Февраля 1964. Произошло что-то странное — очень, очень странное, такое в первый раз случилось со

Произошло что-то странное — очень, очень странное, такое в первый раз случилось со мной.

G привез из Парижа книгу, альбом — альбом фотографий. На одной стороне — фотография, на другой — факсимильная копия, вероятно, рукописного текста одного какого-нибудь знаменитого автора, поэта, писателя и т.п. — я не читала это. Текст и фотография. Они назвали альбом «Париж Мечты»… (Мать поднимает глаза к небу)

Фотографии сделаны очень артистически. Они сделаны под совершенно необычными ракурсами, и некоторые из них действительно очень хорошие. Но в целом — несколько вульгарно: слишком много обнимающихся людей, носки, развешенные для просушки на солнце — они путают искусство с необычностью. Необычно — это очень хорошо, но все же это могло быть направлено к Прекрасному, чем… Ладно. Я смотрела альбом, листала страницы, и, смотря на все это, подумала: «Да, действительно, тот, кто вообще не знает Париж, получит о нем очень странное представление!» Там не было ни одной фотографии, глядя на которую вы бы сказали «О! Великолепная фотография», кроме одной с видом на Сену, на которой еще есть… несколько деревьев — такая фотография с тем же успехом могла быть сделана где-то в сельской местности, а не в Париже. И я листала и листала страницы. И вдруг я увидела (я взяла лупу, чтобы получше рассмотреть) панораму набережной Сены с «коробками» этих… как их называют?

Букинистические лавки.

Букинистические лавки, точно. Букинисты.

Альбом был большой, и фотография тоже была большая, вот такая (жест).

Эта фотография была более ясной, чем остальные, менее путанной — более светлой. Разглядывая детали, я подумала: «жаль, что лавки закрыты, и книги не видны — тогда фотография смотрелась бы лучше». То есть, я внимательно разглядывала фотографии и видела все детали, игру света-тени: это не был беглый взгляд. Затем я просмотрела альбом до конца и дала его кому-то посмотреть. И, естественно, первым делом этот человек мне сказал: «Это вовсе не дает представления о Париже». Я ответила: «Конечно, но есть одна фотография, которая дает очень хорошее представление о Париже: это та, что с букинистическими лавками на набережной Сены». Этот человек выглядел озадаченным, так что я сказала «Ну как же!», взяла альбом и стала листать страницы. Я пролистала все страницы — этой фотографии не было! Поэтому я подумала: «Я пропустила ее (я смотрела без лупы), должно быть, я пропустила ее». Я перевернула все страницы в другом направлении, очень внимательно — нет! Не было букинистических лавок! Я пролистала все в третий раз (Мать смеется), опять нет лавок! Я подумала: «Это какое-то отклонение… что-то заставляет меня пролистнуть за раз сразу две страницы, или что-то вуалирует мое зрение». Поэтому я сказала себе: «Хорошо, посмотри завтра утром» и отложила альбом.

На следующее утро я была совсем одна, я сконцентрировалась — я хорошо сконцентрировалась, говоря себе: «Я не хочу никакого наваждения, я не хочу быть одураченной чем-то…». Я видела эту фотографию так ясно… я видела ее, я рассматривала ее в течение нескольких МИНУТ, то есть, я абсолютно уверена в том, что я видела.

Я пролистала альбом раз, два раза, три раза — ничего. Тогда я подумала: «Это невозможно, наброшена какая-то порча». В это утро должен был придти А. Я решила: «Когда придет А, я попрошу его поискать эту фотографию». Он пришел, и я попросила: «поищите». И он действительно нашел букинистические лавки, но они выглядели не так, как на моей фотографии и были на другой стороне листа; я хорошо знаю эту фотографию (я знаю мой альбом сердцем, ты понимаешь!), это была совсем не та фотография, там не было букинистов, были только закрытые лавки; они выглядели не так и, более того, были на другой стороне листа.

И это не был «оживший взгляд», это не было видением: это была ФОТОГРАФИЯ, как и другие фотографии, сделанная в том же цвете — фотография, которую я даже критически изучала с точки зрения, как она снята. Ее не было!

Но она должна где-то быть.

Может быть, они собирались включить ее в альбом и не включили? Может быть, эта фотография есть только у издателя альбома? Но фотография существует, я видела ее материально своими глазами (Мать касается своих глаз) и разглядывала ее с помощью лупы. Как бы там ни было… но ее нет в альбоме.^[35]

(молчание)

Когда-то я говорила себе: «Некоторые люди видят физические вещи на расстоянии, но со мной никогда не случалось ничего подобного». Я видела в тонком физическом (очень близко к физическому, с очень маленькой разницей), но это не было физическим видением: это было видение в тонком физическом. Когда-то я говорила себе: «Странно, физически у меня нет особых способностей, я никогда не наблюдала интересных явлений!» (Мать смеется), но это в прошлом. А теперь эта история! Но, мой мальчик, мне потребовалось сорок восемь часов, чтобы убедиться, что фотографии не было в альбоме! Я еще не оправилась от этого!… Потому что у моих глаз есть память, очень точная; они были натренированы живописью и очень точно видят вещи, как они есть (в конце концов… такими, как они представляются материально). Ты знаешь, я могла поклясться, что эта фотография была в альбоме. И, очевидно, там ее нет. Еще четыре человека, кроме меня, смотрели альбом, и этой фотографии нет там!

Я нашла это интересным, это новое.

Они намеревались опубликовать ее.

Возможно.

И затем, вероятно, фотографий оказалось слишком много, и они отложили эту — нечто подобное. Но, определенно, эта фотография где-то СУЩЕСТВУЕТ.

И она существует в связи с этим альбомом.

Я не была в каком-то особом состоянии, когда видела эту фотографию. Но второй раз, утром, когда я искала эту фотографию, я была в особенном состоянии: было усилие во всех физических клетках знать истину, истину, истину… не иллюзию, и был призыв к Господу, и воля к тому, чтобы исчез весь мир иллюзий — Истину, мы хотим Истину. И когда я открыла альбом, был большой призыв ко Всевышнему, чтобы вещи были в точности такие, как они есть — не «как они есть», а как они есть согласно Истине. Но фотографии там не было!

Это придало мне необычайную интенсивность стремления в теле. Я провела часть ночи в этом напряжении: чтобы исчезли все иллюзии, чтобы было что-то только совершенно истинное — истинное-истинное-истинное… СУЩНОСТНО истинное, не то, что по привычке называется истинным — не путать существующее сейчас с настоящим, истинным (с этой точки зрения тело сделало большой прогресс!). Но фотографии там не было.

Я подумала, что это, возможно, начало новой серии переживаний.

Есть одно переживание, которое я имею все более постоянно: я знаю точно, когда кто-то вот-вот придет (кто придет и когда придет), а также знаю, когда часы вот-вот ударят, ПРЕЖДЕ чем раздастся звук. Это началось довольно давно, несколько месяцев назад, и это все больше и больше устанавливается, становится постоянным… тотальным.

Но это ничто! Это удобно, но это ничто.

Надо найти средство организовать этот новый тип переживания и использовать его — но надо знать, как оно приходит! Потому что когда я рассматривала те фотографии, я вовсе не была в каком-то особом состоянии, я смотрела на них достаточно поверхностно — я находила их… хм!… я видела усилие сделать фотографии «художественными», и я находила интересными ракурсы, под которыми они были сделаны, но это все. Сюжеты… кроме рыбака (в альбоме более четырех рыбаков, мой мальчик!) и людей, спящих на улице, подобного рода вещей. И затем, люди, обнимающиеся повсюду: на скамейках, на набережной Сены, на аттракционах в парке развлечений. Довольно вульгарно. Но качество фотографий, игра света и тени — хорошо сделано. Я не хотела утомлять свои глаза, читая подписи к фотографиям, но, вероятно, они были очень «современными» — были подписи авторов! Ничто, как подпись, не дает портрет человека: претензии, манеры…

Атмосфера Парижа непереносима. Когда я вернулся во Францию, я сразу же заболел, и, затем, эта атмосфера…

Ужасная.

Непереносимая. Надо быть бронированным, чтобы жить там.

Да, чтобы не чувствовать. Большая испорченность. И бесхарактерность, цинизм…

Они могут там жить только благодаря своей невосприимчивости. Если бы они были восприимчивы, они не могли бы там оставаться!

Точно.

Совершенно верно! Тот рыбак на фотографии… надо быть большим энтузиастом, чтобы удить в Сене! (Мать смеется) Видны корабли, проходящие мимо в клубах черного дыма, и тут невозмутимый рыбак со своей удочкой… Точно: зажатые в своей мечте — «Париж Мечты»! Вероятно, рыбак воображает, что находится на берегу маленькой речки где-то в сельской местности.

*

* *

(Немного позднее Мать возвращается к афоризмам Шри Ауробиндо, подготавливаемым к следующему «Бюллетеню:)

96 – Переживай в своей душе истину писания; затем, если хочешь, поразмышляй и интеллектуально вырази свое переживание; но даже и тогда сомневайся в своих формулировках, но никогда не сомневайся в своем переживании.^[36]

Это не требует объяснений.

То есть, детям следует разъяснять, что КАКОЙ БЫ НИ БЫЛА формулировка, КАКИМ БЫ НИ БЫЛО Писание, они всегда стоят на ступеньку ниже самого переживания, уступают ему.

Некоторые люди должны знать это!

97 – Когда ты утверждаешь переживание своей души и отрицаешь другое переживание другой души, знай, что Бог одурачил тебя. Разве ты не слышишь Его само-восторженный смех за занавесом твоей души?^[37]

О, это очаровательно!

Можно лишь прокомментировать с улыбкой: «Никогда не сомневайся в своем переживании, ибо твое переживание отражает истину твоего существа, но не воображай, что эта истина универсальна; и, основываясь на этой истине, не отрицай истину других, ведь переживание каждого отражает истину его души. И полная Истина может быть только совокупностью всех этих индивидуальных истин… плюс переживание самого Господа!»

98 – Откровение — это прямое видение, прямое слышание или вдохновленное воспоминание Истины, дришти, шрути, шмрити; это высочайшее переживание, которое всегда может повториться. Слово Писания является для нас всевышним авторитетом не из-за того, что Бог произнес его, а из-за того, что душа увидела его.

Я думаю, что это отклик на библейскую веру в «Заповеди Бога», полученные Моисеем; что Сам Господь произнес эти заповеди, а Моисей их услышал — это окольный путь… (Мать смеется) сказать, что это невозможно!

«Всевышний авторитет из-за того, что душа увидела это», но это может иметь всевышний авторитет ТОЛЬКО для души, которая увидела это, не для всех душ. Для души, которая переживала и видела это, это имеет всевышний авторитет — но не для других душ.

Это одна из вещей, которая заставила меня размышлять, когда я была совсем ребенком, эти двенадцать «заповедей», которые, между прочим, чрезвычайно банальные: «Люби мать свою и отца своего… не убий…», это пресная банальность. И Моисей взобрался на Синайскую гору, чтобы услышать это…

Много шума из ничего!

Да, мне тоже так всегда казалось.

Я не знаю, имел ли Шри Ауробиндо в виду индийские Писания… Может быть, Упанишады? Или Веды? – но, нет, Веды были устными.

Они СТАЛИ Писаниями.

С Бог знает какими искажениями.

Не слишком большими, потому что они всегда повторялись со всеми интонациями. Вероятно, среди всех Писаний Веды меньше всего искажены.

Были и китайские Писания…

Но все больше и больше, мое переживание состоит в том, что откровение (оно приходит, конечно же), откровение — это вещь, которая может быть применима универсально, но которое, в своей форме, всегда личное — всегда личное.

Это так, как если бы Вы видели Истину только под одним углом. В ту минуту, когда Вы выражаете ее в словах, это неизбежно один угол.

Вы имеете переживание без слов и без мысли, переживание какой-то вибрации, которая дает Вам ощущение абсолютной истины, и затем, если оставаться очень неподвижным, не пытаясь ничего знать, по истечении некоторого времени оно как бы проходит через некий фильтр и передается через нечто вроде идеи. Затем эта идея (которая еще немного расплывчатая, то есть, она очень общая), если продолжать оставаться совсем неподвижным, внимательным и молчаливым, проходит через другой фильтр, и тогда происходит нечто вроде конденсации, как капля, и переживание обращается в слова.

И даже если вы имеете переживание совершенно искренне, то есть, вы не обманываете себя, это обязательно одна точка, ОДИН СПОСОБ выразить его, это все. И не может быть иначе. Кроме того, есть совершенно очевидное наблюдение: когда вы обычно используете определенный язык, переживание приходит на этом языке: мне переживание всегда приходит на английском или французском; оно не приходит на китайском или японском! Слова обязательно английские или французские, иногда попадаются слова и на санскрите, но это из-за того, что я знаю санскрит на физическом уровне. Иначе, если я слышала (не физически) слова на санскрите, произнесенные другим существом, тогда они не кристаллизуются, остаются расплывчатыми, и когда я возвращаюсь к совершенно материальному сознанию, я помню определенный смутный звук, но не точное слово. Поэтому, с той минуты, когда переживание сформулировано, оно ВСЕГДА видится под индивидуальным углом.

Это нечто вроде ОЧЕНЬ СТРОГОЙ искренности; вами овладевает энтузиазм, потому что переживание приносит необычайную мощь, там Мощь — она в переживании до слов, она уменьшается со словами — Мощь там, и с этой Мощью переживание чувствуется очень универсально, есть впечатление: «Это универсальное Откровение». Да, это универсальное откровение, но как только вы выразили его словами, оно больше не универсально: оно применимо только к тем мозгам, которые обучены понимать этот способ выражения. Сзади есть Сила, но надо идти за пределы слов.

(молчание)

Это приходит все чаще и чаще — эти вещи, которые я на скорую руку записываю на обрывках бумаги, и это всегда один и тот же процесс: сначала всегда есть нечто вроде разряда, вспышки — это как взрыв мощи истины, как белый ослепительный фейерверк… (Мать улыбается), гораздо больше, чем фейерверк! И затем он катится и катится (жест над головой), он работает и работает; затем приходит ощущение идеи (но идея ниже, это как одежда), и эта идея содержит свое ощущение, она приносит с собой ощущение — это ощущение было и раньше, но без идеи, так что вы не могли определить ощущение. Есть только одна вещь — это всегда вспышка светлой Мощи. Затем, после, если взглянуть на это, оставаясь очень спокойным, пока все спокойно над головой — все спокойно вот так (жест недвижимости, обращенный вверх) … тогда, вдруг, кто-то начинает говорить в голове (!), кто-то говорит. Говорит эта вспышка. Тогда я беру авторучку, бумагу и пишу. Но между тем, что говорит и что я пишу, есть еще маленький переход, из-за чего что-то наверху не удовлетворяется написанным; тогда я снова становлюсь совершенно спокойной: «А, нет, не то слово — вот это» — иногда требуется два дня, чтобы вышло что-то действительно определенное. Но те, кто удовлетворены мощью переживания, они наспех формулируют его и посылают вас в мир чувственных откровений, являющихся искажениями Истины.

Надо быть очень ровным, очень спокойным, очень критическим — особенно, очень спокойным, молчаливым-молчаливым-молчаливым, не стараясь схватить переживание: «А, вот оно!», тогда портится все. Но надо смотреть — смотреть очень внимательно. И в словах есть некий остаток, нечто, что осталось от первичной вибрации (такое малое), но есть нечто, нечто, что заставляет вас улыбнуться, оно приятное, оно искрится… как игристое вино, и затем здесь (Мать показывает слово или отрывок в воображаемой записи) оно тускнеет; затем смотришь на это со своим знанием языка или с чувством ритма слов, и тогда замечаешь: вот здесь «булыжник» — его надо убрать; затем ждешь, пока вдруг внезапно — пуф! оно падает на свое место — верное слово. Если быть терпеливым, то после дня-двух это становится совершенно точным.

У меня такое впечатление, что это всегда было так, но теперь это стало совсем обычным, очень привычным состоянием; разница состоит в том, что если раньше я удовлетворялась приблизительностью (когда я снова вижу определенные вещи, написанные таким вот образом, я сознаю, что это приближение, которое удовлетворяло раньше), то сейчас все более ровно, более взвешено — и более терпеливо. Надо ждать, когда это обретет форму.

В этой связи я заметила другую вещь: я больше не знаю языков тем же образом, как я знала их раньше! Это совсем особенно, особенно, что касается английского языка… Есть нечто вроде инстинкта, базирующегося на ритме слов, который неизвестно откуда приходит (возможно, из сверхсознательной части языка) и который позволяет вам знать, правильна фраза или нет — это вовсе не ментальное знание, совсем не так (все это ушло, даже знание орфографии полностью ушло!), но это нечто вроде ощущения, чувства внутреннего ритма. Я заметила это несколько дней тому назад: в открытки ко дням рождения мы помещаем цитаты (кто-то печатает цитаты и иногда делает в них ошибки), и была одна моя цитата (я совсем не помню, что я писала это или имела такую мысль). Я увидела эту цитату (она была написана по-английски), я ее увидела, и в одном месте было так, как если бы вы сделали ложный шаг: это не было правильным. Тогда ко мне ясно пришло: «Фраза будет правильной, если сделать вот так и вот так» (сказать так, значит, слишком ментализировать: это нечто вроде ощущения; это не мысль, это ощущение, как ощущение звука). Если фраза написана таким вот образом, тогда звук правильный; фраза, написанная по-другому, хотя и использующая те же самые слова, но в обратном порядке (как оно и было в этом случае), становится неправильной, и чтобы исправить ее, надо было добавить короткое слово (в данном случае надо было добавить it), и тогда, со звуком it, фраза становится правильной… Всевозможные такие вот вещи — если меня ментально спросят, я отвечу: «не имею ни малейшего представления», это не пришло ни из какого знания. Но такая точность! Необычайная.

И я поняла, что это было способом знания языка. Я почти всегда имела это, когда писала по-французски — прежде это было менее точно, более расплывчато, но было ощущение ритма фразы: если фраза имела этот ритм, она правильная; если она неправильная, этого ритма не было. Это было очень расплывчатым, я никогда не пыталась углубиться в это или уточнить это, но за последние несколько лет это стало очень точным. В случае с английским языком это показалось мне более интересным, потому что, очевидно, английский язык менее подсознателен в моем мозге, чем французский (не очень намного, но все же меньше), и сейчас это мгновенно! И затем, это так очевидно, ты знаешь, что если самый большой знаток языка скажет мне: «не так», я отвечу: «Вы ошибаетесь, это правильно».

Примечательно то, что это сознание совершенно не зависит от внешнего, школярского знания, полностью не зависит, и оно АБСОЛЮТНО, оно не терпит дискуссий: «Вы можете говорить, что угодно, вы можете говорить мне о грамматике, словарях и правильном употреблении… правильно будет вот так, и это все».^[38]

Дата добавления: 2015-07-26