Холлингхерст А. Линия красоты. Роман 24 страница

— Ширинку не застегивай! — потребовал Уани; это была одна из его любимых шуток.

Триштан рассмеялся и сказал:

— Смотри-ка, ему нравится.

— Знаю, — ответил Ник.

— А я вспомнил, где тебя видел, — сказал Триштан. Ширинку он все же застегнул и воду спустил, а потом добавил, глядя в зеркало: — На дне рождения у мистера Тоби. В большом-пребольшом доме. Давным-давно.

— Верно, — ответил Ник, снимая пиджак.

Триштан тоже скинул свой официантский фрак — молча, не тратя времени на слова.

— Ты тогда пришел ко мне на кухню. Грустный такой, одинокий.

— Правда? — рассеянно спросил Ник.

— Мне потом стыдно было. Я тебе велел прийти позже, а сам не пошел.

— И мы знаем почему, — добавил Уани.

— Не беспокойся, — ответил Ник. — Я тоже об этом забыл.

Триштан положил руку ему на плечо, и Ник, поняв, что от него требуется, достал бумажник и протянул ему двадцать фунтов. Триштан наклонился к Нику, просунул ему в рот свой длинный и толстый язык и усердно целовался с ним секунд десять, а затем отстранился и отвернулся. Уани ничего не заметил — он возился с холмиком кокаина. Триштан заглянул ему через плечо.

— Знаешь, у меня могут быть неприятности, — сказал он.

— Никаких неприятностей, — ответил Уани. — Все совершенно безопасно. Дом под охраной полиции.

— Нет, я имею в виду, с боссом. Он не любит, когда мы надолго отлучаемся.

— А как тебе вот это? — поинтересовался Уани и, не оглядываясь, нащупал рукой его ширинку.

— Хочешь еще денег? — прямо спросил Ник.

— Я ему только что пятьдесят отсчитал, — протянул Уани.

Триштан снова повернулся к зеркалу.

— Значит, жену ты с собой на вечеринку не взял?

— Она мне не жена, — усмехнулся Уани.

Триштан широко улыбнулся Нику.

— Я видел, как ты отплясывал с большой леди, — сказал он. — Ну вы и скакали! По-моему, ты ей понравился.

Курчавая голова Уани мелко затряслась от смеха.

— В следующий раз, когда ее увижу, обязательно спрошу, как ей понравился Ник.

— А ты что, дружишь с ней, что ли? — спросил Триштан и снова улыбнулся Нику.

— Ага, мы с ней лучшие друзья, — сообщил Уани, критически оглядывая плоды своих трудов. — Самые что ни на есть… Ну вот… — Он обернулся. — А ты? Неужели она тебе не нравится? Она же красавица!

Триштан пожал плечами:

— Нормальная тетка. По мне — нормальная. Чем больше у людей денег, тем больше вечеринок, правильно? И чаевых. Мне, бывает, по сто фунтов отваливают за вечер. А то и по двести.

— Да ты просто шлюха продажная, — сказал Уани.

Ник подошел к раковине и выпил один за другим два стакана воды.

— Ну где там мой порошо-очек? — поинтересовался он капризным детским тоном.

Стояла ночь, наслаждение давно растаяло, сменившись усталостью и иррациональной тягой к допингу — будь то кокаин или секс. Об удовольствии речь не шла — просто нужно было продолжать.

Триштан присел, чтобы вдохнуть свою дорожку. Уани положил руку ему на член, Ник — на задницу.

— Как порошок-то, хороший? Откуда берешь? — поинтересовался Триштан и, глубоко вдохнув, откинулся назад.

— У Ронни, — ответил Уани. — Его так зовут. Ага, вот так… — пощипывая себя за нос. — Обожаю Ронни. Он мой лучший друг. Правда, правда. Мой единственный настоящий друг.

— Не считая госпожи премьер-министра, — вставил Ник.

Триштан в первый раз по-настоящему улыбнулся — широко и открыто.

— А мне-то показалось, — сказал он, — что твой лучший друг — это он. Вот он, Ник. Разве нет?

— Ник? Да он просто шлюха, — ответил Уани. — Деньги у меня берет.

Ник вдохнул половину своей дорожки и оглянулся.

— Он хочет сказать, что я на него работаю, — педантично уточнил он.

— Работаешь? И что же ты делаешь, хотел бы я знать?

— Кое-что делаю, — отрезал Ник.

— Ясно, ясно, что ты делаешь! — проговорил Триштан и заржал.

— Во всяком случае, — упрямо продолжал Ник, — он миллионер, так что…

— Я мультимиллионер, — с легким негодованием уточнил Уани. — А теперь давай, покажи свой коронный трюк.

— Что за трюк? — спросил Ник.

— Сейчас увидишь, — ответил Уани.

— Надеюсь, от этого порошка у меня нестоячки не случится, — пробормотал Триштан.

— Не будет стояка — не будет денег, — ответил Уани.

Триштан спустил брюки и трусы и присел на край унитаза. Тяжелый смуглый член его клонился книзу. Он запустил руки себе под рубашку, задрал ее до шеи и принялся пощипывать себя за соски.

— Не хотите мне помочь? — спросил он.

Уани, пробормотав что-то недовольное, подошел к нему сзади и, протянув руки, принялся щипать и выкручивать двумя пальцами соски официанта. Триштан вздохнул, улыбнулся, закусил растрескавшиеся губы. Он смотрел вниз, не отрываясь, словно происходящее всякий раз становилось для него чудом. Вот его член вздрогнул, закачался, начал толстеть и наливаться кровью, вот медленно поднялся вровень с бедрами; крайняя плоть на нем скользнула назад, и почти обнажившаяся головка, казалось, улыбалась собственной розовой улыбкой.

— Вот и все, — сказал Уани.

— И все? — спросил Ник.

— Нравится? — спросил Триштан.

Лицо его вдруг показалось Нику алчным лицом незнакомца, и, глядя на его огромный подрагивающий пенис, он понял, что не так, совсем не так хотел завершить эту ночь. Да, ему хотелось секса — но как идеи, а не… не как грубого и глупого факта.

— Значит, ты это уже видел? — спросил он.

— Он от этого всегда жутко возбуждается, — ответил Триштан.

Уани уже стоял на коленях, неуклюже пытаясь пристроиться к Триштану и заняться любимым делом. Штаны он тоже спустил, но пенис его, подавленный кокаином, болтался немощно и жалко. Он лизал и сосал, громко хлюпая чудным орлиным носом, и из ноздрей его капала на колени официанту густая слизь, смешанная с кровью и нерастворившимся порошком. Официант обернулся к Нику и сказал тоном светской беседы, кивнув в сторону Уани:

— Там я с ним в первый раз и встретился. На вечеринке у мистера Тоби. Он дал мне нюхнуть, а я его отделал в задницу.

— Понятно, — сказал Ник и улыбнулся. Ему было и больно, и забавно, что его так ловко провели, а по большому счету — все равно.

Официант по имени Триштан запустил руки в черные кудри его любовника, ласково и небрежно, словно Уани и не сосал ему член, словно он — балованный маленький ребенок — забежал на вечеринку к взрослым, выпрашивая внимания и похвалы. И Триштан погладил его по голове, улыбнулся и похвалил:

— Денег он не жалеет, а это для меня главное, — сказал он.

— Еще бы! — сказал Ник и достал из кармана презерватив.

— Ну что ж, поехали, — сказал Триштан.

Внизу Джеральд прощался с премьер-министром. Прощание длилось минут десять: Джеральд лично усадил госпожу премьера в машину, не обращая внимания на дождь, и вид у него при этом был торжествующий и счастливый. За оградой все еще гремели и вспыхивали запоздалые фейерверки. Рэйчел и Пенни, стоявшие в дверях, смотрели, как Джеральд, оттеснив полисмена в штатском, сам захлопывает дверцу машины, согнувшись при этом в счастливом невольном поклоне. «Даймлер» с рычанием двинулся вперед, а дождь все лил, и лил, и тонкие водяные нити сверкали в свете уличных фонарей.

Конец улицы (1987 год)

Ник отправился на избирательный участок рано утром, на машине, взяв с собой Кэтрин. Она встала в шесть, чтобы посмотреть на Джеральда в программе «Доброе утро, Англия». Весь долгий месяц избирательной кампании Кэтрин отказывалась смотреть телевизор, но теперь, когда Джеральд и Рэйчел уехали в Барвик, не отходила от экрана.

— Ну как он? — спросил Ник.

— Да показали всего минуту или две. Сказал, тори победили безработицу.

— Чересчур сильно сказано, по-моему.

— Я сразу вспомнила леди Типпер. Помнишь, она говорила, что восьмидесятые — прекрасное десятилетие для служащих?

— Что ж, скоро все закончится.

— Что? А, да, выборы. — Кэтрин смотрела в окно, где моросил мелкий дождь. — А восьмидесятые, мне кажется, будут длиться вечно.

Они ехали по Холланд-Парк-авеню: слабый свет пасмурного утра почти не проникал под шатер древесных ветвей, и летнее утро казалось осенним вечером.

Такой вот хмурой погоды в день выборов больше всего опасаются организаторы.

— Джеральд ведь не может не пройти, правда? — спросил Ник. За весь месяц никто на Кенсингтон-Парк-Гарденс не осмеливался задать вслух этот простой вопрос.

Кэтрин перевела на него мрачный взгляд.

— Знаешь, если он не пройдет, это будет просто чудо.

На избирательном участке им вручили бюллетени: женщина за стойкой покраснела и заулыбалась, увидев фамилию «Федден» и адрес. Нику ее реакция показалась назойливой и излишней. В восемьдесят третьем Кэтрин свой бюллетень испортила, а на этот раз пообещала проголосовать за партию вегетарианцев-визионеров. Стоя в оклеенной фанерой кабинке, Ник вертел в руках толстый восьмигранный карандаш. При голосовании он всегда испытывал пьянящее чувство безответственности, словно школьник, прогуливающий уроки (хоть сегодня и был выходной). Пусть голосование обставлено сотней разных законов и правил — в кабинке он предоставлен самому себе, и то, что он здесь сделает, навсегда останется тайной. Он занес карандаш над кандидатом от лейбористов и Альянса, затем нахмурился и решительно поставил крестик напротив кандидата от «зеленых». В конце концов, консерваторы все равно пройдут.

Конечно, в некоторых районах имелись сомнения — кампания лейбористов прошла весьма успешно. Нику и самому казалось, что реклама у них куда остроумнее, чем у тори. «В Британии бедные становятся все беднее, а богатые… богатые становятся консерваторами!» — над этим рассмеялся даже Джеральд. В общем, Джеральд полагал, что организаторы перегнули палку: чересчур утомительная и надоедливая, кампания способна скорее отпугнуть избирателей, чем их привлечь.

— Знаешь, лучшее, что мне следовало бы сделать одиннадцатого мая, — говорил он Кэтрин, — это свалить куда-нибудь в отпуск этак на месяц. Лучше всего — на сафари.

Кэтрин называла нынешние выборы «голосованием за рожи в ящике», и Джеральда это раздражало.

— Не понимаю, почему ты придаешь этому такое значение, киска, — говорил он, прихорашиваясь перед зеркалом в ожидании фотосессии для местных новостей. — Выборы без участия телевидения вообще невозможны. Да оно и к лучшему. Это значит, что не нужно мотаться и встречаться с избирателями самому. В сущности, если начнешь выступать перед ними лично, они просто со скуки умрут, потому что все это уже слышали по телевизору.

— Может быть, не только поэтому? — добавила Кэтрин.

К некоторому удивлению Джеральда, его не приглашали в ток-шоу и на телеконференции, где неустанно блистала сама леди. Сам же он появился лишь во «Времени вопросов» на Би-би-си-1, где должен был заменять внезапно заболевшего министра внутренних дел, но в основном гнул свою линию. Там он обменивался тонкими остротами с Робином Дэем, которого встречал в обществе, и с раздражительным лейбористом, требовавшим ядерного разоружения. Ник и Рэйчел смотрели эту передачу дома. Джеральд в собственном кабинете на экране телевизора казался каким-то чужим: камера сделала его толще и одновременно заострила черты лица. Пока выступали его оппоненты, он мрачно вертел в руках перьевую ручку, и платок в его нагрудном кармане пылал, словно пламя факела. Защищая Европу, он упомянул, что владеет домом во Франции и отдыхает там каждое лето. Еще сказал, что в стране существуют десятки тысяч рабочих мест — безработным надо только встать с дивана и оглядеться вокруг (тут в зрительном зале раздался свист и крики: «Позор!») Вообще программа была довольно примитивна, рассчитана «на простых людей» — сложных вопросов и долгих споров ведущий явно старался избегать. Рэйчел раз или два качала головой и неодобрительно посмеивалась. Обаяние Джеральда камера тоже огрубила: легкость и непринужденность исчезли, остался лишь грубый напор. Какой-то человек из зала, очень похожий на Сесила, барвикского зануду-социалиста, поднялся и сказал, что такой богатый человек, как Джеральд, едва ли способен позаботиться о нуждах бедняков: Джеральд начал яростно отбиваться, однако по лицу его и слепой мог бы заметить, что бедняки в самом деле очень мало его интересуют.

В Барвик Джеральд в эту кампанию не ездил. Вместо этого запросил результаты опросов, и выяснилось, что позиции тори очень сильны во всем Нортхэмптоншире, даже в Корби, где недавно закрыли сталелитейный завод.

— Даже безработные понимают, что с нами лучше, — говорил Джеральд. — Теперь на биржах труда есть компьютеры, и если эти ребята разберутся, как ими пользоваться, то смогут забрасывать нерешительных работодателей спамом.

— Каким? — спросила Кэтрин.

— Ну, например, моими фотографиями! — ответил Джеральд.

Ник спрашивал себя, что означает этот шутливый тон — может ли быть, что Джеральд готовится к возможному поражению? В последнюю неделю перед выборами произошло то, чему потом дали название «страшного четверга», — опросы показали, что лейбористы резко вырвались вперед, и все в Центральном комитете запаниковали. Тоби заметил, что и его отец выглядит неуверенно.

— Нужно, — ответил Джеральд, — развивать в себе качество, которое господин Миттеран назвал величайшей добродетелью политика, добавив при этом, что у нашего премьер-министра эта добродетель есть.

— И что же это за качество? — спросил Тоби.

— Безразличие, — помолчав, негромко ответил Джеральд.

— Хм… — сказал Тоби и, подумав, добавил: — Я думал, она стремится к победе.

— Разумеется, стремится! Что за ерунда, почему бы ей не стремиться к победе?

— Похоже на игру в слова, — заметила Кэтрин. — Что делать? «Стремиться к победе». Как? «Безразлично».

Джеральд снисходительно улыбнулся дочери и отправился диктовать свой дневник.

На работе Ник просмотрел почту и принялся диктовать Мелани письма. В отсутствие Уани он пристрастился к диктовке: с наслаждением импровизировал длинные сложносочиненные и сложноподчиненные предложения, мысленно сравнивая себя с пожилым Генри Джеймсом, который вот так же, расхаживая по кабинету, диктовал машинистке последние и самые сложные свои романы. Мелани, привыкшая к скупым запискам Уани и уже вполне способная составить деловое письмо своими словами, язык высовывала от усердия, занося в блокнот старомодные периоды Ника. Сегодня надо было ответить на письмо двоих гомосексуалов из США, владельцев кинокомпании — судя по всему, такой же виртуальной, как и «Линия S», — проявивших интерес к проекту «Трофеи Пойнтона», однако считавших нужным сильно изменить сюжет. Они полагали, что в сценарии не хватает эротики — «девок и стрельбы», как говаривал лорд Уради. Сами они носили имена, вполне подходящие для порнозвезд — Трит Раш и Брэд Крафт.

— Уважаемые Трит и Брэд, — начал Ник. — С немалым интересом мы ознакомились с вашими последними предложениями, запятая, в которых встретились со столь неожиданным, скобки открываются, и, запятая, стоит заметить, запятая, поразительным для нас, скобки закрываются, взглядом на, кавычки, сексуальную сторону, кавычки закрываются, «Трофеев» — трофеи в кавычках и с большой буквы Т…

За дверью послышался какой-то шорох, она приотворилась, и в щели показалась голова Саймона. Мелани опустила блокнот и устремилась к дверям. Дверь приотворилась шире, и за спиной Саймона Ник увидел двух женщин: одна — негритянка с короткой стрижкой, и рядом с ней — белая с крашеными волосами и в футболке… должно быть, какая-то ошибка. Что они здесь делают? В офисе «Линии S» не продаются ни компакт-диски, ни дешевые плееры.

Вернулась Мелани.

— Ник, прошу прощения, там… э-э… Розмари Чарльз хочет вас видеть, — сообщила она, гордо расправив плечи, полусоболезнующим, полуобвиняющим тоном — Мелани на свой лад была страшной снобкой.

Розмари Чарльз! Эти два слова словно преобразили женщину в приемной — теперь Ник не понимал, как мог ее не узнать. Смущенный и подавленный дурным предчувствием, он встал и вышел ей навстречу, остро сознавая, что другая, незнакомая женщина стала свидетельницей его растерянности. Улыбнулся им обеим, как надеялся дружелюбно и гостеприимно, в глубине души уже догадываясь, зачем они пришли, и чувствуя стыд за то, что притворяется ничего не подозревающим. Пожал Розмари руку, с любопытством вглядываясь в ее лицо: четыре года назад она была юной девушкой с пушистыми кудряшками и лукавыми блестящими глазами — теперь стала зрелой женщиной, статной и красивой; на пышных волосах ее блестели седые капельки дождя, а плотно сжатые губы чуть кривились в той же невольной и неохотной улыбке, с которой однажды вошел в жизнь Ника Лео.

— Добрый день, — сказала она. Нику показалось, что голос ее звучит враждебно, но, возможно, никакой враждебности не было — лишь решимость исполнить намеченное дело. Она тоже смотрела на него с любопытством — должно быть, как и он, припоминала первую встречу и оценивала, сильно ли он изменился. — Это Джемма.

— Привет, — дружелюбно сказал Ник. — Ник.

— Надеюсь, вы не возражаете, — сказала Розмари. — Мы были у вас дома. Там нам сказали, что вас надо искать здесь.

— Очень рад вас видеть! — с излишним, пожалуй, энтузиазмом сообщил Ник. Две женщины, стоящие плечом к плечу, словно солдаты в строю, наводили на него страх: он все яснее понимал, что его ждет. — Входите, входите!

Джемма огляделась.

— Может быть, мы можем где-нибудь поговорить наедине? — спросила она. Она была постарше Розмари, с голубыми глазами и йоркширским выговором, в черной футболке, черных джинсах и тяжелых ботинках «Доктор Мартенс», и волосы ее были выкрашены в чернильно-черный цвет.

— Конечно, — сказал Ник. — Пойдемте наверх.

Он снова вывел их на улицу и повел по лестнице в квартиру. Внутри ему пришлось закусить губы, чтобы дружелюбная улыбка не превратилась в дурацкую ухмылку — Ник до сих пор гордился своими китчевыми апартаментами и всякий раз, когда здесь бывали гости, словно смотрел на них новыми глазами.

Они сели за стол в «неогеоргианской» библиотеке.

— Сколько книг… — сказала Джемма.

На низком столе, словно в читальном зале, были разложены газеты. «ВРЕМЯ КОНСЕРВАТОРОВ ПРОШЛО!» — вопила «Миррор». «ПОБЕДА КОНСЕРВАТОРОВ ОБЕСПЕЧЕНА!» — возражала «Сан».

— Мы пришли из-за Лео, — сказала Розмари.

— Да, я так и подумал…

Она опустила глаза — похоже, в этой квартире ей было неуютно; затем устремила на него прямой жесткий взгляд.

— Знаете, — сказала она, — мой брат умер три недели назад.

Ник вслушался в ее слова, сказанные с мягким вест-индским акцентом. Этот акцент был ему знаком по голосу Лео; смущаясь или злясь, Лео разговаривал как лондонский кокни, но иногда, в минуты восторга и наслаждения, возвращался к ямайскому выговору, редкому и прекрасному, как румянец на его темных щеках.

— Уже почти четыре недели, малыш, — тихо поправила Джемма. — Да, шестнадцатого мая. — И поглядела на Ника так, словно эти четыре недели вместо трех — на его совести.

— Мне очень жаль, — сказал Ник.

— Теперь мы хотим сообщить всем его друзьям.

— Да, потому что, знаете… — начала Джемма.

— Всем его любовникам, — твердо сказала Розмари. Ник вспомнил, что она работала (а может, и сейчас работает) в приемной у врача — значит, привыкла иметь дело с фактами.

Она расстегнула сумочку и принялась там рыться; Нику показалось, что ее слова тяжким грузом упали не только на него, но и на нее саму, и теперь ей нужно чем-то себя занять, чтобы справиться со своими чувствами. Вспомнив о хороших манерах, он спросил:

— Как ваша мама?

— Нормально, — ответила Розмари. — Нормально.

— Она ведь верующая, — сказала Джемма.

— Да, у нее есть вера, — сказал Ник. — И вы.

— Да… — ответила Розмари, задумалась, поколебалась, словно желая сказать что-то еще, но просто повторила: — Да.

Сперва она передала ему небольшой кремовый конвертик, на которой зелеными заглавными буквами значилось имя и адрес Лео. Конверт показался Нику смутно знакомым, словно письмо, найденное в старой книге. На нем стояла дата: 2 августа 1983 года. Розмари кивнула, и под пристальными взглядами обеих женщин Ник открыл конверт: чувствовал он себя так, словно учится играть в какую-то новую игру и очень боится осрамиться. На колени ему выпало письмо, старательно написанное от руки его собственным почерком, и фотография.

— Вот так мы узнали, где вас искать, — объяснила Розмари.

Это письмо вместе с пустым конвертом он отправил в «Гей таймс», почти не надеясь на успех; но какой-то человек с зеленой ручкой переадресовал его Лео. Этот неведомый журнальный клерк стал свидетелем — нет, творцом — их любви. Ник поднял фотографию, вглядываясь в нее с тем осторожным любопытством, с каким относился к любым свидетельствам о себе прежнем. Фотография размером с паспортную была вырезана из групповой, кажется, с какого-то оксфордского сборища: юный белокурый мальчик робко улыбался в объектив, словно сообщая камере какой-то стыдный секрет. На письмо Ник взглянул мельком: оно было написано на миниатюрном листке, из тех, что Феддены использовали для поздравлений и приглашений на вечер, да много места там и не требовалось. Текст теперь казался Нику неумелым и неестественным, хоть он и помнил, что Лео понравился его стиль. Начиналось письмо со слова: «Здравствуй!» — естественно, он ведь тогда не знал имени Лео. Нижний хвостик буквы «3» загибался причудливой завитушкой, словно поросячий хвост. В списке своих интересов Ник безыскусно перечислил в столбик Брукнера, Генри Джеймса, что-то еще — зачем? — встречаясь, они никогда не разговаривали об «интересах». Наверху он прочел карандашную пометку Лео: «Ничего. Богатый? Слишком молодой?» Пометка была густо перечеркнута красными чернилами.

Ник отложил письмо и поднял глаза на женщин. Больше всего его нервировало присутствие Джеммы — незнакомки, знающей все о его письме, об их с Лео романе, о том, неуклюжем и застенчивом Нике четырехлетней давности. Перед ней Ник чувствовал себя словно рядом с самой смертью: как будто он в больнице, где нет смысла юлить или о чем-то умалчивать, где все страхи уже подтверждены и превратились в диагнозы.

— Хотел бы я снова с ним встретиться, — сказал он.

— Он не хотел, чтобы его видели таким, — ответила Розмари.

— Понимаю, — сказал Ник.

— Вы ведь знаете, каким он был тщеславным! — В голосе ее послышался добродушный упрек, словно Лео и после смерти продолжал доставлять родным неприятности.

— Да, — ответил Ник. Ему вспомнилось, что на первое свидание Лео пришел в блузке сестры. А теперь на Розмари мужская рубашка — должно быть, рубашка Лео.

— Вечно беспокоился о том, как он выглядит.

— Он всегда прекрасно выглядел, — тихо ответил Ник. Это преувеличение словно распахнуло дверь к его чувствам: Ник попытался улыбнуться, но уголки губ его дрогнули и поползли вниз. Глубоко вздохнув, чтобы овладеть собой, он сказал:

— Я, конечно, пару лет его не видел.

— Да… — задумчиво сказала Розмари. — Знаете, мы ведь не знали, с кем он встречается.

— Не знали, — подтвердила Джемма.

— В дом он приводил только вас и еще старину Пита. Ну и, конечно, Брэдли.

— Я ничего не знаю о Брэдли, — сказал Ник.

— Они с братом вместе снимали квартиру, — объяснила Розмари. — Вы ведь, наверно, знаете, что он переехал.

— Да, помню, он хотел переехать. Как раз в то время, когда мы… Знаете, я до сих пор толком не понимаю, что произошло, просто… мы перестали встречаться.

Он не мог заставить себя произнести простую фразу: «Лео меня бросил», — перед лицом смерти она казалась слишком мелочной.

— Да, я подозревал, что у него появился кто-то еще. Это была правда, но не вся: мыслью об измене Лео он заслонялся от другой, более страшной мысли — о его болезни. Но Брэдли действительно был: наверняка широкоплечий, практичный, совсем не похожий на «цыпленка» Ника.

— Брэдли сейчас тоже болен, — сказала Джемма.

— А старина Пит умер, — добавила Розмари.

— Да… да, я знаю, — сказал Ник и откашлялся; у него вдруг пересохло в горле.

— Ну, с вами-то, кажется, все в порядке, — сказала Джемма.

— Да, со мной все хорошо, — сказал Ник. — Я здоров.

Они молчали и смотрели на него, словно полицейские, ожидающие от преступника признания или раскаяния.

— Мне повезло. И потом… я соблюдал осторожность. — Он положил письмо на стол и встал. — Может быть, хотите кофе? Или чего-нибудь еще?

Джемма и Розмари переглянулись и, кажется, согласились с неохотой, лишь из вежливости.

На кухне, пока закипал чайник, Ник подошел к окну и вгляделся в тонкую серебристую пелену дождя. Под окнами смутно маячили темные силуэты кустов, а на другой стороне улицы ярко сияли сквозь дождь освещенные окна соседнего дома, населенного людьми, которых Ник знал только в лицо. В одном окне горничная пылесосила ковер в кабинете. Где-то вдалеке траурно завывала сирена «скорой помощи». Чайник на плите тонко засвистел — пора было возвращаться.

— Как все это печально, — сказал Ник, внося поднос с кофе в библиотеку.

Прежде ему казалось, что слово «печально» применительно к смерти — блеклое, невыразительное преуменьшение. Но теперь он понял, что оно действует иначе: охватывает свершившееся, с одной стороны, предчувствием беды, и с другой — приятием и примирением.

Розмари подняла брови и поджала губы. В ней чувствовалось упрямое недоброжелательство, возможно вызванное застенчивостью; у самого Ника застенчивость проявлялась по-другому — он становился многословен, любезен и уклончив.

— Значит, вы с Лео познакомились по объявлению? — спросила она.

— Да, верно, — ответил Ник, хотя она, конечно, и так это знала.

Сам он никогда не понимал, следует ли этим гордиться или этого стыдиться, и не знал, что думают об этом женщины (Джемма со вздохом улыбнулась ему).

— Мне посчастливилось, что он выбрал меня, — добавил он.

— М-да… — ответила Розмари с некоторым сарказмом, и Ник сообразил, что разговоры о «счастье» сейчас, пожалуй, неуместны.

— Я хочу сказать, ему ведь отвечали сотни людей.

— Да, ответов было много.

Она снова полезла в сумочку и достала пачку писем, перехваченных толстой резинкой.

— О-о, — сказал Ник.

Розмари стянула резинку и надела себе на руку, чтобы не потерять. Действовала она быстро и уверенно, точь-в-точь как следует секретарше врача. И снова Ника поразило ее сходство с Лео.

— Я подумала, возможно, кто-то из этих людей вам знаком?

— Ну, не знаю…

— Мы хотим им всем сообщить.

— Ты думаешь, он с ними со всеми… — начала Джемма и не договорила.

Розмари аккуратно разложила письма в две стопки.

— Не хотелось бы беспокоить родственников тех, кто уже умер, — объяснила она.

Джемма кивнула.

— Вряд ли я кого-то узнаю, — признался Ник. — Очень маловероятно… — Он еще не освоился с вестью о смерти Лео, и меньше всего ему сейчас хотелось возиться с письмами.

Все конверты были надписаны одной рукой, теми же зелеными, иногда — красными чернилами, словно Лео засыпал письмами какой-то безумный воздыхатель. Снова и снова Нику бросалось в глаза имя: Лео, Лео, Лео. На некоторых конвертах он заметил армейские штампы.

— Вы не удивлялись, что ему приходит столько писем? — спросил он.

— Он говорил, это как-то связано с мотоциклом, с мотоциклетным клубом, — объяснила Розмари.

— Да, в свой мотоцикл он был просто влюблен, — подтвердил Ник, с горечью подумав, что это не просто фигура речи. — Неплохо придумано.

— Вот с этими, перечеркнутыми, он, насколько я понимаю, не встречался.

— Ему даже одна женщина написала, — заметила Джемма.

И Ник принялся просматривать письма — зная, что это бесполезно, лишь из уважения к Розмари, словно подчиняясь какой-то неприятной, но необходимой медицинской процедуре. Читать их было необязательно, однако первые два или три он прочел внимательно и со странным интересом — послания из прошлого от неведомых соперников, пытавшихся отнять у него Лео. Он вглядывался в рукописные строки, хмурясь и покачивая головой, чтобы скрыть свой интерес. Объявление Лео он до сих пор помнил наизусть, в том числе и широкие возрастные рамки: «от 18 до 40». «Привет! — писал Сэнди из Энфилда. — Мне немного за сорок, но я тут увидал твое объявление и подумал: а почему бы не попытать счастья старой канцелярской крысе вроде меня?» Розовой пластмассовой скрепкой к письму была прикреплена фотография плотного мужчины лет пятидесяти. Лео написал на полях: «Дом/машина. Старый?» И позже, видимо, после свидания: «Совсем неумелый». Гленн, «немного за двадцать», из Бэронс-Корта, турагент, сфотографировал себя «полароидом» в собственной квартире и в облегающих плавках. Он писал: «Обожаю развлекаться, особенно в постели! (Или на полу! Или на лестнице! Или… где угодно!)» «Не слишком ли?» — изумился Лео, а, встретившись с Гленном, сделал неутешительный вывод: «Члена под микроскопом не видать». «Дорогой друг, — писал темнокожий, с серьезным лицом, Эмброуз из Форест-Хилла, — мне понравилось твое объявление. Быть может, ты и есть тот, с кем я хотел бы разделить свою любовь». Восклицательные знаки, которыми щедро усеивали свои послания прочие кандидаты, Эмброуз приберег на конечное: «Мира и счастья тебе!» На полях Лео черкнул: «Полная жопа. Зануда страшный» — однако Нику Эмброуз понравился, и он постарался украдкой запомнить адрес.

Ник просматривал письма и передавал их Розмари, а та складывала их в стопку, лицевой стороной вниз, возле кофейной чашки. Чувство новой игры быстро сменилось неприятным ощущением, что в этой игре он проигрывает. Однако от мысли, что всем этим мужчинам Лео предпочел его, Нику становилось чуть легче. Многие письма были нагловаты и развязны, но во всех чувствовалась уязвимость: эти люди умоляли незнакомца проникнуться к ним симпатией, возжелать их, не разочароваться в них при личной встрече. Одного человека он узнал по фотографии и пробормотал: «А-а!», но тут же пожал плечами и сделал вид, что просто прочищает горло. Это был испанец, красивой темной нитью вплетенный в гобелен ранних опытов Ника в гимнастических клубах и ночных барах, ставший для него почти символом лондонского гей-сообщества. Теперь он, должно быть, уже в могиле — Ник видел его на Прудах около года назад, он исходил молчаливым страхом и внушал страх всем окружающим. Теперь Ник узнал, что его звали Хавьер. Тридцати четырех лет. Работал в строительной компании, жил в Уэст-Хэмпшире. Скупые строчки любовного письма превратились в некролог.

Дата добавления: 2015-07-18