Холлингхерст А. Линия красоты. Роман 25 страница

Ник отложил письмо и поднес к губам чашку кофе.

— Долго он болел? — спросил он.

— В прошлом ноябре подхватил воспаление легких и едва не умер, но выкарабкался. А нынешней весной все стало… ну, стало совсем плохо. В конце концов он попал в больницу. Десять дней там пролежал, а потом…

— Знаете, он ведь под конец ослеп, — проговорила Джемма как-то неловко, словно из чувства долга напоминая Розмари о том, с чем та так и не смогла свыкнуться.

— Бедный Лео, — пробормотал Ник, радуясь, что этого не видел, и жалея о том, что Лео не захотел повидаться с ним перед смертью.

— Ты принесла снимки? — спросила Джемма.

— Если вы хотите посмотреть… — помолчав, сказала Розмари.

— Не знаю, — смутившись, ответил Ник. Он не знал, стоит ли принимать этот вызов, и в то же время понимал, что отказаться не сможет.

Розмари достала из сумочки фотоальбом «Кодак». Ник взял его, взглянул на пару фотографий и отдал обратно.

— Если хотите, могу одну отдать вам, — сказала Розмари.

— Нет, — сказал Ник, — спасибо.

И, с окаменевшим лицом, снова потянулся к своему кофе.

Некоторое время все молчали. Потом Джемма сказала:

— Кофе у вас замечательный.

— Вам нравится? — торопливо подхватил Ник. — Да, отличный кофе, кенийский, средней прожарки… Это из магазина Майерса на Кенсингтон-Черч-стрит. У них собственный импорт. Дорого, конечно, но он того стоит.

— Отличный кофе, такой чудный вкус! — сказала Джемма.

— Думаю, не стоит мне сейчас смотреть остальные письма, — сказал Ник.

Розмари кивнула.

— Ладно, — сказала она, словно радуясь, что с этим делом покончено, и готовясь перейти к следующему пункту программы. — Если хотите, могу их вам оставить…

— Нет, пожалуйста, не надо, — ответил Ник. Ему казалось, что кто-то ставит жестокий эксперимент над его чувствами.

Джемма отправилась в туалет: не сразу его нашла, наконец пробормотала что-то радостное, словно встретилась со старым другом, и исчезла за дверью. Ник и Розмари молчали, не глядя друг на друга. Трагический повод извинял любую невежливость, однако Нику больно было сознавать, что Розмари, кажется, относится к нему неприязненно. Сам он смотрел на сестру своего возлюбленного как на близкого человека, почти как на родственницу, с симпатией и готовностью к дружбе — однако сама Розмари, по-видимому, это воспринимала иначе. И до чего же она похожа на Лео! Легко представить, что это на самого Лео Ник бросает украдкой робкие взгляды, молчаливо моля о примирении.

— Значит, вы с ним год или два не виделись? — спросила она наконец.

— Да, где-то так…

Она взглянула на него с некоторой опаской, словно готовясь пуститься в плавание по неизвестным водам.

— И вы по нему скучали?

— Да… да, конечно, очень скучал.

— Помните вашу последнюю встречу?

— Помню, — ответил Ник и уставился в пол. Его смущала сухая, почти деловая манера, с какой Розмари задавала эти сентиментальные вопросы. — Это было… очень тяжело.

— Знаете, — сказала Розмари, — он ведь не оставил завещания.

— Да… конечно, он ведь был так молод! — ответил Ник и нахмурился: при мысли о том, что Лео мог оставить ему что-нибудь на память, глаза его снова наполнились слезами.

— Мы его кремировали, — сказала Розмари. — Мне кажется, он именно этого хотел. Хотя мы никогда его не спрашивали. Понимаете, просто не могли.

— Понимаю, — сказал Ник и почувствовал, что все-таки плачет.

Вернулась Джемма с восклицанием:

— Сходи в туалет, посмотри, там такое!..

Розмари слабо улыбнулась в ответ.

— Или это фотомонтаж? — продолжала Джемма.

— А-а! — сказал Ник, обрадованный неожиданной сменой темы. — Нет… нет, все по-настоящему.

— Там, на фотографии, он танцует с Мэгги!

Снимок с Серебряной Свадьбы: Ник — потный, раскрасневшийся и совершенно счастливый, а госпожа премьер-министр смотрит на него с явной опаской, которой он «вживую» не замечал. Едва ли Джемма уловила само-иронию, заставившую его повесить этот снимок в туалете.

— Так вы с ней знакомы? — поинтересовалась она.

— Да нет, нет, просто тогда, на приеме, я много выпил… — пробормотал Ник, словно такое могло случиться с каждым.

— И, держу пари, вы сегодня за нее голосовали? — не унималась Джемма.

— Нет, — угрюмо ответил Ник. На Розмари это, кажется, не произвело никакого впечатления, и он добавил: — Помните, я обещал вашей маме, что, если познакомлюсь с леди, непременно потом расскажу; что она за человек?

— Не помню.

Он неуверенно улыбнулся.

— Как она… это пережила?

— Вы же знаете, какая она, — ответила Розмари.

— Я ей напишу, — пообещал Ник. — Или съезжу ее навестить. — Ему представилась миссис Чарльз среди своих брошюрок, со шляпкой на спинке стула, вспомнилось, что в прошлый раз ему не удалось ее «очаровать» — и он почувствовал, что действительно хочет с ней увидеться. — Я ее помню, она замечательная.

Розмари бросила на него быстрый острый взгляд и молча поднялась со стула. Уже собирая вещи, она решилась сказать:

— Вы ведь и раньше так говорили, верно? После того, как у нас были.

— Что?

— Лео нам рассказывал, вы ему сказали, что мы «замечательные».

— Правда? — переспросил Ник, сразу остро и болезненно это вспомнивший. — Ну что ж, надеюсь, вы на меня не в обиде. — Он чувствовал, что Розмари пришла сюда с подсознательным желанием возложить на него вину за смерть брата, и теперь, когда он оказался ни в чем не повинен, невзлюбила его еще сильнее. — Она ведь не знала, что Лео гей, верно? Помню, она говорила, что хочет увидеть его у алтаря…

— Ну что ж, он почти пришел к алтарю, — с жесткой усмешкой ответила Розмари, словно найдя наконец, на кого свалить вину — на мать. — По крайней мере, создал семью. Только с мужчиной.

— Ужасно, должно быть, узнать таким образом…

— Она так и не может в это поверить.

— Что он умер?

— Что он был геем. Это же смертный грех. — Эти два слова она произнесла с резким, почти карикатурным ямайским акцентом. — А ее сын не мог быть грешником.

— Никогда не понимал, почему это грех, — тихо проговорил Ник.

— Смертные грехи — самые страшные, — пояснила Джемма.

— Что ж, по крайней мере она не считает, что СПИД — это кара Господня.

— Для грешников — кара, — уточнила Розмари.

А Лео просто сел на сиденье в туалете, на котором до этого посидел какой-нибудь безбожник-социалист.

— Или попил с безбожным социалистом из одного стакана, — добавила Джемма.

«Зачем они над ней насмехаются?» — подумал Ник. Он попытался представить себе опустевший дом, подавленный скорбью, чувством вины и невысказанными обвинениями… и не смог.

— Она принесла его обратно домой, — сказала Розмари.

— В каком смысле?

— Принесла урну домой и поставила на каминную полку.

— А-а… — Ник был так потрясен, что залепетал — Да, помню эту полку, над камином, у вас там стояли Иисус, и Мария, и кто-то еще…

— Иисус, Дева Мария и святой Антоний Падуанский… а теперь и Лео.

— Что ж, он оказался в хорошей компании, — выдавил Ник.

— Точно, — усмехнувшись, подтвердила Джемма. — Кошмар какой-то. Я там больше не бываю, не могу этого выносить.

— Говорит, ей нравится думать, что он все еще здесь.

Ник вздрогнул, но сказал:

— Мне кажется, стоит с пониманием отнестись к таким фантазиям, она все-таки потеряла сына.

— Эти фантазии ей не помогают, — отрезала Розмари.

— А нам не помогают тем более, верно, малыш? — добавила Джемма и погладила Розмари по спине.

Розмари на миг прикрыла глаза — совсем как мать, и с тем же упрямым материнским выражением. А потом сказала:

— Она не признает правды о нем и не признает правды о нас. — И вскинула сумочку на плечо, готовая уйти.

Ник покраснел, устыдившись собственной непонятливости, а в следующий миг едва не сгорел от стыда, сообразив, что румянец на его щеках две женщины могли принять на свой счет.

Когда женщины ушли, он поднялся наверх. В безжалостном свете дурной вести квартира, которую он делил с Уани, казалась еще безвкуснее и претенциознее, чем обычно, и Ник с трудом верил, что столько времени провел здесь в ничем не омраченном счастье. Зеркала, люстры, ламбрекены и жалюзи — все вокруг, казалось, смотрело на него с укором. Так всегда бывает, когда деньги есть, а вкуса нет: квартира становится похожей на номер в шикарном отеле, который, в свою очередь — лишь жалкая пародия на действительно аристократические дома. Год назад в этой квартире была, по крайней мере, прелесть новизны. Теперь же повсюду виднелись следы обитания богатого и распущенного мальчишки. Мягкие подушки дивана продавлены и протерты посредине — Уани валяется здесь целыми днями и смотрит видео. Алая парча пропиталась потом и спермой. Можно только надеяться, что Джемма в черных ботинках, сидевшая на диване, этого не заметила! Сейчас Ник готов был убить Уани за изгаженный диван. Георгианский стол покрыт круговыми разводами и царапинами — даже Дон Гест, вечный оптимист, едва ли взялся бы привести его в порядок. «Нет, старина, косметический ремонт здесь бессилен», — сказал бы Дон. Ник провел пальцем по грязному, изрытому вмятинами столу и снова ощутил, что содрогается от рыданий.

Он сел на диван и, чтобы успокоиться, развернул «Телеграф». Выборы ему смертельно надоели, и все же любопытно было знать, чем они кончатся. Было в них что-то возбуждающее, что-то от народного праздника. В ритме сердцебиения звучал в ушах голос Розмари: «Знаете, он умер… Он умер, знаете…» С ужасом и отвращением Ник представил себе урну на каминной полке — почему-то роскошную, мраморную, в стиле рококо. Последнее фото было ужаснее всех: Лео на пороге смерти, в сущности, уже мертвец. Нику вспомнилось, как тогда, в начале, они строили шутливые планы о том, что будут делать в старости: Лео станет шестидесятилетним старикашкой, а Ник будет еще в расцвете сил. Так оно и случилось: за неделю до смерти Лео выглядел на шестьдесят лет. Он лежал на кровати в синей больничной пижаме: выражение страшно изможденного, высохшего лица было уже почти неразличимо, словно СПИД отнял у Лео душу и занял его место, словно сама болезнь смотрела из этих слепых мертвых глаз; и только на губах еще дрожала и никла знакомая кривая полуулыбка, слабая и полная само-иронии, словно Лео понимал, что сейчас она способна не привлечь, а лишь напугать. Никогда Ник не видел более страшного лица.

Он вспомнил, что надо написать письмо, и сел за стол, чувствуя острую необходимость утешить мать Лео или, быть может, оправдаться перед ней. Миссис Чарльз в его сознании странно сливалась с его собственной матерью — единственной, кто по-настоящему страдал от его гомосексуальности. «Дорогая миссис Чарльз, — начал он, — с глубоким потрясением я узнал о смерти Лео…» — и сразу подумал, что так нельзя, это нетактично, о смерти впрямую говорить не стоит. «Узнал горестную весть…», «о последних печальных событиях…»…только не «о смерти Лео» — это жестоко. Да и «глубокое потрясение» может ей показаться красивой и пустой фразой, вроде слова «замечательный». Ник замер в нерешительности, пытаясь представить, как должна воспринять его письмо убитая горем женщина. В прошлый раз он так и не нашел с ней общего языка: она все понимала как-то по-своему.

Он представил, как она любуется красивым почерком и недоверчиво вчитывается в содержание. Наверняка недоверчиво — Ник не раз уже сталкивался с тем, что его искренность посторонние принимают за цветистую ложь. Он над этим работал, старался выражаться проще, суше, грубее, и все же… Он задумался, глядя в окно, и секунду спустя на память ему пришли слова Генри Джеймса о смерти По: «Меня поразила глубина его отсутствия». Прежде эта фраза казалась Нику несерьезной, какой-то игрой слов — но сейчас он понял, сколько в ней заключено ужаса, мудрости и печали. В первый раз он понял, что эти слова написаны человеком, в жизнь которого снова и снова входила смерть. И представил себе, как, где-то через полгода, садится за стол и пишет такое же письмо обитателям дома на Лаундс-сквер.

Дома, на Кенсингтон-Парк-Гарденс, Ник все никак не мог решиться рассказать Кэтрин о Лео. Сам себе он казался вестником из иного мира, гонцом, согбенным под бременем недоброй вести, и ловил себя на том, что слишком громко вздыхает и слишком подолгу мрачно смотрит в стену, надеясь услышать вопрос. Минут через десять стало ясно, что это занятие бесполезное: Кэтрин ничего не замечает. Она полулежала в кресле, обложенная со всех сторон газетами, обставленная недопитыми стаканами воды и чашками чаю, и с порога казалась совсем маленькой и слабой, как больной ребенок. Когда вошел Ник, она подняла глаза и сказала с натужной бодростью:

— Представляешь, после новостей будет репортаж о выборах в прямом эфире! — как будто это само по себе было хорошей новостью.

— Хорошо, дорогая, — сказал Ник. — Отлично, посмотрим. Э-э… гм… да! — И обвел комнату нерешительным взглядом, прикидывая, когда будет лучше сообщить новость и в какие слова ее лучше облечь. У каждой новости, думал он, есть свой жизненный ритм: выложишь ее слишком рано — она прозвучит тяжело и неловко, будешь тянуть — пропадет впустую, так и оставшись непроизнесенной.

Он поднялся к себе в комнату, по дороге снова, уже не в первый раз, задумавшись о состоянии Кэтрин. Тяжко жить в одном доме с человеком пассивным, беспомощным, постоянно подавленным и погруженным в себя — особенно если помнишь, сколько жизни и энергии он излучал прежде. Рядом с Кэтрин собственные проблемы казались Нику не такими уж страшными — но только иногда; в другие дни она заражала его своей мрачностью. Он взял из библиотеки Рэйчел монографию доктора Эдельмана, лечащего врача Кэтрин, под названием: «Трудный путь через горы: преодоление маниакально-депрессивного синдрома». Стиль у доктора Эдельмана был ужасный, и Ник цеплялся за его стилистические ошибки и тяжеловесный синтаксис, стараясь спрятаться за ними от страха, который наводила на него эта книга, и от болезненного желания примерить изученные симптомы на себя — тем более соблазнительного, что в изложении доктора и легкомыслие, и раздражительность, и флегматичность, и вообще едва ли не любое свойство человеческого темперамента могли оказаться предвестниками болезни.

Были в книге и полезные факты, однако Ника она оставила в тревожной растерянности; такую же растерянность и тревогу он испытывал всякий раз, когда заговаривал с Кэтрин, теперь пребывающей уже не в сверкающих и черных полях своих прежних депрессий, а в ка-ком-то ином, неописуемом месте, охраняемом прописанными доктором Эдельманом мощными дозами лития. Объяснять, что она чувствует, у нее не было ни сил, ни желания. Она говорила, что не может ни на чем сосредоточиться, не способна дочитать до конца ни книгу, ни даже статью. Порой как будто забывалась и начинала вести себя как прежде — энергично двигалась, ядовито острила, быстро раздражалась; но это скоро прекращалось, и сама она в такие минуты смотрела на себя с каким-то тоскливым недоумением. По большей же части просто сидела и ждала неизвестно чего. Ник не раз ловил себя на том, что разговаривает с ней чересчур громко и чересчур бодро, словно с глухой старухой; и страшнее всего было, что Кэтрин на это не обижалась.

Весь вечер звонил телефон. Сначала позвонила мать Ника и долго говорила о выборах, должно быть увидев в них единственный шанс причаститься лондонской жизни сына. С матерью Ник был холоден и сух, почти готовый, как это бывало и раньше, винить ее в том, что о самом главном ей рассказать не может. Она никогда не слышала о Лео, и рассказывать было бесполезно — это он знал. Мать подробно пересказала выступление Джеральда по местному радио. «И еще сказал: не нужны нам никакие общества этих… э-э… лесбиянок!» — говорила она, едва ли понимая, какое отчаяние звучит в ее словах под тонким слоем напускной отваги. Потом позвонил по другой линии сам Джеральд, и Дот поспешно распрощалась, словно пойманная на месте преступления.

— Ну как у вас там, все хорошо? — поинтересовался Джеральд; его явно распирало от желания поговорить о себе. Голосование уже закончилось, начался подсчет результатов — самые волнующие часы, когда даже самоуверенный Джеральд не находил себе места и метался в поисках ободрения.

— Как ваша речь? — спросил Ник.

— Прошла гладко, как тост за ужином, — ответил Джеральд. — А вот о самом ужине я этого сказать не могу. Ох уж эти мне провинциальные гостиницы!

Ник ощутил мимолетное злорадное желание поведать о своем горе Джеральду — тот ведь знал Лео и даже, кажется, ему симпатизировал; однако он понимал, что Джеральд просто не обратит на его слова никакого внимания — не те сейчас обстоятельства, не тот день, да и смерть, пожалуй, не та.

Елена приготовила каннелони, и Ник с Кэтрин поели на кухне, под семейной галереей фотоснимков и шаржей: за прошедшие четыре года галерея заняла всю стену и уже переползала на соседнюю, над дверью в буфетную. Почетное место по-прежнему занимала карикатура на Джеральда работы Марка. Марионетки с лицом Джеральда пока не существовало, но после нынешних выборов он надеялся появиться в «Куклах». Кэтрин вяло ковыряла вилкой еду, уставившись в тарелку так, словно есть ее заставили в наказание; Ник поймал себя на том, что сравнивает ее с шестилетней Кэтрин на фотографии — милой девчушкой с щербатой улыбкой, такой счастливой, что больно смотреть, и с другой Кэтрин, десять лет спустя, на фотографии из «Харпер», с фотосессии, где дети богатых и известных родителей демонстрировали вечерние наряды, и первые шрамы у Кэтрин на руках были скрыты под белыми перчатками. Но прежде всего, конечно, это была галерея Джеральда: жена и дети присутствовали здесь как второстепенные декоративные персонажи жизни героя, состоящей, если верить снимкам, в основном из рукопожатий со знаменитостями. Последним трофеем Джеральда стал Горбачев: ему Джеральд не пожимал руку, с ним он просто беседовал, широко улыбаясь и сыпля каламбурами, и по любезной улыбке советского лидера нетрудно было понять, что ему скучно.

— Ты не помнишь, когда сняли вот эту твою фотографию? — спросил Ник.

Кэтрин оглянулась как-то опасливо, втянув голову в плечи, словно боясь, что стена обрушится и задавит ее, и ответила:

— Нет. Только саму фотографию помню.

— Мама говорит, — сказал Ник, — что в «Нортхэндс стандарт» напечатали карикатуру на Джеральда, и она уже выслала ее нам для коллекции.

— А-а… — сказала Кэтрин. Помолчала, подняла на него глаза: — Зачем нам карикатуры?

— Ты же любишь сатиру, дорогая. Особенно сатиру на Джеральда.

— Да, знаю. Но представь, что люди и в жизни выглядели бы так же. Огромные головы… гидроцефалия, вот как это называется. И огромные страшные зубы… — И рука ее, сжимающая вилку, мелко затряслась.

Когда после ужина они поднялись в кабинет, Ник обнаружил, что и сам дрожит, и налил себе большой бокал скотча. Они сидели рядом на диване, в тяжелом и неловком молчании; Ник вспоминал, как Лео вошел в этот кабинет, подошел прямо к роялю и, к большому его изумлению, начал играть Моцарта. Тогда они выпили по рюмке виски — первый и последний раз на его памяти, когда Лео пил. Ник снова окунулся в те дни, прекрасные и грубые, когда перед ним разворачивалась жизнь инстинкта, и сам Лондон, во всем многообразии своих улиц, переулков, парков и тупиков, снедаемый пронзительной осенней дрожью, покорно и влюбленно расстилался перед ним; ему вспоминались новизна, риск и восторг простой мысли: «Это все на самом деле!» Чувство неловкости оттого, что он занимается любовью с мужчиной, скоро растаяло и сменилось иным, куда более светлым и общепринятым чувством — счастьем разделенной любви. Снова и снова он видел, как Лео входит в кабинет, как исполняется самая тайная и заветная его мечта — принимать любовника у себя в доме.

Дождь прекратился, и небо немного просветлело: в окна осторожно, словно ощупью, просачивался бледный тусклый свет. Ник составил в уме фразу: «Я сегодня узнал кое-что ужасное: умер Лео — ты помнишь Лео?» — но произнести ее вслух почему-то никак не решался.

В саду пели птицы: сегодня обостренный слух Ника различал в их щебете и тревогу, и протест, и неохотное подчинение. Бледный свет пасмурного неба пробирался по комнате: вот он вспыхнул на позолоте рамы полотна, погладил беломраморные лозы, обвивающие камин, вот добрался до пузатых ножек старого деревянного кресла и заиграл на них сотней оттенков бледно-золотистого, превратив их в пузатых гномов в высоких колпачках, неказистых с виду, но древних и мудрых.

В девятичасовых новостях заговорили об «обвальной победе» тори. Ник налил себе новый бокал виски, чувствуя, как отпускает его напряжение сегодняшнего безрадостного дня. Очень кстати, если учесть, что единственного утешения скорбящих — соболезнований — он оказался лишен. Он подумал даже о щепотке порошка, но решил, что кокаин поднимает настроение, а это сейчас не к месту. Выпивка больше соответствует скорби: она не радует — просто дает силы прожить еще три-четыре часа.

А сюжетная линия выборов развивалась обычным черепашьим темпом. Уже целую вечность сидели в телестудии политологи и аналитики, дожидаясь результатов. В их рассуждениях и предсказаниях сконцентрировалась вся тоска и скука четырех долгих недель избирательной кампании. Регулярно появлялись репортеры из разных городов, но рапортовать им, увы, было пока не о чем. Позади них виднелись длинные столы, за которыми счетчики торопливо подсчитывали результаты, словно за спинами у соревнующихся играли в какую-то дополнительную игру. Вот объявили, что покажут объявление результатов в Барвике, и на пять секунд на экране мелькнул зал городского совета в ратуше и счетчики, из которых Ник никого не узнал, а затем один за другим появились кандидаты от барвикского округа. Джеральд шел по площади, бросая в разные стороны: «Доброе утро! Доброе утро!» — словно начальник в офисе в начале рабочего дня; того, что ему отвечали, он явно не слышал и не слушал. Кандидатку от Альянса показали в доброжелательном споре с Трейси Уиксом, и Ник слегка огорчился, что представлять перед страной барвикский электорат выпало старине Трейси. За телевизионным изображением своего родного города он наблюдал с любопытством, скрывая волнение за осторожными смешками, и ему казалось, что на экране Барвик выглядит каким-то не таким, незнакомым.

Чуть позже Ник пошел вниз, но Кэтрин позвала его: «Эй, тут Полли!» — и он поспешил назад и стал смотреть, опершись о спинку дивана, как произносит свой монолог уполномоченный по выборам. Полли Томпкинс выдвигался от Першора, традиционно торийского местечка, в восемьдесят третьем, однако, отдавшего большой процент голосов за либералов: поэтому Полли не был уверен в успехе, и Джеральд, весьма ему симпатизировавший, предупреждал, что возраст может сыграть против него. Ник и сам читал недавно статью о молодых кандидатах — у автора статьи выходило, что из ста пятидесяти кандидатов моложе тридцати прорвется в парламент, самое большее, дюжина. Впрочем, Полли посреди сцены, красный, жирный, в массивном двубортном пиджаке, тянул на все сорок пять, как будто загримировался под себя-будущего. Ник не знал, желает ему победы или нет: все это была игра, и он наблюдал за выборами с холодным и беззаботным азартом, как за боксерским матчем. Пожалуй, даже хорошо будет, если старину Полли побьют. Ник подозревал, что кандидаты уже знают результаты — или, по крайней мере, о них догадываются: ведь все подсчеты происходили у них на глазах. Уполномоченный громко объявил результаты лейбористов — очень жалкие, и Полли с насмешливым состраданием скривил губы и покачал головой. А вот послышалось и его имя:

— Томпкинс, Пол Фредерик Джервез (и, тоном ниже, как бы в скобках: «от консервативной партии») — семнадцать тысяч двести тридцать восемь голосов!

Слово «голосов» потонуло в воплях торжества. Все произошло так быстро, что Полли, кажется, не сразу сообразил, что случилось, — долю секунды на лице его отражалось непонимание, а затем он просиял, как мальчишка, и вскинул в воздух сжатые кулаки.

— Боже мой! — простонала Кэтрин.

И в самом деле, на торжествующего Полли было страшно смотреть. Однако Ник почувствовал, что невольно улыбается от удовольствия, когда снова раздался голос уполномоченного:

— Итак, я объявляю, что названный Пол Фредерик Джервез Томпкинс законным путем избран…

— Пол Томпкинс, — быстро заговорил репортер, деловым тоном ясно давая понять, что ничегошеньки не ведает о бурной личной жизни Полли в стенах Вустерского колледжа, — всего двадцати восьми лет от роду…

Тем временем Полли давил руки проигравших в своей железной хватке, а затем, оглянувшись, поманил к себе женщину, стоявшую в глубине сцены. Она подбежала, прижалась к нему, они сплели руки и вместе выбросили их в воздух.

— Это победа не только Пола Томпкинса, но и его жены, — пояснил репортер, — Морган Стивенс, одной из восходящих звезд Центрального комитета Консервативной партии. Пол Томпкинс и Морган Стивенс поженились в прошлом месяце. Насколько мне известно, именно ее неустанным трудам он обязан успехом своей избирательной кампании…

А Полли все потрясал кулаками над головой, и лацканы его прыгали на груди, и на круглом жирном лице читалось безумие. Пора было уже начинать речь, но он все никак не мог опомниться от радости: наконец шагнул вперед, рассеянно потянув за собой Морган, но тут же попятился и поцеловал ее — не в губы, а в щечку, как целуют престарелых тетушек. Затем он начал говорить, но тут камера оборвала его и вернулась в студию.

— Эта Морган действительно женщина? — спросила Кэтрин.

— Хороший вопрос, — сказал Ник. — Но думаю, что да.

— Имя у нее мужское.

— Почему же? Есть Морган Ле Фей, знаменитая колдунья.

— Правда?

— Во всяком случае, она вышла замуж за мужчину по имени Полли, так что все в порядке.

По экрану бежали строчки цифр, разворачивались диаграммы, и все чаще звучали слова «обвальная победа».

— Я думала, обвальная победа была в прошлый раз, — сказала Кэтрин. — У нас даже книга об этом есть.

— Да, так и было, — сказал Ник.

Кэтрин молчала, непонимающе глядя на экран.

— Но ведь ничего не меняется, — сказала она наконец. — Какой же это обвал?

— О чем ты, дорогая?

— Обвал — это ведь катастрофа, он все изменяет.

— Дорогая, это просто стершаяся метафора, — терпеливо объяснил Ник. — «Обвальная победа» означает сокрушительная, неоспоримая.

— О боже мой, — со слезами в голосе сказала Кэтрин.

Полчаса спустя на экране появился Барвик. В студии послышались голоса, словно и там многие ожидали чего-то интересного. Ник и Кэтрин выпрямились и придвинулись поближе к экрану.

— Добро пожаловать в Барвик, — заговорил молодой бородатый репортер. — Мы находимся в великолепном здании городской ратуши, возведенном сэром Кристофером Реном. («Врешь», — подумал Ник.) Объявление результатов ожидается с минуты на минуту. На прошлых выборах в Барвике победил Джеральд Федден, депутат от консервативной партии: он получил перевес более чем в восемь тысяч голосов. В тот раз его победа была несомненной, однако в этот раз прогнозируется рост популярности депутата от Альянса — молодого местного политика Мюриел Дэй…

Камера нацелилась на двоих соперников. Оба разговаривали со своей свитой: Джеральд громогласно шутил, делая вид, что ничего особенного не происходит, Мюриел репетировала храбрую улыбку проигравшей. Неподалеку депутат от лейбористов, пребывавший, очевидно, в глубоком заблуждении насчет своих шансов, шелестел трехстраничной речью.

Ник откинулся назад, стараясь замаскировать неуверенность смехом. Его охватило волнение, тяжелое и неприятное, как будто родной город, тот самый зал, который он измерял и зарисовывал в младших классах, готовится вынести приговор комнате, в которой он сидит сейчас. Но Ник ничего не мог сделать — лишь от души желал, чтобы все скорее закончилось. Вот утих шум в зале, все должностные лица заняли свои места, кто-то откашливался, кто-то поправлял галстук. Маленькая толпа городских должностных лиц гурьбой поднялась на сцену, и старый Артур Стейт заговорил — медленно, растягивая и взвешивая каждое свое слово:

— Я, Артур Генри Стейт, уполномоченный по выборам депутата парламента от Барвика, графство Нортхэмптоншир… — и так далее, медленно и размеренно, с паузами после каждой запятой.

Кэтрин не сводила глаз с отца. Ник взглянул на ее профиль. Лицо ее выглядело изможденным и страшно усталым, однако на нем читалось волнение; пусть сама она была бессильна — сейчас здесь сталкивались иные силы.

Первым в списке шел лейборист по фамилии Браун — он получил восемь тысяч триста двадцать один голос («на три тысячи больше, чем в прошлый раз»), мужественно улыбнулся в камеру и исчез. Следующая, Мюриел Дэй, также сильно — на две с половиной тысячи — обогнала своего предшественника: она получила одиннадцать тысяч пятьсот семь. Аплодисменты она приняла с благожелательной, но рассеянной улыбкой и торопливо закивала своим сторонникам, призывая их к тишине — хотя Артур всегда дожидался полного молчания, а затем начинал сначала ту фразу, на которой его прервали. Цифра была серьезная, и Ник не сомневался, что снисходительно улыбающийся Джеральд сейчас погружен в судорожные мысленные подсчеты. Однако действие не обошлось без новой отсрочки: следующим появился на сцене городской сумасшедший Этельред Эгг, набравший тридцать один голос (хотя, судя по воплям, в его сторонниках состоял едва ли не весь зал). Он раскланялся во все стороны и приветственно помахал зеленым цилиндром; Ник невольно подумал, что у Этельреда в клоунском зеленом наряде и Джеральда, с его безупречно белым воротничком, розовым галстуком и платком в нагрудном кармане, определенно есть что-то общее.

Дата добавления: 2015-07-18