Изгнание Бесов

XXX

Белов очнулся в квадратной, пять на пять метров, бетонной каморке. Он лежал на холодном полу. Все тело болело, а голова просто раскалывалась. Он дотронулся до темени: вдоль черепа шел вздувшийся кровоточащий рубец, как после удара стальным прутом. Потрогал отекшее лицо — на ощупь оно напоминало сплошную маску, заскорузлую от засохшей крови... Он застонал и снова потерял сознание.

Заскрипела железная дверь и на пороге камеры появился Кабан с бейсбольной битой в руках! С каким удовольствием он размозжил бы черепушку своему старому приятелю. Но это было бы слишком простое решение. Пусть сначала помучается.

Кабан знал, что Белов держит его за дурака и отморозка. И очень обижался, потому что это — неправда. Дурак он только с точки зрения всяких чистоплюев—астрофизиков. Тех, кто либо бутылки вокруг пивнушек собирает, либо над книжками за копейки киснет. И вообще, если дураку везет, то он уже не дурак...

Потому что в некотором смысле он, наоборот, очень даже смышлен и ловок. Вся суть его жизни

заключалась в том, что он впитал и принял к сведению то, чему его учили в советской школе. Только по—своему, творчески и наоборот.

Ему говорили, что быть богатым стыдно и некрасиво? Говорили. Вот он и грабил, как завещал великий Ленин, всяких богатеев и эксплуататоров.

Ему говорили, что от каждого по способностям, каждому — по труду? Говорили. Вот он и реализовывал свои способности разнюхать что и где у кого есть, и прибирал это к рукам. А если кто думает, что это можно сделать без труда — пусть сам попробует. Иной раз пока раскопаешь, где эти новые русские, вся эта богатая сволочь накопления прячет, семь потов сойдет.

Ему говорили, что "не укради, не убий" — поповское вранье? Мол, чем больше ненавидишь тех, у кого есть то, чего нет у тебя, тем больше ты молодец? Говорили. Вот и ему убить — все равно что два пальца об асфальт. Не просто же так он действует, а страдает за идею "кто был ничем, тому — все"!

Ему говорили, что наши органы самые честные и зря никого не сажают? Говорили. Вот он и делился честно с ментами, которые сажали по наводке его конкурентов.

Ему говорили, что пролетарии всех стран должны соединяться? Говорили. Вот он и соединился с арабскими пролетариями, которые хорошо платят за его квалифицированный труд.

Конечно, насчет пролетариев арабских это небольшой перебор. Если бы не поражение в криминальной войне со Шмидтом и не полный разгром его старой команды, он никогда бы не пошел на сотрудничество с чеченцами и их исламскими покровителями. Не дай бог, узнает братва — не сносить ему головы. Но это вынужденный и временный союз.

Зато благодаря им к нему в руки попал Белов! Для полного счастья Кабану сейчас нужна была сущая малость: придумать, как с ним расправиться. Он очень точно и подробно мог сформулировать все, за что так ненавидел Сашку. Они же коллеги, можно сказать, теми же делами занимались, вот только Белов выше всех нос задирал... И нахапать умудрился гораздо больше. Да неужели он, Кабан, ниже сортом?

Но самое подлое со стороны Белого это то, что все его уважают. Он столько дел наворочал, столько народа погубил да ободрал, а его уважают, а вот Кабана за все то же самое — презирают.

Поэтому, прежде чем раздробить этому жлобу черепушку, надо бы его хорошенько порасспрашивать, как он этого добился? Может, тут какой рецептик есть? Ему бы этот рецептик пригодился.

Опять же, в лом упустить возможность и не наложить лапу хотя бы на кое-что из того, что хапнул Белый. Кабан попытался наехать на его, так сказать, наследничков, на бабу Белова, да на охранника Шмидта — не вышло. А вот если Белов ему за обещание сохранить жизнь поможет, тогда уж наверняка получится.

Но Кабан боялся. Не самого Белого — этот полутруп теперь и мухи не обидит. А вот его сумасшедшего везения опасаться стоило. Вот, казалось бы, уже все, трындец ему настал, вот он, Белов, лежит, раздавленный и безоружный на полу. После трех дней непрерывных пыток. Другой бы сдох давно, а этот еще шевелится.

Нет, все—таки надо добить эту гниду, и всем заморочкам конец. Кавказцы все равно ничего не докажут, может, он сак после их обработки туг помер.

Но — бабки? У Белова бабок должно быть немерено да еще у этих арабов он что-то хапнул по привычке. Жаль упускать.

Или все—таки добить, чтобы...

— Что ты тут делаешь? — раздался у него за спиной мелодичный женский голос. — А бита зачем?

В камеру вошла Земфира с большой канистрой в руке. Кабан даже расстроился: вот, проваландался, упустил момент... Но ответил спокойно, без температуры, что-что, а выкручиваться он умел:

— А затем, что он же и броситься может. Что мне тут, вольную борьбу устраивать? Смотрю, не помер ли, паскуда? Вы сказали сами — до смерти не забивать!

— Тебе велели посмотреть, что с ним, а не с битой тут разгуливать, — недовольно сказала Земфира, ставя канистру на пол.

— Вот я и смотрю, — Кабан машинально постучал битой по ладони. — На кой ляд он вам сдался? Пусть подыхает!

— Пригодится в хозяйстве.

— Тогда на хрена вы его так отметелили, что еле живой остался? Он же почти и не дышит уже! — Кабан знал, что Земфира заступалась за Белова, и даже угрожала своим "Стечкиным" Усману, но не мог отказать себе в удовольствии поиздеваться над этой недотрогой.

— Слушай, Кабан! Ты что, на его место хочешь? Нет? Все и не маячь тут. Вали отсюда конем. — Земфира вытолкала его из камеры и захлопнула дверь у него перед носом.

Подождав, когда затихнут шаги в соседней камере, она взяла канистру и подошла к Белову. Он все еще был без сознания. Девушка намочила свой носовой платок и нежно обтерла им его опухшее от побоев лицо. Потом, когда он очнулся от холодных прикосновений, оттащила его к стене, помогла сесть и напоила водой. Белов с трудом открыл заплывшие, как у боксера после двенадцатого раунда, глаза и спросил:

— Где я?

— Не могу сказать, Саша, не имею права, — ответила Земфира, виновато глядя ему в глаза...

Белов попробовал сделать глубокий вдох. Это ему удалось. Значит, ребра не сломаны. Видно, били его специалисты. И, судя по выражению ее лица, Земфира ему не враг. То есть враг, но, по крайней мере, немного сочувствующий. Это надо как-то использовать. Чутье подсказывало, что ему много еще чего предстоит. Страшного и разного.

Саша жалел, что не сумел вовремя разглядеть в ней вооруженную фанатку. Эти исламские валькирии пострашнее мужиков будут. А все потому, что она слишком открытой и европеизированной казалась для террористки. Может, потому что она наполовину русская? Да и татары к нам все—таки ближе генетически, по крови, чем к кавказцам или арабам. Столько лет вместе, все так перемешалось, что поскреби русского, и найдешь татарина. И наоборот. В общем, хочешь не хочешь, а братья навек.

Хотя когда она о литературе рассуждала русской, что-то там было такое, что его насторожило. Вернее, видел, чуял он в ней второе дно, но не прислушался к своему внутреннему голосу. За что и получил по мордам! Теперь злость на самого себя помогла ему сосредоточиться и взять себя в руки.

Еще не вечер. Надо думать, как отсюда выбраться. А там разберемся с этими чертями—беса— ми. Просто у него появился еще один должок, а к долгам Белов привык относиться с макси—мальной серьезностью.

XXXI

Азиз прибыл в Москву без всяких проблем — из Тбилиси он вылетел в Париж, а оттуда с дипломатическим паспортом Ирака уже в Москву. Так было дольше и хлопотнее, но на своей безопасности Азиз предпочитал не экономить. Хотя паспорт был не совсем настоящий, но русские с таким почтением относятся к режиму Саддама Хусейна, что пограничники чуть ли не кланялись ему в пояс.

Азиза переполняло радостное чувство хорошо сделанной работы. Но — не до конца сделанной! Заключительный аккорд впереди. Так что расслабляться рано.

В аэропорту его встретил радостно улыбающийся Усман.

— Мы едем в надежное место? — спросил его Азиз.

— А як же, это небольшой поселок под Москвой. Называется Алаховка. Там у нас все схвачено, нас ждут в достойном доме нашего достойного кавказского друга.

— Но я слышал, что в Москве строго с документами? На каждом шагу проверки?

— Не беспокойтесь, уважаемый. Мы не тратим денег зря. Главный паспортист Алаховки — наш хлопец. Русских он ненавидит так, что ни прописаться, ни зарегистрироваться там обычному русскому не по силам. Разве что только за очень и очень большие гроши, поэтому там много богатеев. Зато для нас и наших кавказских друзей всегда наготове дома с хорошими условиями проживания и необходимые документы и бланки. Там вы будете в безопасности, среди своих...

Ехать пришлось через Москву, Азиз рассеянно поглядывал сквозь затененные стекла "шевроле" на широкие улицы* В Москве он был второй раз, в первое свое посещение задержался ненадолго, его нелегально переправили в Дагестан. Но и тогда, и сейчас местные жители произвели на него странное впечатление. Красиво одетые, явно сытые и здоровые люди бестолково суетились, спешили куда-то, и у большинства были мрачные, озабоченные физиономии.

— У них что в этой Москве, траур какой-то? — хмуро спросил Азиз у сопровождавшего его Ус— мана — Вроде, пока рано!

— С чего вы так решили, уважаемый? — удивился тот.

— Но вот же у них такие лица, будто они идут хоронить своих любимых родственников!

— Ах это! — Усман засмеялся, тыча пальцем в сторону улицы. — О, цэ у них такая привычка: безбожники, одно слово! Вместо того, чтобы радоваться каждому дню жизни и благодарить Всевышнего за еду и здоровье, они бегают мрачные, едят друг друга за прошлые и будущие обиды. Да еще день и ночь твердят по телевидению, как отвратительно жить в их стране. Отсюда и несмываемая печаль на москальских рожах. Ничего, когда им откроется истинная вера, они сами возрадуются!

Все это Усман говорил серьезно, с большим искренним чувством. Он принял ислам в Афганистане, попав в плен к моджахедам в ходе боевых действий. Сначала ему казались странными мусульманские обычаи, особенно требование пятикратного творения намаза. Но человек отвергает то, что ему не понятно. А то что он понимает, ему легче принять.

Он прожил несколько лет в горах Тора—Бора, в самых примитивных условиях, без газа, электричества и телевидения, но никогда об этом не жалел. Потому что ему открылся совершенно другой мир, иная правда — правда Корана.

Кроме того, у него были свои счеты к русским, пославшим его в Афганистан проливать кровь за советскую империю.

Когда-то, еще до принятия истинной веры, его звали Миколой, фамилия у него была Хватуненко. Он был родом из Западной Украины, западенец, и не мог простить Советам отнятых доходных домов во Львове, принадлежавших еще его деду. Целые поколения Хватуненков по грошику, тяжким трудом собирали богатство, но пришли коммунисты и отобрали все в один день.

Добро бы хоть сами нажились, это хоть понять можно. Так нет, они все изгадили коммуналками, расселив в лучших апартаментах тучи бездельников и пьяниц.

После русских, подло отнявших у несчастных украинцев историческое право на это имя, он больше всего ненавидел коммунистов, но как-то так получалось, что эти понятия совпадали. Он даже придумал свое название этой враждебной силе: коммунистический русизм!

"Нет и не может быть в мире более человеконенавистнической, жестокой и цинично действующей идеологии, чем русизм, — думал Микола-Усман. — Все ее носители — животные без всяких моральных принципов. Поэтому можно и нужно вести с ним непримиримую борьбу везде, где только можно — в Афгане, в Чечне, в самой Москве".

В исламе Усман видел единственную силу, которая в состоянии смести с лица земли Россию, уничтожить ее как государство, как хищного зверя!

Усман не преувеличивал, говоря о достойном приеме, ожидавшем Азиза в Алаховке. Скорее поскромничал. Роскошный четырехэтажный особняк беженца из Чечни возвышался над домами новых русских, как Дворец съездов над кремлевскими стенами.

У ворот дома приехавших встретил толстый хамоватый малый с маленькими глазками и короткой шеей. Он открыл дверцу "шевроле" и панибратски подмигнул ступившему на землю Азизу.

— Это наш помощник, — сказал по—арабски Усман. — Зовут Кабан. Наглый как танк, но со связями среди ментов и уголовников. Полезный нам человек.

— Кабан? — Азиз был неприятно поражен. — Это же "свинья"? Брать в союзники свинью в таком важном деле! Ты что, с ума сошел?

Для равновесия надо отметить, что и прибывший эмиссар сразу не понравился Кабану: бородатый, рожа хитрая, узкая, и смотрит волком. Видно, всех подозревает, кого ни увидит. Если бы Кабан не надеялся наложить лапу на бабки Белого, а может, и на денежки своих теперешних хозяев, он давно бы отсюда слинял. Но он очень надеялся отовариться. Да и арабы не спешили должок отдавать.

Его наглый взгляд был воспринят Азизом как сигнал тревоги, и он спросил Усмана по—арабски:

— Ты уверен, что этой свинье можно доверять?

— Ни в коем случае! — заверил Усман. — Он хитер как лис, и осторожен, как кабан. Но он нам необходим, чтобы реализовать наш план. Этот тип ненавидит Белова и будет рад его подставить. Тогда мы сможем...

— Хорошо. Я понял. Но постарайся, чтобы эта свинья ничего лишнего не нарыла.

— Не беспокойся. Кабан будет жить ровно столько, сколько потребуется для нашего дела. Потом мы его зароем.

Они вошли в дом. Внутри он был оформлен в восточном стиле. Мебели практически не было, пол устилали ковры ручной работы. Стены дома так же скрывали ковры, на которых были развешаны сабли и кинжалы.

Азизу не терпелось приняться за дело. Он наскоро умылся и перекусил. Для него вопросом номер один был контроль за размещением готовых зарядов. С местами закладки гексогена его ознакомил Юсуф:

— Вот, уважаемый, — сказал он, расстелив на ковре у ног Азиза большую карту Москвы и области. — Номера закладок в порядке установки времени. Первый взрыв будет здесь, это называется Каширская. Второй вот здесь, на улице Гуриеви— ча. Третий под Москвой, в Жлобне. Это элитный интернат детей российских политиков.

— Тут у меня есть возражение, уважаемый, — перебил его Усман. — Я думаю, что не стоит нам трогать интернат. По крайней мере пока.

— Да? — удивился Азиз, машинально перебирая зеленые, крупные четки. — Почему мы должны жалеть детей этих безбожников?

— О, цэ так... Но если мы сейчас взорвем простых москвичей, всякую мелочь без больших денег и связей, то гнев властей и населения выльется на чеченцев. Но если мы заденем тех, у кого есть влияние? Тогда им мало будет Чечни. Русские будут вдвойне, втройне мстительны, если обидеть детей и напугать жен власть предержащих. Понимаешь? Зачем нам лишние проблемы?

— Там, в интернате, уже все подготовлено, — предупредил Юсуф. — И нейтрализовать заряд будет непросто.

— Аллах велик, — задумчиво напомнил Азиз. — Не подобает душе умереть иначе, как с дозволения Аллаха и в установленный в писании срок. Только он знает, кому пришло время. Но вот очередность взрывов надо изменить. Первым будет здесь, где Южный порт? — он ткнул пальцем в карту в районе улицы Гуриевича. — Вторым тут, на Каширке. А потом интернат, третьим номером, на закуску, как говорят русские.

— Значит, интернат последним? — переспросил Юсуф, исправляя цифры на карте.

— Да. Хорошо. Пока я всем доволен, — Азиз погладил бороду и прошептал суру о том, что истинный мусульманин убивает любого неверного, который не преклонит колени перед Аллахом.

XXXII

Одиночество — страшная пытка. Самая страшная из всех возможных. Тем более, если не знаешь, где ты, у кого, зачем тебя держат, и что тебя ждет. Белов, лежавший ничком на бетонном полу, не так мучалсот боли в измочаленном сапогами ваххабитов теА, сколько от невозможности понять происходящее.

Ну ладно, он сам того не желая, помог этим исчадьям ада провезти взрывчатку на какое-то расстояние, но ведь потом-то они обошлись без него! Зачем тогда оставили его в живых, везли столько времени куда-то, вместо того, чтобы загасить вместе с ментами на дороге? Сначала у него создалось такое впечатление, что били его не ради ка— ких-то сведений или признаний, а исключительно из любви к самому процессу превращения живого человека в истерзанный труп.

Так взбесившиеся волки режут всех овец подряд, сатанея от вкуса свежей крови, пока все стадо не перегрызут. Почему же тоща его не забили до смерти? Ну, на этот вопрос он нашел ответ: из—за кейса. Пока они не знают, где он, его не убьют, но убивать будут. Постепенно!

И самое главное, что с той взрывчаткой, которая была в ЗИЛе? Мысли об этом Саша прогонял, потому что ничего в этой ситуации изменить не мог.

А если бы мог?.. Вообще-то он из тех, кто бросается под танки... Пусть даже его героизма никто не оценит. Вон, солдатики в Чернобыле чуть ли не голышом Родину спасали. И как она их отблагодарила? Половине отказывается ставить диагноз лучевая болезнь, а вторую заставляет все время унижаться, выпрашивая подачки.

В пользу того, чтобы броситься спасать неведомых ему, Белову, людей, было еще одно важное и принципиальное для него соображение: не хочется остаток жизни просуществовать с мыслью, что ты — подонок и трус.

Конечно, он тут, в этом бетонном мешке, ничего сделать не может, за него решили, что он в этом деле не участвует и ответственности не несет. Но в голове, как заевшая пластинка, крутился один и тот же мотив: "Цэ взрывчатка, да—а—рагой. Шоб вы, москали, на своих шкурах узнали, шо такое война. Понимаешь, да? И на вашу улицу едет праздник!"

А ведь общий вес груза, который он вез, не меньше тонны! С такой горой взрывчатки в Москве, уязвимой, как любой мегаполис, можно много чего натворить. Одно метро хотя бы взять: три—четыре кило, и от вагона ни хрена не останется, а если еще и свод туннеля рухнет? Ужас...

Но он-то что может сделать в теперешнем своем положении? Реально — ничего. Ну и все. Надо думать о том, как самому выпутываться, Горцы, наверное, кроме кейса, на его деньги глаз положили. Будут вымогать, чтоб отдал перед смертью...

Белов услышал откуда-то сверху доносившийся шум и топот. Они усиливались по мере приближения источника звука. Наконец дверь со скрипом распахнулась и двое кавказцев швырнули в камеру высокого оборванного человека.

Потом по—военному, одновременно развернулись, вышли, хлопнув дверью. Почти тотчас в ней открылось железное окошко и в нем, как на экране телевизора, возникла широко улыбающаяся физиономия. "Старый знакомый, — подумал Саша, узнав эти маленькие заплывшие глазки. — Где свинство, там и Кабан!"

Откуда он здесь взялся? Кабан, конечно, тварь беспринципная, всю жизнь только о своей шкуре думает. В том смысле, что не надо ля—ля: если сам о себе не позаботишься, то другим тем более на тебя плевать! О других пусть заботятся другие. Так он рассуждает. От жадности готов служить кому угодно, лишь бы бабки да власть иметь над другими урками.

Но ведь не такой он дурак, чтобы подставлять шею горцам? А то, что у них обмануть и предать чужаков — высшая доблесть, как русскому вусмерть водки нажраться, так это и для Кабана никакой не секрет. Так какого он рожна с ними заодно?

— Вы это, — сказал Кабан доверительным тоном лежавшим на полу пленникам, — побудьте пока здесь, ребята. Никуда не уходите! Еще пригодитесь в хозяйстве, — он довольно хмыкнул и захлопнул окошко.

Когда-то, в девятнадцатом веке, оно называлось "иудой".

Белов помог новому соседу подняться на ноги и переместиться к стене.

— Эй, брат, пить хочешь? — спросил он, и подтянул канистру с водой поближе:

— Хочу, они мне третий день пить не дают и не кормят, — ответил тот.

Судя по виду, новый постоялец сам был родом с Кавказа. У него были широкие, почти сросшиеся на переносице брови, черные глаза, нос с горбинкой. Он криво улыбался, постанывая от боли.

"А не подсадили ли его мне, чтобы что-то выведать?" — спохватился Белов.

Очевидно, соседу пришла в голову та же мысль.

— Слушай, а ты не подсадка? — спросил он, сделав несколько жадных глотков из канистры.

— А как же! — ответил Саша. — Вот сейчас только себе морду набил, чтобы в образ предателя войти!

Новичок хихикнул. Смеяться ему было больно, и он уморительно скривился. Белов, глядя на него, хихикнул тоже. И тоже скривился. Горец, видя его перекошенную физиономию, засмеялся сильнее, и сильнее перекосился.

Они оба заржали, глядя друг на друга, болезненно всхлипывая, и от этого еще забавнее гримасничая. Это был смех на грани истерики, но зато появившееся доверие между ними от этого окрепло.

склад, на Краснодарской, иашел для них. Он и доставку грузов должен был наладить.

— Может, он точные адреса знает?

— Нет. То есть, он знал, но у него уже не спросишь. Он...

Договорить Нагоев не успел: распахнулась дверь камеры и в нее вошли Азиз и Усман. У обоих на головах были зеленые повязки с цитатами из Корана.

XXXIII

Усман первым делом крепко связал обоим руки, а потом отошел в сторону, предоставив говорить Азизу. Тот смотрел на лежавшего на полу Белова так, словно был преисполнен глубочайшего сожаления о том, что ему приходится держать в неволе столь почтенного и мудрого человека. А еще во взгляде его больших шоколадных глаз явственно читалась скорбь обо всех заблудших, несчастных и страдающих, так и не нашедших в жизни единственно верного, правильного пути к Богу. Нашева он подчеркнуто игнорировал.

Белов постарался настроить себя, будто все это происходит не наяву, а только снится. Потому что если это всерьез, то так страшно, что даже перестали болеть многочисленные раны и ушибы.

Зато Усман, который захватил на трассе Сашу, а потом столь увлеченно прыгал и топтался на нем на проселке, ибо лучшим кайфом для него был хруст русских костей, не скрывал своей ненависти к нему.

— Вот посмотри на Усмана, — мягко произнес Азиз, разглядывая цепочку с простым крестиком на груди Белова. — Путь к истинной вере открыт для всех. Аллах велик и справедлив. Даже если последний грешник раскается и примет Аллаха в сердце, его ждет прощение. Аллах простит его!

Белов постарался выразить взглядом свою готовность сотрудничать с Аллахом и его представителями на земле.

— Я же вижу, — продолжал Азиз, — ты настоящий мужчина. И все сделаешь, чтобы обезопасить свою семью. Ведь так, Белов?

— Конечно, сделаю! — заверил его Саша: он был не в таком положении, чтобы спорить с этими садистами. Тем более, что это была правда.

Упоминания в семье он ждал: многие борцы за справедливость, выбравшие себе веру в бога в качестве все объясняющей теории, обожают шантаж. Их любимая идеологическая каша вместо масла заправлена кровью и страхом.

— Ты действительно готов сотрудничать с нами? — требовательно спросил Азиз.

— Еще бы! — поспешил заверить его Белов. — Да я всю жизнь об этом мечта...

Усман, сообразивший, что Саша издевается над ними, неожиданно и резко ударил его ногой по губам, не дав договорить:

— Подожди, не горячись так, — успокоил его его Азиз. — Истинный мусульманин должен избегать насилия. Мы должны дать ему шанс. Я думаю, ты, Белов, любишь своего сына, так или не так?

— Конечно люблю! — охотно подтвердил Саша, изо всех сил демонстрируя простодушие. — Но он-то тут при чем?

— Понимаешь, если ты попытаешься, только попытаешься нас обмануть или предать... — многозначительно сказал Азиз, — будет плохо и твоей жене, и сыну. По жене, мы знаем, ты особенно тосковать не станешь. Но сын-то тебе не безразличен, так?

"Сволочь Кабан, все им доложил", — понял Белов и пожалел, что несколько раз оставлял этого подонка в живых, когда имел возможность отправить его на тот'свет. Все—таки даже гуманизм должен иметь разумные пределы. Но вот такой уж был дар у Кабана — вызывать омерзение и жалость одновременно.

— Что же ты молчишь? — вкрадчиво спросил Азиз. — Тебе не дорог твой сын?

— Да дорог, дорог, — подтвердил Белов. — Чего вы все пугаете-то? Есть дело? Выкладывайте. Или просто так базар, ради понтов?

Азиз снисходительно улыбнулся:

— Наконец-то я слышу настоящий русский язык. Никаких понтов. Мы хотим, чтобы ты, —. Азиз сжал кулак и отогнул мизинец, — передал нашему другу Кабану все свои контакты по доставке в Европу наркотиков. Еще, — он отогнул безымянный палец с роскошным рубиновым перстнем, — ты должен отдать ему весь свой бизнес. Счета, фирмы, имущество. Сделаешь это — твой сын будет жить. Нет — умрет. И учти, назад дороги у тебя нет. Вот, полюбуйся на себя!

Азиза достал из кармана пачку фотографий: Белов перегружает мешки с сахаром из "мерса" в "зилок"; Белов в кабине ЗИЛа с Земфирой; Белов в окружении боевиков в лесу.

— Все эти снимки давно уже в ФСБ, и его сотрудники просто жаждут с тобой побеседовать. Твоя причастность к терактам у них не вызовет ни малейшего сомнения. Русский бандит, продавшийся чеченским террористам — вот кто ты отныне в глазах своей Родины. Только мы, ваххабиты, можем дать тебе возможность выжить. И если ты будешь сотрудничать с нами честно, мы тебя спасем. У теб будет все: документы, деньги и убежище. Hajlia власть велика, ты заметил? Практически, вся Россия уже живет по нашей воле, — Азиз воздел руки к потолку камеры. — Мы хотели, чтобы русские заманили чеченцев в Дагестан, и они их туда заманили! Мы хотели, чтобы Дасаева отпустили из Дагестана назад, в Чечню, и его отпустили! Мы хотим, чтобы русские бомбили Чечню, поставляя для нас новых солдат, и вы бомбите. Мы хотим, чтобы русские верили, что все у вас грязно и продажно, и вы — верите, твердите об этом друг другу день и ночь! Мы хотим, чтобы русские посылали в Чечню необстрелянных, необученных, голодных солдат, и вы шлете молокососов под наши пули и фугасы. Вы их шлете и шлете. Вы даже не понимаете, что компрометируете себя в глазах европейцев! И поэтому Европа поможет нам уничтожить Россию, а потом мы уничтожим Европу. Ты видишь? У тебя теперь есть шанс перейти на сторону победителей!

— Уважаемый Азиз, гх—м, — многозначительно откашлялся Усман, — ты можешь опоздать.

До взрывов осталось мало времени, а на въезде в Москву пробки бывают в любое время. Да и менты могут пристать, надо выезжать..Нам еще нужно отгрузить пару лишних мешков...

— Хорошо. Я надеюсь, ты все понял, Белов? Тебе некуда деваться. Только мы можем спасти тебя от ФСБ. Только служа нам, ты спасешь жизнь своему сыну. А чтобы ты не питал иллюзий... Усман сейчас покажет тебе, как мы "благодарим" тех, кто осмелился идти против нашей воли.

Азиз что-то буркнул Усману по—арабски, показал на молчавшего Нагоева и вышел из камеры.

Усман довольно улыбнулся, подошел к сидевшему у стены карачаловцу.

— Ты знаешь, кто это? — показывая на него пальцем, спросил Усман Белова. — Это предатель, он продался русским. Он предал интересы ислама, забыл гордость и пошел в услужение федералам. И сейчас ты увидишь, как мы умеем скрасить таким подонкам последние часы жизни! Но вначале он расскажет нам, где спрятал жену и дочь! И когда он уже будет корчиться в аду, мы устроим им ад здесь, на земле. Что ты молчишь, Тимур?

Белов многое повидал в жизни и был уверен, то ни поразить, ни удивить его человеческой мерзостью уже невозможно. Он ошибался.

Усман с таким садистским наслаждением пытал извивавшегося, сходившего с ума от боли Нагоева, что Саша засомневался в психической нормальности этого новообращенного исламиста.

Это все—таки неестественное сочетание — украинец—мусульманин! Уникум, можно сказать!

Но Нагоев так и не сказал, где спрятал семью, хотя Усман резал его скальпелем по живому и выбил молотком все зубы. Когда Тимур понял, что боль от пыток сильнее его воли, он откусил себе язык и захлебнулся собственной кровью.

Усмана это очень, просто несказанно расстроило. Ему было все равно, где находятся родные ка— рачаловца. Он наслаждался самой возможностью мучить, унижать, издеваться над человеком, заставляя его предавать самое святое. И если этого не удавалось добиться, то, разумеется, удовольствия от пытки он получал гораздо меньше. Но ведь все равно получал!

Правда, на этот раз неудачу компенсировало то, как вынужденный присутствовать при истязаниях Белов реагировал на страдания Нагоева. Сашу трясло от сознания собственного бессилия, при каждом крике Тимура он сжимал кулаки и напрягался, пытаясь разорвать веревку на руках. И эти безуспешные, бессмысленные попытки были для Усмана чем-то вроде приправы к изысканному блюду.

Азиз прекрасно знал о том, что происходит в подвале, но старался об этом не думать. Садистские наклонности Усмана, его любовь к кровавым утехам были ему неприятны, даже отвратительны. Однако такие люди, к сожалению, иногда бывают нужны и полезны. Сначала нужно построить веру на страхе и крови, это фундамент, а потом возводить на нем здание нового общества любви и добра. Идет скрытая, тайная война между правой и неправой верой, и тут не до сантиментов. На войне как на войне!

Однако сам он кровавых игр не переносил, и участвовать в них брезговал. Он же не псих, как этот садист Усман. Одно дело припугнуть ненадежного сторонника расправой, и совсем иное самому, своими руками резать и рвать еще живого человека на куски. Б—р—р—р!

Кроме того, есть дела и поважнее. Нужно осмотреть точки закладки взрывчатки, проверить, все ли предусмотрено. В любом деле могут быть непредвиденные случайности. Профессионал тем и отличается от непрофессионала, что сводит риск возникновения накладок к минимуму...

XXXIV

Любимое антикварное трюмо, разбитое Кабаном, Надежде удалось восстановить с большими издержками. Мастер взял за реставрацию пятьсот долларов — все—таки антиквариат начала девятнадцатого века! Но самое главное, она отдала за работу последние свои деньги и осталась без средств к существованию. О починке остальной мебели в обозримом будущем нечего и думать, не говоря уже о ремонте квартиры. Как Мамай прошел, ей—богу.

Но, с другой стороны, без этого трюмо она себе жизни просто не представляла, хотя это был подарок нелюбимого мужа на ее именины.

"Какая скотина этот Кабан... — думала она, рассматривая в зеркале свое отражение. — Никогда ему этого не прощу..."

Она поправила халат на груди и нежно провела кончиком пальца по своему идеальному лобику — парапина, память о последнем посещении Кабана, зажила, слава богу, без следа.

И что он взялся ее донимать своими дурацкими звонками? Неужели не ясно, что они — не пара? В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань! А уж кабана тем более.

Самое обидное, что, в свою очередь, актер Младогаров, которого Кабан зверски избил на лестничной клетке после ее... ну, после этого... совершенно не желает с ней общаться. Да и черт с ним, на нем ведь свет клином не сошелся?

Из этих печальных размышлений Надежду вырвал требовательный звонок в дверь. Опять Кабан? Не похоже. Время не его, сейчас файв—о— клок, а он обычно появляется дома ближе к ночи, и тут же начинает ей названивать, а последнее время вообще куда-то пропал!

Надежда на цыпочках подкралась к входной двери и посмотрела в глазок. В центре искаженного линзой пространства лестничной клетки она увидела овальное носатое лицо, завершенное милицейской фуражкой.

Словно в подтверждение легитимности этой картинки, из—за двери донесся вполне соответствующий ей грубоватый голос:

— Откройте, милиция!

"Надеюсь, это опять изнасилование?" — усмехнулась про себя себя Холмогорова, распахивая дверь.

На пороге стоял обычный милиционер в обычной потрепанной форме с обычным лицом армейско—ментовского типа. Единственное, что отличало его от остальных представителей племени служивых людей, была огромная, лучше сказать, гигантская, циклопических размеров корзина роскошно оформленных красных роз, стоявшая у его ног. Композиция потрясающая, сразу видно, мастер—флорист постарался. Японцы отдыхают со своим икебанством!

— Здравствуйте, я ваш участковый, лейтенант Химичев, — вежливо сказал он, коротко приложив правую ладонь к виску. — Не волнуйтесь, все в порядке. Ваш сосед, гражданин Кабанов Р. Г., поручил мне передать вам, уважаемая Надежда Федоровна, эти... как их, самые... — Химичев заглянул в бумажку, которую держал в левой руке, — скромные цветы в знак благодарности, доставленной ему... — он снова сверился с текстом, — вашей красотой...

Холмогорова была просто потрясена: ей в жизни никто не дарил таких божественных цветов да еще в таком количестве. Текст сопроводительной записки, правда, несколько двусмыслен, да и стиль хромает, но все равно — приятно! И так неожиданно!

— Будьте добры, лейтенант, занесите цветы в комнату, — сказала она, но, спохватившись, что участковый может увидеть следы учиненного дарителем погрома, поправилась: — Лучше поставьте здесь, в коридоре...

— Надежда Федоровна, позвольте я... Мне можно это сделать? — откуда-то сбоку от лейте—нанта Химичева выскочил розовый от смущенья Кабан.

Он так умоляюще—трепетно взирал на свою прекрасную соседку, что у Надежды дрогнуло сердце, и она разрешила ему войти. Тем более, что он для такого торжественного случая облачился в очень дорогой черный двубортный костюм и нацепил несусветно яркий винилово—оранжевый галстук.

Галстук на нем смотрелся, как на корове седло. И она поняла, сообразила, почувствовала, что это для всегда неряшливо одетого Кабана — настоящий подвиг, сравнимый с деяниями Геракла.

— Лейтенант, свободен, — сказал Кабан краем рта уже совсем другим тоном, шагнул в квартиру и живенько захлопнул дверь перед носом у милиционера...

Оставшись наедине, и Кабан, и Надежда Федоровна почувствовали некоторое смущение. Холмогорова, в общем-то, не горела желанием приглашать проштрафившегося соседа в комнаты. Напротив, у нее появилось острое желание выставить его обратно за дверь. Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

Наконец Кабан все так же молча достал из кармана пиджака ключи от машины и протянул их, держа в щепоти за кончик цепочки, соседке. Надежда удивленно смотрела, как они покачиваются в воздухе у нее под носом вместе с небольшой фигуркой Приапа, античного божка с торчащим, как нос у Буратино, фаллосом.

— Что это?! — гневно спросила Холмогорова, показывая тонким, детским пальчиком на связку ключей.

— "Шкода" — виноватым голосом объяснил Кабан, и видя, что соседка не врубается, доба—вил: — Это вам, Надежда Федоровна, машина в подарок. От всего сердца—

Холмогорова, конечно, не раз видела на стоянке во дворе дома кабановскую "шкоду" цвета го—

лубой металлик. Машина почти новая, можно сказать, неношенная. Глупо было бы отказываться... А Кабанчик-то, кажется, парниша при деньгах. Об этой стороне его примитивной натуры она как-то не задумывалась. И, как видно, зря.

— Вы не думайте, Надежда Федоровна, машина чистая, — запнулся Кабан и счел нужным добавить, — в смысле, по документам чистая. Не волнуйтесь, катайтесь на здоровье.

— Ну, ладно, — сказала Холмогорова тем же тоном, каким Кабан говорил с лейтенантом Хи— мичевым, и величественным наклоном головы позволила положить Приапа на свою ладонь. — Возьми корзину и отнеси в гостиную...

Когда Кабан резво поцокал копытами в комнату, исполняя ее приказание, Надежда Федоровна подумала: "А ведь он, в принципе, не безнадежен. Только ему рука нужна..."

Она чуть—чуть ослабила пояс и слегка распахнула халат, чтобы белый треугольничек кожи в вырезе на груди выглядел как можно аппетитней...

Валентина Степановна отчаялась уговорить Холмогорова остаться у них погостить хоть пару дней. По ее мнению, он самым благотворным образом воздействовал на ее супруга, который становился после общения с ним более спокойным и уравновешенным, несмотря на все их идеологические споры.

Но Юрий Ростиславович решил для себя окончательно и бесповоротно, что лучше бомжевать, чем подвергать себя этим аудиальным истязаниям! Говорят, что есть такая пытка под названием "музыкальная шкатулка". Закрывают человека в камере, включают мелодию из нескольких повторяющихся тактов. Они звучат нон—стоп и через неделю—другую человек гарантированно сходит с ума — уноси готовенького! Все, с него хватит, ноги его больше здесь не будет!

Холмогоров тепло попрощался с Пчелкиными, оделся потеплее — на нем был осенний черный плащ на подстежке и черная же шляпа с широкими полями, — и вышел на лестничную клетку.

— Юрий Ростиславович, ну куда вы на ночь глядя, — крикнула ему вслед сердобольная Валентина Степановна. — Вернитесь!

Но Холмогоров уже спускался по лестнице, опираясь на свою любимую трость. Как только дверь квартиры Пчелкиных закрылась, его охватила блаженная тишина. То есть, конечно, телевизор Павла Викторовича надрывался по—прежнему, но в подъезде было относительно тихо. Чувство было такое, будто умолк грохот не смолкавших сто лет подряд отбойных молотков!

Он вышел из подъезда, и пошел вдоль дома Пчелкиных, постукивая тростью. Возле продмага, размещавшегося на первом этаже и в подвале здания, стоял "зилок". Двое грузчиков вытаскивали из подвала тяжелые мешки и грузили их в машину Возле кабины курил высокий черноусый кавказец с портфелем, по виду экспедитор или товаровед...

— Таскать вам не перетаскать, молодой человек, — пошутил академик, видевший пару дней назад, как эти же грузчики затаскивали мешки в подвал.

— Это лишние, — ответил кавказец странной фразой и почему-то с украинским акцентом, — столько не понадобится.

Но Холмогоров уже его не слушал. Стуча тростью, он подошел к мемориальной доске, висевшей на стене дома. Холифгоров остановился и, подслеповато щурясь, прочитал текст. Из надписи на доске следовало, что разведчик Авраам Яковлевич Гуриевич, в честь которого названа эта улица, геройски погиб в сорок первом в тылу фашистов под Москвой...

В гостиной Пчелкиных по—прежнему орал телевизор — передавали последние известия. Правоохранительные органы в лице лучших сыщиков МУРа одержали очередную крупную победу.

В результате операций "Перехват" и "Сирена" наконец-то были найдены костюмы опального генерального прокурора Шкуратова! Бывшего генерального прокурора!

"Остались сущие пустяки, — раздраженно подумал Павел Викторович, — доказать, что эти шмотки куплены за счет государства, и с коррупцией в России будет покончено насегда!"

Пчелкин вздохнул и переключился на другой канал, чтобы не расстраиваться. Уж лучше смотреть мыльную оперу, чем этот отечественный документальный сериал о прокурорах и проститутках...

Старый потрепанный "шевроле", на котором Азиз и Юсуф добрались до улицы Гуриевича, почему-то вызвал подозрения у милицейского патруля на въезде в Москву. Менты проверили у обоих документы, в том числе на машину. Бумаги оказались в полном порядке: чтобы не тратить попусту время на объяснения с представителями власти, Юсуф, сидевший за рулем машины, заранее вложил в них зеленую купюру. Их пропустили без задержки.

Весь день они мотались по Москве, а ближе к ночи Азиз велел отвезти себя на Гуриевича. Он не мог отказать себе в удовольствии увидеть своими глазами запланированный взрыв. Столько сил, денег и времени вложено в его подготовку. Будет о чем детям рассказывать!

Давно уже стемнело, но улица Гуриевича была залита ярким оранжевым светом фонарей. Юсуф остановил "шевроле" в переулке напротив подготовленного к взрыву жилого дома. Он вышел из машины, достал из багажника видеокамеру и привернул ее к дверце машины специальным кронштейном. Теперь камера смотрела точно на середину дома. Именно там, вернее, в подвале по центру фасада, была заложена взрывчатка.

Азиз представил себе несущие опоры здания, обложенные мешками с гексогеном. А вдруг расчеты неверны и вместо эффектного взрыва получится пшик? Нет, это невозможно, слишком большой заряд. "Сахарку" они не пожалели!

Азиз устроился поудобнее, посмотрел сначала на часы, а потом на Юсуфа. Тот понял его без слов, повернулся и достал из лежавшей на заднем сиденье сумки небольшое электронное устройство, похожее на мобильный телефон. В его память была заложена комбинация цифр, активирующая взрывное устройство в подвале дома.

Взяв в руки эту маленькую машинку смерти, Азиз почувствовал, что его сердце начинает учащенно биться. Больше всего в жизни он любил эти последние минуты перед терактом, когда тебя переполняет ощущение собственного всесилия, когда ты становишься, как Бог, хозяином человеческих жизней. В твоей власти оборвать их, или разрешить этим ничего не подозревающим букашкам пожить еще немного.

Есть, есть в картине взрывов и прочих катастроф нечто завораживающее. Недаром американские блокбастеры с взрывами и катаклизмами так жадно смотрят во всем мире. Люди готовы платить большие деньги, чтобы видеть хаос разрушения, чужую боль и страдания.

И скорее всего в этот самый миг многие из обреченных на смерть жильцов дома за этими окнами сидят перед экранами телевизоров и любуются взрывами в голливудских боевиках вроде "Кинг—Конга" или "Дня Независимости".

Азиз тоже в свое время с интересом смотрел такие фильмы, хотя это и грех. Истинный мусульманин не должен касаться, даже взглядом, ничего американского! Ну, может, кроме оружия.

Но сейчас ему эти фильмы кажутся смешными и наивными. Он давно понял, что все эти спецэффекты в кино то же самое, что любовь с презервативом. Это все не то!

Теперь ему больше нравилось наблюдать катастрофы в реальном времени. И самое главное — самому подготавливать и осуществлять эти реалити—шоу, как говорят американцы. Это и есть настоящий кайф, не нужно никаких наркотиков! Азиз улыбнулся и нажал на кнопку. Сначала взрыв произошел внутри него — в результате выброса адреналина в кровь.

Одновременно раздался громкий хлопок, приглушенный стенами подвала, потом погасла мозаика окон и послышался грохот падающих стен и перекрытий. Тут же сработали системы автосигнализации в стоявших на улице машинах. Они первыми забили тревогу, разрывая ночной воздух своими отчаянными криками о помощи.

"Шевроле" тоже подкинула взрывная волна. В соседних зданиях повылетали стекла. Из разбитых окон высовывались испуганные жильцы, они жестикулировали, показывали руками на взорванное здание.

Середина дома исчезла, теперь на ее месте клубилась гигантская туча пыли, подсвеченная оранжевыми фонарями уличного освещения. Крайние подъезды чудом уцелели и выглядели изнутри как разломленные гигантской рукой соты. Спустя минуту загорелся газ из разорванных обвалом труб, клубы пыли и уходившего в небо дыма стали еще эффектнее...

"Отлично, — подумал Азиз, — на пленке все это будет выглядеть еще более убедительно. Ке— малю должно понравиться..."

Азиз был счастлив: это было что-то вроде оргазма.

Павел Викторфич, включив звук на полную мощность, сидел в кресле перед телевизором и смотрел "Дежурную часть". Па экране вокруг изуродованного в аварии "мерседеса" мелькали гаишники и медики "Скорой помощи". Как раз из салона извлекли безвольное тело пострадавшего и положили на носилки.

— Чтоб вам всем провалиться, -только и успел сказать Пчелкин, имея ввидз' новых русских.

Вдруг дом содрогнулся. Пол накренился, словно палуба, стены сместились по отношению друг к другу. Паркетины со скрипом начали выламываться из пола и подпрыгивать, как живые. Все это происходило одновременно и очень, очень быстро, так что Павел Викторович даже не успел понять, в чем дело. Но у него сработал инстинкт фронтового разведчика.

В сорок пятом ему было двадцать, однако он успел полтора года повоевать и хлебнул фронтового лиха. Теперь Пчелкин даже забыл о своем преклонном возрасте и метнулся к двери коридора, почти как спринтер, но пол стал уходить у него из—под ног, словно ледяная горка. Под ним уже была пропасть. Он повис на пороге коридора, пытаясь пальцами, ногтями задержать сползание вниз, в разверзшийся под ногами ад.

Последнее, что он успел запомнить, был крик Валентины Степановны. Она с неожиданной силой схватила его за ремень и ворот рубашки, отступая назад, втянула в коридор. Сердце у него сжалось, будто кто-то крепко—крепко стиснул его в кулаке, стало нестерпимо больно, и он потерял сознание...

Когда Пчелкин открыл глаза, он лежал на спине под косо висевшей панельной плитой. Боль отпустила. Рядом с ним на полу сидела Валентина Степановна и молча плакала. Ни—когда еще она не казалась ему такой старой, такой маленькой, ссохшейся, жалкой и несчаст—ной, даже когда они хоронили единственного сына. А ведь она была намного младше его! Когда живешь рядом с кем-то, изменений не замечаешь.

Эх, Витька, Витька... Павлу Викторовичу стало страшно обидно. И зачем это Бог, если все—таки он есть, сохранил им жизнь, а сына лишил? Лучше бы наоборот сделал... Да и нет никакого Бога, иначе он не допустил бы всех этих безобразий...

Дыхнув жаром, внизу взорвался газ, и руины осели, как карточный домик, заглушив последний крик стариков.

Они погибли все, все жильцы дома. Праведники и грешники. Умные и глупые. Любящие и ненавидящие. Их уже нет. Их жизни оборвались.

Они уже ничего не исправят, никого не осудят, не попросят прощения у живых...

XXXV

О взрыве на Гуриевича Шмидт узнал только утром следующего дня из телевизионных сообщений. Как и все, кто услышал об этом злодеянии, он был страшно потрясен. Никто не ожидал, что враг нанесет очередной удар по столице России. Вернее, что это в принципе возможно, хотя после взрыва в Дуйнакске этого следовало ожидать. В списках погибших он увидел фамилию родителей Пчелы, но Холмогоров в них упомянут не был.

Первым делом Дмитрий вызвал начальника службы безопасности Коляна и поручил ему выяснить, что случилось с Юрием Ростиславовичем. Они договорились, что он будет ждать его сообщений в Фонде Реставрации. Колян пропал на целый день, уже поздно вечером отзвонился и сказал, что они едут в офис.

Выйдя от Пчелкиных, академик Холмогров так и не поехал к себе на квартиру, где был прописан. Да и нельзя было туда возвращаться. Там наверняка его ждал похожий на хряка уголовник с замашками Малюты Скуратова.

Как вариант, можно было бы поехать на дачу, но, проверив содержимое карманов, академик убедился, что у него нет ни денег, ни документов. Они остались у Пчелкиных, в отличие от бесполезных в этой ситуации ключей от его собственной квартиры. "И что меня понесло на ночь глядя...", — пожалел он сам себя. Но возвращаться назад не хотелось.

Проводив взглядом отъезжавший грузовичок с лишними мешками, Холмогоров поднял воротник плаща и направился по зебре к тополям на другой стороне улицы, где во дворе близнеца того дома, из которого он вышел, была детская площадка, стояли грибки и лавочки. Он сел на одну из них и поискал глазами окна Пчелкиных. Павел Викторович наверняка сидит себе у телевизора и ругает правительство. Холмогоров поплотнее запахнул плащ, надвинул шляпу на лоб и задремал.

Во сне ему привиделся сам Господь Бог Ветхого завета — Саваоф. Причем они оба висели в черной, абсолютно беззвездной бездне, одетые в черные же похожие на рыцарские доспехи космические скафандры с поднятыми забралами. Кожей лица он ощущал приятный холодок. Гравитации не было вообще, что порождало ощущение удиви—тельной свободы... Больше всего Холмогорова поразило отсутствие света как такового и то, что он, несмотря на это, видит Бога. Как физик он понимал, что это невозможно.

— Хочешь, я покажу тебе Большой взрыв? — спросил его Саваоф, но у Юрия Ростиславовича почему-то больно сжалось сердце от дурного предчувствия...

Он хотел крикнуть, что нет, ни в коем случае не хочет, но откуда-то издали на него пахнуло жаром, большой взрыв сорвал с него шляпу, а его самого прижал к спинке скамейки. В лицо ударила горячая волна песка и пыли.

Одновременно со всех сторон понеслись звуки сирен сработавшей автомобильной сигнализации. Он открыл глаза, и увидел на месте дома Пчелкиных плотные клубы пыли...

Когда Юрий Ростиславович, а за ним Колян с его тростью в руке вошли в офис Фонда Реставрации, больше всего Шмидта поразило то, что старый Холмогоров двигается, как сомнабула. По нему было видно, что он не ориентируется ни во времени, ни в пространстве, и вообще находится где-то далеко отсюда. Шмидт вопросительно взглянул на Коляна, и тот со значением покрутил пальцем у виска.

— Где ты его нашел? — растерянно поинтересовался Дмитрий.

— В ментуре на Гуриевича, он без документов был, его участковый нашел на улице. Менты пытались выяснить, кто он и что, снять показания, но он полностью отключился, ты же видишь. Пришлось дать на лапу, не хотели его отпускать. Я говорю, нужна вам лишняя головная боль, особенно сейчас. А они мне — это важный свидетель...

Оба одновременно посмотрели на академика, с безразличным видом стоявшего посреди комнаты.

— Что будем делать? — спросил Колян Шмидта, положив на стол связку ключей. — Это все, что у него было.

— От его квартиры, — догадался Дмитрий. — Давай вот что сделаем, берем старика и дуем к нему на Ленинский проспект. Завтра найдем сиделку, организуем ему призор. На ночь оставим кого-нибудь из наших, Чилонова, например. Не бросать же деда...

XXXVI

Директриса интерната "Сосновый бор" Шубина решила, что не стоит травмировать детей кошмарными подробностями взрыва жилого дома на улице Гуриевича. И так первые репортажи, которые ученикам позволили посмотреть, вызвали у девочек истерику.

Федеральные каналы по ее приказу были отключены, а вместо новостных программ по кабелю непрерывно крутили фильмы — в основном комедии и фэнтези. В учебное время преподаватели обрушили на детей лавину заданий. Лучшее средство от горя и переживаний — работа.

Занятия шли, как и в других учебных заведениях, по программе, словно по накатанной колее. Но колея тут все—таки была немного другая. Бела она как бы в гору. Лариса Генриховна не уставала повторять коллегам:

— Сегодня вы учите тех, кто будет назначать вам зарплату и выплачивать пенсию завтра. И чтобы потом не бить себя в грудь, учите их так, чтобы им и спустя годы хотелось платить вам как можно больше!

И эту концепцию директор интерната подкрепляла универсальным средством: жесткой, но честной внутришкольной конкуренцией.

Эффект от ее слов был не так велик, как хотелось бы. Но все—таки был. Даже обструганные государством училки на конкретном примере были способны понять взаимосвязь качества своей работы и оплаты за нее.

Все обязательные и необязательные предметы: русский, английский, математику, физику, семейную и деловую психологию, основы права и прочие предметы, — преподавали для каждого класса как минимум два учителя, на выбор. А экзамены принимали комиссии из приглашенных со стороны известных педагогов и ученых.

И учащиеся, зная, что от правильного выбора преподавателя зависят их оценки, а следовательно, и деньга—шишки, и степень свободы, и привилегии, ходили на занятия тех, кто учил лучше: понятнее, интереснее и толковее.

Ну, а чем больше учеников, чем лучше их успехи, тем весомее зарплата преподавателя, чем меньше — тем вероятнее увольнение. Таковы суровые законы конкуренции. С другой стороны, если кто-то из детей и сам не успевал, и другим мешал, таких безжалостно отчисляли под ка— ким—нибудь благовидным предлогом, вроде чрезвычайной одаренности к рисованию, которая требует срочного перевода в художественную школу.

На таких жестких условиях найти учителей было не так-то просто. Выпускники пединститутов в подавляющем большинстве предпочитали жаловаться на мизерные ставки в школе, а не вкалывать и зарабатывать деньги там, где можно было это сделать.

Но уж если кто приживался в "Сосновом бору" — учитель или ученик — для него это место делалось в полном смысле родным домом и альма—матер...

Несмотря на малолетство, а Иван был почти самым младшим, он быстро уловил здешнюю специфику.

И, получив отказ от директрисы, к которой он набивался в курьеры, начал доставать наставников вопросом, почему Лариса Генриховна не взяла его на работу?

Юный хитрец не делал этого публично, на уроках. Ему не хотелось, чтобы однолассники восприняли его как неудачника, которому все во всем отказывают. Он отдавливал преподов в коридоре или на улице, задавал вопрос и, пытливо глядя в глаза, ждач ответа. Но почему-то они все как один увиливали от ответа.

Учитель психологии, очень ласковый, добрый дядечка в бороде, как у Карабаса—Барабаса. ниже пояса, дружелюбно посмотрел с высоты своего двухметрового роста и улыбнулся:

— Все зависит от постановки вопроса. Того, кто так ставит вопрос, брать на работу невыгодно, понимать?

Ваня насупился:

— А как это... Как его надо ставить?

— Это долго объяснять, а у меня сейчас перерыв. Старшеклассников спроси, — посоветовал бородач и удалился, усмехаясь в усы: мальчишка на верном пути, пусть сам выяснит то, что его интересует.

Ага, "спроси". Иван уже знал, что тут принято за все платить и еще раз платить. Никто за спасибо его консультировать не станет. Либо шишки потребуют, либо сортир за кого-то мыть придется. Тут такое правило: не умеешь работать головой, зарабатывай реками.

Иван выбрал место неподалеку от косметического кабинета, присел на корточках у стены и стал ждать. Высмотрев среди старшеклассниц самую добрую на вид, Ваня хлюпнул носом и потер кулаками глаза. Но облюбованная им толстая круглолицая деваха проплыла мимо, даже не покосившись в его сторону. Зато рядом присела на корточки чернявая, невысокая и тощая девчонка, похожая на Каркушу из детской передачи:

— Ты чего тут на жалость бьешь? — поинтересовалась она.

— Не знаю, как вопрос правильно задать, — тут же перестав притворяться, объяснил Иван.

— Что за вопрос?

— Почему меня на работу не взяли?

Он объяснил, как было дело, и с надеждой посмотрел на старшеклассницу.

— Понятно. А тебе что интереснее, выпрашивать шишки или их зарабатывать?

— Не знаю, — подумав, честно признался Ванька.

— А—а... Ну, пошли, — она взяла его за руку и отвела к расписанию уроков.

— Ну ты и тормоз, — сказала она осуждающе. — Кто ж это должен знать по—твоему? В общем так, смотри, вот через пять минут в десятом "А" начнется семинар "Закон Парето и чувство ответственности". Если послушаешь, может, и поймешь что к чему. Это как раз лекция Ларисы Генриховны. Он разрешает свободное посещение. А мне, извини, надо бежать.

— Тебя как зовут?

— Галя Нагоева.

— Спасибо, Галя, — крикнул Иван ей вслед.

Время еще было. Он не торопясь нашел кабинет, подождал, когда все десятиклассники рассядутся по своим местам, и только потом пристроился на свободном месте во втором ряду возле окна. Здесь ему рослые ребята не заслоняли доску и учительницу. На этот раз Шубина была в темно—синем костюме а—ля Маргарет Тэчер.

— Здравствуйте, полузвери—полубоги! — крикнула директриса, врываясь в класс одновременно со звонком на урок.

Она весело посмотрела на вставших вместо приветствия ребят и продолжала:

— Садитесь. Не будем терять времени, его и так всегда не хватает. Ну, что, кто напомнит формулу Парето? Десять шишек, — она взяла со стола указку и проткнула ей, как шпагой, воздух в направлении маленького толстого мальчишки. — Давай ты, Нившиц.

— Это закон соотношения причин и следствий: большее всегда определяется меньшим. Большинство финансов, например, всегда сконцентрировано в руках меньшей части населения.

— М—да... а точнее? — поморщилась училка. — Кто-то может поконкретнее? Ну—ка, давай... Батина!

— Ответственность идет но нисходящей: чем больше людей, тем меньше ответственности. И наоборот. А ёце — надо выбирать самое существенное в задаче, и это решать.

— М—да, красиво говоришь. Но не очень понятно о чем? Кто нам почетче объяснит? Сакама— да? Ну—ка, ты попробуй ответить.

— Парето эмпирическим путем вывел формулу "двадцать на восемьдесят", — отбарабанила красивая девочка восточного типа. -то есть, двадцать процентов причин определяет восемьдесят процентов результатов. На практике это означает следующее: двадцать процентов работающих выполняют восемьдесят процентов работы. Двадцать процентов сотрудников создают восемьдесят процентов проблем. Двадцать процентов клиентов дают восемьдесят процентов прибыли. Двадцать процентов населения владеют восемьюдесятью процентами богатств страны. И так далее, везде и во всем.

— Молодец. Десять шишек твои, — Лариса Ген— риховна жестом разрешила девочке сесть. — Но какая от этого практическая польза? Скажи нам, Тасьянов.

— Зная этот закон, мы можем правильно распределить ресурсы. Поскольку всего двадцать процентов налогоплательщиков дают восемьдесят процентов налогов, значит для увеличения поступлений в бюджет надо в первую очередь создать благоприятные условия именно для этих двадцати процентов населения. Тогда станет лучше и остальным восьмидесяти процентам. Это в их интересах, хоть они этого и не сознают!

— Хорошо, садись. А кто мне скажет, как...

Но Тасьянов, высокий крепкий парнишка

с ясным честным взглядом не сел, а обиженно спросил:

— А шишки?

— Что шишки?

— То есть, как что? Как отвечать, так Тасьянов, а как шишки получать, так Сакамада? Так нечестно!

— А, извини. И тебе пусть будет десять шишек. Устроит? Садись. Но тема наших занятий, позволю себе вам напомнить, "Закон Парето и чувство ответственности". Кто-то может объяснить нам, при чем тут ответственность? Даю наводку. Закон Парето — это закон природы. Эта формула действует в любой стране и при любом общественном строе. А ответственность — это субъективное чувство, что-то такое неуловимое, эфемерное, как порхающая бабочка. И одновременно от него, от чувства ответственности, нередко зависит и решение чисто материальных проблем. Как это совместить: арифметику и эмоции? Ну, у кого есть, что сказать?

— Я знаю, я! — подскакивая от нетерпения на стуле, тянул руку аккуратно причесанный русый мальчуган.

— Давай, Тодорковский.

— Чувство ответственности — это как музыкальный слух. Значит, по закону Парето, у двадцати процентов людей оно от природы так хорошо развито, что реализуется само собой, а у восьмидесяти от природы развито слабо. Поэтому большинство любит переваливать ответственность на других. Это стрекозы, которые сначала лето прогуляют, а потом зимой сосут лапу и мечтают ограбить муравьев!

— Ну и что? Происходит естественный отбор муравьев, которым надо уметь защищаться, — возразила Лариса Генриховна.

— А то, что если большинство народа выберет себе в лидеры безответственных стрекоз, то когда они всех работящих муравьев ограбят, уничтожат или пересажают, страна станет легкой добычей для внешнего или внутреннего врага.

— Интересная мысль. Ладно, десять шишек твои. Клопонин, может быть, ты дополнишь?

— Безответственность — это тоже проявление закона Парето, — встал с места высокий черноволосый мальчик, похожий на отличника. — Большинство людей... Ну, не очень умные. Они всегда и во всем оправдывают себя и при этом осуждают других. Легче всего делить людей на дураков, воров и негодяев. Это ведь все объясняет! Не одно, так второе, не второе, так третье. Такие люди живут по принципу "кругом враги" и как раз из—за этого не могут добиться в жизни успеха.

— Здраво рассуждаешь, — похвалила его учительница. — Но как определить, кто такой ответственный человек? Ну вот пусть нам это объяснит наш сегодняшний гость, — Лариса Генрихов— на показала указкой на засидевшегося Ваньку. — Ты что—нибудь понял из того, что мы сегодня обсуждаем? Кто такой ответственный человек и чем он отличается от других?

— У него есть бабки! — вывел для себя формулу Парето Иван Белов.

Весь класс зашелся хохотом, а громче всех смеялась Лариса Генриховна.

— Это не факт, — сказала она, вытирая набежавшие на глаза слезы платком. — Деньги может заграбастать и любой бандит. Ограбит трудягу в темном переулке, а потом заявит, что скопил сам тяжким трудом. Кто знает, по каким признакам, характерным оборотам речи можно быстро выявить безответственную личность? Учтите, вам это очень пригодится при выборе друзей и помощников. Ну, Болтании?

— Они это... — почесал затылок узколицый мальчик, — они говорят: чашка разбилась.

— Очень точно замечено. А как скажет ответственный человек?

— Я чашку разбил. Нечаянно.

Класс оживился. Ребята тянули руки и кричали наперебой:

— А еще они говорят: мне мало платят!

— Кругом все воруют!

— Я бедный, потому что честный!

Со всех сторон сыпались характерные для не способных отвечать за себя людей словечки и выражения...

И Ваня насупился. Он понял, в чем суть его проблемы. Правильно было бы спросить не почему меня не взяли, а почему я не добился этого! Но вот почему не сумел, оставалось для него загадкой. Иван отвлекся, выглянул в окно. И замер с открытым ртом. Во дворе кто-то очень знакомый отбивался от трех охранников интерната в черной форме. Иван всмотрелся и затаил дыхание: они били резиновыми дубинками его папу!

XXXVII

Белов пролежал всю ночь на мокром от крови полу. Было очень холодно — на нем была одна порванная в нескольких местах рубашка и джинсы. Уходя, Усман пообешал ему, что с ним будет то же самое, что с Нагоевым, если он не наберется за ночь ума и не станет сотрудничать с ними.

Рук он ему не развязал. К утру они затекли так, что Саша перестал чувствовать пальцы и слегка запаниковал. Так и до гангрены недалеко. Он лежал у стены, там, где пол был посуше. Сейчас на нем была хорошо видна кровавая дорожка — след, оставшийся после того, как тело Нагоева выволокли из камеры Адам и Юсуф.

Стены камеры были шероховатые, и о них можно было бы перетереть веревку, но, как назло, на них не было ни единого выступа. Он осмотрел забытую Усманом канистру. Она тоже не годилась для этой цели. Окна в помещении не было, освещалось оно лампочкой в смотированном на стене плафоне. Больше всего Белову понравилось то, что проводка была наружной. Провод был резиновый, довольно длинный и толстый. Если оторвать его от стены, метра три длиной. Вот только что это даст, как этим воспользоваться?

Его размышления прервал скрип открывающегося "иудиного глаза".

— Саш, ты как? — услышал он голос Земфиры.

— Твоими молитвами! Долго парня били длинными ногами, а потом решили замочить, — изображая бодрячка, пропел Белов на мотив "Мурки", хотя ему было не до шуток.

— Подожди, я тебе сейчас поесть принесу, — крикнула Земфира, и он услышал стук удаляющихся шагов.

Минуты через '(ри дверь камеры открылась. Земфира принесла*— собой хозяйственную сумку с едой и пачку газет, чтобы постелить на полу, покрытом коркой засохшей крови. Саша, прислонившись спиной к стене, молча смотрел на эти приготовления. На этот раз его работодательница была в черной юбке до пят, такого же цвета кофте с длинными рукавами и кремовом платке, полностью закрывающем волосы. Когда она закончила приготовления, Саша даже не пошевелился.

— Ты что, не будешь есть? — удивленно спросила девушка. — Поешь, тебе нужно восстановить силы! Они тебе понадобятся!

Белов скептически усмехнулся, поднял на уровень лица посиневшие руки с распухшими, как сардельки, пальцами. Земфира ахнула и сочувственно посмотрела на Сашу. Она достала из сумки обыкновенный столовый нож и попыталась перерезать веревки на Сашиных запястьях. Не сразу, но это ей удалось.

Он принялся изо всех тереть ладонь об ладонь, но все равно их не чувствовал. Как будто не его руки. Тогда Земфира ему стала помогать: массировать запястья, разглаживать фаланги пальцев. С минимальным результатом. Даже после этого все его попытки взять кусок хлеба или поднести ко рту стакан с водой ни к чему не привели. Девушка была вынуждена его кормить с руки, как ребенка. Сердце у нее разрывалось от жалости!

Дата добавления: 2015-07-26