Интимное обращение

Если человеку изначально свойственно движение к «другому», если личность есть «бытие к…», то еще одной существенной чертой, отличающей ее от неодушевленных предметов, является наличие внутренней жизни, где личность, как представляется, беспрестанно пополняет свои богатства. Мы будем теперь говорить, как это принято, о субъективности, о внутренней жизни, или интериорности. И пусть эти понятия не вызывают пространственных ассоциаций и не дают оснований считать, будто мы консервируем жизнь личности в предшествующей фазе с целью показать, что она противостоит не движению к коммуникации, а соответствующим изначальным импульсам.

Сосредоточенность. Вот на моем столе лежит камень. Он существует, но существует как пересечение сил: камень — это то, что делают его скрещивающиеся в нем силы, и ничего более. Животный мир начинает уходить от этого лишенного внутреннего содержания существования.

Он выкраивает себе во внешнем мире закономерностей собственное пространство. Человек может жить так, как живет вещь. Но поскольку он не вещь, то такую жизнь он считает сдачей позиций: это «развлечение» Паскаля, «эстетическая стадия» Кьеркегора, «неподлинная жизнь» Хайдеггера, «отчуждение» Маркса, «недобросовестность» Сартра. Человек «развлечения» живет как бы вне себя, растворяясь во внешней суете. Такой человек — раб своего аппетита, телесных потребностей, привычек, связей. Жизнь во всей ее сиюминутности, без воспоминаний, мечтаний и борений — она вся вовне, и ее можно назвать заурядной. Личная жизнь начинается тогда, когда человек оказывается способным уйти от внешнего окружения, чтобы овладеть собой, взять себя в руки, иными словами, сосредоточиться, собраться.

На первый взгляд это движение вспять. Но такое отступление всего лишь момент более сложного движения. Если мы будем топтаться на месте, начнется разложение. Здесь важно не движение вспять, а концентрация сил, их обращение. Личность отступает лишь для того, чтобы шагнуть вперед как можно дальше.

Только исходя из этого жизненного опыта можно оценить значение тишины и уединения. Сегодня самое время напомнить об этом. Наша цивилизация развлечения извращает смысл досуга, притупляя ощущение времени, вставая препятствием на пути создания общезначимых произведений искусства, опустошая внутреннюю жизнь, столь необходимую поэтам и верующим.

Слова-синонимы, означающие сосредоточенность (reprendre, ressaisir), напоминают о том, что она результат активной деятельности и противоположна наивной вере во внутреннюю спонтанность и воображение. Наш первейший враг, говорит Г. Марсель, то, что кажется нам «вполне естественным», само собой разумеющимся, что мы делаем инстинктивно или по привычке. Личностями не становятся по наитию. Между тем, обдумывая что-то, мы тоже упрощаем, сложное сводим к простому. Речь идет не об усложненности или изысканности в психологическом смысле и не о патологической страсти к самокопанию.

Тайна (в себе). Какую же глубинную цель преследует сосредоточенность? Что-либо сформулировать? Разумеется, личностная сосредоточенность необходима для выработки понятий, построения схем, создания структур^[215]. Здесь не следует ссылаться на то, что не все может быть высказано. Но объяснение, по своему определению, оставляет в стороне единое и неделимое своеобразие. Личность — это не «нечто», которое мы находим в результате анализа или путем комбинаций различных ее черт. Если бы она представляла собой некую сумму черт, ее можно было бы подвергнуть инвентаризации. Однако личность есть средоточие того, что не поддается каталогизации (Г. Марсель). В противном случае она была бы подвластна детерминизмам. Личность — это очаг свободы. Она скорее присутствие, чем бытие (выставленное напоказ бытие), присутствие активное и неисчерпаемое. Современная психология сумела проникнуть в нижние слои психики, но она не уделила достаточного внимания тому, что можно было бы назвать вершинами личности, какими, например, являются творческие помыслы или мистические откровения. Научные понятия и художественные представления лишь в незначительной степени приоткрывают нам и то и другое.

Очевидно, что жизнь личности по природе своей таинственна. Люди, у которых все вовне, все напоказ, не обладают тайной, у них нет ничего внутри, ничего сокровенного. Они всегда открыты, как книга, к ним быстро теряешь интерес. Не обладая опытом глубинного дистанцирования, они не способны «уважать тайну» — ни свою, ни чужую. У них дурная привычка говорить без умолку, откровенничать, копаться в мелочах, принимать ту или иную позу, требовать к себе внимания. Личности же, обладающей неисчерпаемым внутренним миром, свойственны сдержанность и скромность. Она не в состоянии полностью раскрываться в непосредственном общении и обычно предпочитает косвенное общение — иронию, юмор, парадокс, символ, выдумку, вымысел.

В персоналистски ориентированных работах^[216] часто можно встретить тему целомудрия. Целомудрие — это такое чувство, какое демонстрирует неисчерпаемая в своих внешних проявлениях личность, когда эти проявления принимают за ее подлинное существование. Физическое целомудрие свидетельствует не о непорочности тела, но о том, что Я значительно превосходит свою телесность. Целомудрие чувств означает, что, когда берет верх одно из них, это ограничивает и искажает Я. Физическое целомудрие и целомудрие чувств означают, что Я не является игрушкой ни природных сил, ни других людей. Меня не смущает ни моя нагота, ни то, что я на кого-то похож, но невыносимо, если меня воспринимают только в таких обличьях. Противоположностью целомудрия является вульгарность, когда я озабочен лишь тем, как выгляжу со стороны, в общественном мнении.

Необходимо всякий раз разоблачать ложное целомудрие и не допускать извращения смысла таинства.

Интимное. Личное. В свободном проявлении описанных выше состояний мы сталкиваемся с тем, что называют переполненностью сердца, интимными чувствами. Это — радость от того, что мы обрели внутренние силы и они укрепили нас. Но такое состояние часто омрачается тягой к замкнутой и скованной вегетативной жизни, похожей на изолированную, лишенную внешних контактов жизнь младенца во чреве матери или на жизнь ребенка под жесткой родительской опекой. Это ощущение «у себя», при условии соединения весьма разнообразных элементов, в глубине своей противоречиво. Может случиться и так, что мне придется отказаться от той борьбы, которая идет внутри меня, хотя я и сохраню при этом ценности, дающие мне возможность сосредоточиться. Именно вокруг точки переплетения этих противоречивых сил и образуется зона личного. Она располагается между моей неявленной вовне жизнью и жизнью публичной, и именно в ней я, как социальное бытие, стремлюсь поддерживать мир и доверительность в моем общении с «другими». Но в этой зоне я также ищу тепла и покоя, биологической защищенности.

Ценности внутренней жизни и частного, в том числе и семейною, существования нередко испытывают на себе давление отмеченных противоречий.

Вместе с тем не стоит представлять дело так, будто мы существа исключительно духовные. В нас смешано земное и небесное, и мы не в состоянии следовать заповедям личностного бытия, полностью игнорируя законы живой природы. Но надо быть постоянно начеку, чтобы вегетативное прозябание не подавило духовного порыва. Простодушие и безмятежность, свойственные личностному бытию, должны иметь свои границы. Ведь целомудрие может обернуться показной стыдливостью, сдержанность — скрытностью, настороженностью или позерством. Буржуазный образ жизни зачастую содействует подобным превращениям, ложно истолковывая сферу сокровенного, относя к ней деловую жизнь, жилищные условия, болезни, неурядицы в личной жизни людей. Тоталитарные режимы извлекают пользу из этой фальсификации для радикального наступления на частную жизнь. Представляется, что они не доверяют ее возможностям и в то же время недооценивают ее деструктивные силы. Вместе с тем надо демистифицировать частную жизнь, не дать ей превратиться в антипод жизни общественной. Сама структура жизни личности требует этого: рефлексия — не только всматривание внутрь себя, погружение в себя и свои образы, она также интенция, проекция Я. Как если бы дерево, например, существовало само по себе, а его образ был бы во мне, словно в ящике, в который через отверстие в крышке пытается проникнуть взгляд наблюдателя. Осознавать это дерево — значит быть с ним заодно, среди его ветвей и листьев. Как сказали бы индусы, а с ними и романтики, это значит быть этим деревом, испытывать вместе с ним сладостное весеннее пробуждение, расти вместе с ним, раскрываться вместе с его почками, оставаясь при этом самим собой, отличным от него. Внутреннее сознание — не лежбище, где личность обрастает мхом; оно как свет во Вселенной: его не видно, но лучи его проникают повсюду.

Головокружительные глубины. Ставшая привычкой скромность — это всего лишь один аспект жизни личности. Уйти от волнений еще не значит полностью обрести покой. Тот, кто, погружаясь в себя, не останавливается при первом же удобном случае, чтобы перевести дух, а решается идти до конца, скоро лишается всякого прибежища. Художники, мистики, философы часто бывали раздавлены, теряли то, что так многозначительно именуется «внутренним миром», оставались у разбитого корыта. Сегодня много, даже слишком много, говорят о тревоге; слово это, используемое кстати и некстати, стало неким социологическим символом для обозначения потерявшей управление эпохи, признаком развала. Наряду с этой глубоко болезненной тревогой присутствует и другая, сущностно связанная с личностным бытием, с ужасающей тайной его свободы, с его нескончаемой борьбой, с безоглядной тягой к открытиям, которым человек предается без остатка. При виде таких глубин начинает кружиться голова, хотя мы всеми силами стремимся скрыть это, прибегая к соглашательству и впадая в апатию, упиваясь комфортом, разыгрывая поддельную самоуверенность и неприступность. Однако лукавства и обмана здесь не скрыть. Как только мы сталкиваемся с первыми серьезными испытаниями, все завершается духовным крушением, обессмысливанием существования.

От присвоения к отречению от собственности. Личностное бытие есть одновременно и самоутверждение и самоотрицание субъекта. Этот глубинный ритм присущ всем его действиям. Личность утверждает себя в непрекращающейся деятельности по усвоению внешней среды. Однако в той мере, в какой она создает себя, она создает и свое окружение. Чистая субъективность, как мы уже отмечали, немыслима, если речь идет о человеке. Иметь в своем распоряжении определенное число объектов, с которыми можно долгое время быть накоротке, как это бывает в отношениях между людьми, — первейшая потребность личности. Утверждать себя — значит прежде всего отдавать себя этим объектам. Не стоит резко противопоставлять обладание и бытие как две экзистенциальные позиции, между которыми необходимо выбирать^[217]. Поразмыслим лучше о двух полюсах, между которыми протекает воплощенное существование. Невозможно существовать, ничем не обладая; даже если существование, располагая безграничной способностью к обладанию, не может ее осуществить, оно прибегает к тому, что заменяет вещи их символами. Лишаясь обладания, оно лишается и всяких привязанностей, растворяется в объекте. Обладать — значит входить в контакт, отвергать одиночество и пассивное существование; показная бедность на деле является уловкой. Моральный идеализм часто занят поисками лишенного основ существования — поисками противоестественными, завершающимися, как правило, поражением.

Таким образом, обладание, как и интимность, является конкретной потребностью личности. Отрекаться от нее, ссылаясь на возможные злоупотребления, было бы утопией. Первоначальный коммунизм, за исключением некоторых его сект, и не претендовал на это. Обладание соответствует призванию личности, выраженному в двойственном, но едином процессе: сосредоточении и развертывании вовне.

Подобно тому как нашему бытию свойственна плотность, и в обладании присутствуют отягощающие моменты. Все начинается с капризов, с упоения победой. Но победитель может превратиться в узурпатора, капиталы могут оказаться мертвыми, способными льстить лишь самолюбию своего владельца, в то время как сам он вынужден умирать в нищете^[218]. Следует добавить, что этот порок обладания живет в нем самом, как червь в плоде. Исторически преходящее отчуждение коренится не только в современных режимах, обреченных на исчезновение вместе с поддерживающими их структурами. Постоянно возобновляющееся отчуждение трудовой деятельности является следствием самого обладания. Обладание, подобно царю Мидасу, лишает истинной ценности существа и предметы, к которым я прикасаюсь. Оно представляет меня в качестве жестокого завоевателя и требующего подчинения господина, посягающего на их свободу. Часто говорят о развертывании личности вовне, как если бы ей для обретения ценностей достаточно было бы просто расширить поле своей деятельности. Порой восславляют покорение мира, как если бы оно, это покорение, несло с собой освобождение. Персоналистское, то есть диалектическое, понимание обладания менее возвышенно. Ему приходится учитывать всю сложность и противоречивость этого понятия. Развитие личности включает в себя как необходимое условие отречение от собственности, отречение от самого себя и от своих благ. Личность обретает себя, лишь теряя. Ее богатства — это то, что остается, когда она лишается всего, чем обладала, то, что остается от нее в момент смерти. Речь идет не о формальном аскетизме и не об ограничении по-мальтузиански — они имеют отношение к склонностям владельца и его способности реально распоряжаться своими благами, а не их количественным выражением. Технические проблемы собственности и распределения лишь осложняют обсуждаемые здесь проблемы, а вовсе не отменяют их.

Призвание. Сосредоточиваясь, чтобы обрести себя, затем рассредоточиваясь, чтобы собраться с силами, мы, как личности, то расширяя себя, то вновь сужая, до последних дней своих обречены на поиск единства, которое предчувствуем, к которому стремимся, но никогда не достигаем. Я — единственное бытие, у которого есть имя собственное. Эта целостность не есть идентичность, как нечто застывшее, которой отказано в рождении, старении, даже в самом движении. Это и не идентичность того целого, какое можно было бы выразить словами: бездны бессознательного, бездны сверхсознательного, излучение свободы. Единство, о каком мы говорим, постоянно ставится под вопрос; оно не есть ни то, что дано мне, например в виде наследственных черт или привычек, ни то, что я приобрел. Оно не очевидно, как не очевидно с первого взгляда ни единство живописной картины, ни единство симфонии, нации, истории. Надо отвлечься от частностей и в себе самом открыть желание, направленное на то, чтобы обрести это живое единство, вслушаться в его шепот, испытать его в собственном едва ощутимом напряжении сил; однако мы никогда не будем уверены в том, что нашли его. Это более всего похоже на безмолвный призыв, смысл которого мы будем пытаться постигнуть на протяжении всей жизни. Вот почему здесь более всего подходит слово «призвание». Для христианина, верящего в зов личности, оно полно смысла. Чтобы определить персоналистскую позицию, достаточно сказать, что каждая личность имеет собственное назначение, что она занимает только ей принадлежащее место в универсуме личностей^[219]. В этом и проявляется величие личности, в своем достоинстве равной целой Вселенной. Но это требует от нее и смирения, поскольку в мире этом каждая личность своим достоинством сравнима с другой личностью, а личностей так много, что звезд на небе. Очевидно, что личностное призвание не имеет ничего общего с так называемым профессиональным призванием, которое часто зависит от темперамента индивида или от окружающей среды.

Нескончаемое движение личности к своему призванию ломает привычные представления о нем, связанные с такими понятиями, как «интерес», «приспособление», «успех» и т. п. В этом плане можно сказать, что личность — это сама безвозмездность, хотя каждое ее действие вовлечено во что-то и чему-то посвящено. В человеке личность — это то, что не может быть использовано. Вот почему, если речь идет о коллективной жизни, персонализм всегда будет отдавать предпочтение воспитанию и убеждению, а не давлению, коварству, лжи: человек охотно идет туда, куда хочет идти. Единства мира личностей можно достичь лишь благодаря разнообразию их призваний и подлинности взаимоотношений. Этот путь гораздо труднее и длиннее, чем путь грубого насилия, но было бы утопией предполагать, что он безопасен. Тем не менее он должен определять главное направление деятельности. Тоталитаризм же является выражением нетерпения власть имущих.

Диалектика отношения «внутреннее — объективированное». Итак, личностное существование — это одновременно и экстериоризация и интериоризация, и оба эти движения важны для него: каждое из них может либо заблокировать личность, либо рассеять ее в прах.

Мы уже говорили о бедах, подстерегающих объективированную личность. В персоналистски ориентированных учениях постоянно звучит предостережение против спячки, которая на деле может обернуться смертью. Нас предупреждают об опасности уйти в себя, и эта опасность реальна. У большинства людей значительная часть жизни проходит под знаком объективации, так что вместе с Валери можно сказать: «Мы пленники того, что вне нас». Из этой тюрьмы нас освобождает лишь сосредоточенность.

Но и внутри живет опасность расточительства и окостенения, и она преследует нас в моменты сосредоточенности. Длительное сомнение изматывает, погруженность в себя расходует наши силы, чрезмерная требовательность к себе, даже если речь идет о духовных потребностях, оборачивается эгоцентризмом, и он разрастается, как раковая опухоль. Образ Я заменяется образом Я из плоти и крови, того Я, которое признает себя живым организмом, и человек начинает заботиться только о том, какой эффект он производит на других, или о том, как выглядит в собственных глазах. Отныне единственной его целью в жизни становится культивирование этого образа Я, стремление сохранить его в неприкосновенности. Такое может начаться в детстве у избалованного и изнеженного ребенка; как говорят психологи, здесь притязания берут верх над самоотдачей, и тогда с самого начала затруднены адаптация к реальности и контакт с другими людьми. Впоследствии это оборачивается неспособностью к самостоятельной деятельности, безразличием к общим усилиям; утрата собственных корней и бездействие становятся болезнью. У западного человека, начиная с XV века, именно такие наклонности. Все ценности трансформируются в этом софистическом театре Нарцисса: святость и героизм подменяются чванливостью и стремлением к успеху, духовность сводится к суетливому беспокойству, любовь — к эротике, ум — к поверхностному остроумию, диалектика — к словесным ухищрениям, рефлексия — к бесконечному самокопанию, истина — к ложным откровениям.

Настало время напомнить субъекту, что он обретает себя и свою силу лишь в отношениях с внешним миром: ради укрепления внутреннего мира надо уметь выходить за его пределы. Любовь, не скрепленная верностью и браком, зачахнет, предупреждал Кьеркегор, но, даже если брак расстроится, ее значение не исчезнет без следа. Можно, вслед за Клагесом, говорить о существовании инстинкта экстериоризации. Личность — это внутренний мир, требующий реализации вовне. Слово exister («существовать») благодаря приставке ех- («из», «вне») говорит о том, что существовать — значит развертывать себя вовне, выражать себя. Эта тенденция в наипростейшем ее виде побуждает нас выражать наши чувства посредством мимики и слов, запечатлевать нашу деятельность в доступных взору произведениях, вторгаться в окружающий мир и дела других людей. Все качества личности поддерживают друг друга и сочетаются друг с другом. Воздействие, оказываемое на нас природой, и наша деятельность как отклик на это воздействие являются не только факторами производства; они суть силы, порывающие с эгоцентризмом и благодаря этому становящиеся факторами культуры и духовности, несомненно более значительными, чем все наши возможности и богатства. Но не стоит с презрением относиться и к внешней жизни: без внешней жизни внутренняя жизнь чревата безумием, как и без внутренней жизни внешняя жизнь может обернуться бредом.

Дата добавления: 2015-07-18