрытую дверь... взглянул в окно... и в глазах его был вопрос: почему она ушла? Разве я обидел ее?

Осторожно, чтобы не спугнуть его размышления, спросишь его: ну, что же? Пойдет она завтра с вами? Или придется одному идти?

— Вот уж право не знаю... А хорошо бы. Я в картинах мало, признаться, понимаю, а она видала, сама рисует... хорошо бы с ней пойти.

— Такой бесплатный экскурсовод?

— Н-нет... не только... Но вот не знаю — пойдет ли... Должно быть, я ей что-то лишнее сказал. Не поняла она меня — ушла... обиделась.

— Вы что — выделяете ее среди всех ваших товарищей?

— Нет. Почему выделяю... просто, она толковая, серьезная, с ней можно поговорить о чем-нибудь нашем, об искусстве, много читает... и вообще приятная...

— Словом, хороший товарищ?

— Вот, вот! Именно...

— Что же вы ее так огорчили?..

— Да, понимаете, нескладно вышло. С женщинами я, знаете, как-то не очень ловок... вот и получилось...

— Эх ты «философ»! — вдруг не выдержит кто-нибудь из женской половины, — ничего-то ты не разобрал! Да разве она обиделась!

— А что ж она ушла?

— Ушла... потому что все поняла.

— А чего понимать. Это насчет завтрешней прогулки-то?

— Да не насчет прогулки, а насчет тебя.

— Ну а что я?

— Ну и ну! Понял! — смеется молодежь.

В это время, слыша, что у нас идет оживленная беседа, вошла его партнерша.

— Ну-ка расскажите нам, как у вас все было, по порядку. Кто он вам показался, почему вы заговорили с ним о Третьяковской галерее, почему ушли?..

— Как показался... да просто, Вася Прыгунов. Только он какой-то чудной сегодня... А в окне я увидала, что — весна, тает... шевелится дерево от ветра, точно просыпает-

ся... и вспомнилось мне — «Грачи прилетели»[****]. Я спросила — был ли он в Третьяковской, хотела узнать — видел ли он ее... она ведь там, эта картина... Оказывается, завтра идет... Мне тоже захотелось пойти. Но тут что-то меня толкнуло: вдруг он подумает, что я из-за него собираюсь, напрашиваюсь на знакомство... И, по правде сказать, я так глупо с ним говорила, что он действительно мог подумать... Ужасно неприятно. А я ведь его не знаю — Васю — он какой-то молчаливый, всегда один, все с книгами... И что ему там взбрело в голову, кто знает...

— Ну?

— Ну, собралась с духом, посмотрела... а он — вот уж никак не ожидала — глядит на меня... совсем как мой младший братишка, он тоже такой серьезный... скрипач... все просит, чтобы я ему стихи читала... Я успокоилась... Он, оказывается, совсем не такой бука, этот Вася, он... как бы сказать... ну, нежный, что ли.

— Пойдете завтра смотреть «Грачей»?

— Конечно, пойдем. Мне кажется, мы с ним будем приятели.

— А вот он тут боялся, что обидел вас.

— Чем? Вот чудак.

— А чего же вы в таком случае ушли от меня, — вступился Вася... Я не понимаю — зачем она ушла?!.

— Вот, смотрите на него! — не выдерживает опять кто-то из женской половины, — да ведь она только что тебе сказала: нежность.

— Что нежность? Она — нежность?

— Да не она, а ты — нежность. У тебя в глазах была нежность.

— К кому у меня нежность? К ней?

— А то к кому же.

— Это неправда.

— Вот так неправда — все видели.

— А почему же я ничего не знаю?

— Потому что «философ»... Так тебе и полагается.

— Ну что, друзья мои, разве не получилась пьеса?

Разве мы не присутствовали сейчас при тончайшем процессе зарождения настоящего живого человеческого чувства? Разве вы скучали при этих длинных паузах? Разве вам было не интересно?

Вот вам она и сценичность, вот и художественность. Вы и «пьесу» хорошо знаете — а текст ее вам, может быть, уж и надоел сегодня — и все-таки вы смотрели с увлечением. Будем говорить откровенно: часто ли вы видите на профессиональных сценах такую правду, такую тонкость, такой аромат, такую человечность.

За «сценичностью» нечего гоняться. Там, где подлинная правда и полная вера во все обстоятельства, как в истинно существующие, где при этом свобода и непринужденность, — там и сценичность и увлекательность.

Возвратимся на минуту к предыдущему: почему тогда было скучно при исполнении этого же текста? Потому что люди делали ошибки в технике: они задерживали себя — не пускали. А почему не пускали? Потому что хотели «поскромнее», «поправдивее».

Я сказал им, чтобы они не гонялись за интересностью этюда, а они — это естественно — ударились в противоположную сторону: стали себя ограничивать, стали гоняться за «скромностью», за «недотяжкой».

Вся эта глава об «интересных» и «скучных» этюдах — в сущности есть глава о неверном отношении актера к публике.

Актер, вместо того чтобы играть, т.е. жить на сцене по всем законам творчества и природы, — старается преподнести публике или что-нибудь такое, что развлечет и посмешит ее, или так или иначе поразит ее.

Таким способом заботиться о публике — это наверное не удовлетворить ее.

И развлечь, и поразить, и повести за собой удастся только тогда, когда сам целиком живешь на сцене теми обстоятельствами, какими должно жить действующее лицо[††††].

Как бы ни показателен был этюд, как бы ни хорошо вы говорили — не думайте, однако, что вы победили и убедили всех учеников. Вернее сказать: вы убедили, но очень-очень ненадолго. Почему?

Потому что все это надо понять до конца, — только тогда по-настоящему и убедишься. А ведь до конца поняли очень немногие. На основании опыта могу сказать, что, если понял один, так и то это больше, чем много. Остальные же еще не раз будут приступать к вам все с этим же вопросом о «сценичности».

Ничего не поделаешь. Эти основные истины надо сотни раз повторять и доказывать, подходя к ним со всех сторон и заставляя испытывать на практике, на собственном опыте. Только тогда они и усвоятся.

Спокойствие, дальновидность, доброжелательность и неистощимое терпение — без этого нет воспитателя. А чтобы создать актера, нужен не преподаватель, а воспитатель. Преподать и рассказать об этих вещах — мало, все равно, что ничего — надо их привить, ввести в плоть и кровь человека.

Поэтому в этой книге еще не раз будет идти речь о «правде житейской» и о «правде сценической», «доходящей» и «не доходящей до публики», иначе нельзя — это основной вопрос, и его надо освещать со всех сторон... Об этом будет еще немало в главах о «торможении» и о «подталкивании» и в других.

Дата добавления: 2015-07-26