Катя, Паша

Тоцкий А.И.

Генерал Епанчин

Н.Ф.

Князь Мышкин

Ганя

Фердыщенко

Рогожин и толпа

Дарья Алексеевна

Катя, Паша

Все заходят в комнату

Фердыщенко - Он, правда, был пьян, но сто тысяч, как это ни трудно, ему, кажется, достанут, только не знаю, сегодня ли и все ли; а работают многие, Киндер, Трепалов, Бискуп; проценты дает какие угодно, конечно всё спьяну и с первой радости...

Катя – Настасья Филипповна, князь Мышкин.

Н.Ф. – Пригласите же!

Генерал -- Это, положим, произошло по его невинности, и во всяком случае поощрять такие наклонности довольно опасно, но в настоящую минуту, право, недурно, что он вздумал пожаловать, хотя бы и таким оригинальным манером: он, может быть, и повеселит нас, сколько я о нем по крайней мере могу судить.

Фердыщенко -- Тем более что сам напросился!

Генерал -- Так что ж из того?

Фердыщенко -- А то, что заплатит за вход.

Генерал -- Ну, князь Мышкин не Фердыщенко все-таки-с,

Фердыщенко -- Эй, генерал, щадите Фердыщенка. -- Я ведь на особых правах.

Генерал -- На каких это вы на особых правах?

Фердыщенко -- Прошлый раз я имел честь подробно разъяснить это обществу; для вашего превосходительства повторю еще раз. Изволите видеть, ваше превосходительство: у всех остроумие, а у меня нет остроумия. В вознаграждение я и выпросил позволение говорить правду, так как всем известно, что правду говорят только те, у кого нет остроумия. Ну, возможно ли в самом деле такого, как я, принимать? Ведь я понимаю же это. Ну, можно ли меня, такого Фердыщенка, с таким утонченным джентльменом, как Афанасий Иванович, рядом посадить? Поневоле остается одно толкование: для того и сажают, что это и вообразить невозможно. А князь у меня с того и начнет, что модный романс споет.

Н.Ф. -- Не думаю, Фердыщенко, и, пожалуйста, не горячитесь, -- сухо заметила она.

Фердыщенко -- А-а! Если он под особым покровительством, то смягчаюсь и я...

Но Настасья Филипповна встала, не слушая, и пошла сама встретить князя. Входит Князь.

Н.Ф. -- Я сожалела, что давеча, впопыхах, забыла пригласить вас к себе, и очень рада, что вы сами доставляете мне теперь случай поблагодарить и похвалить вас за вашу решимость.

Перед самым входом в гостиную князь вдруг остановился и с необыкновенным волнением, спеша, прошептал ей:

Мышкин -- Мне так захотелось к вам прийти... я... простите...

Н.Ф. -- Не просите прощения. Этим нарушится вся странность и оригинальность. Господа, позвольте вам представить – князь Мышкин Лев Николаевич

Настасья Филипповна усадила князя подле себя.

Фердыщенко -- Но, однако, что же удивительного в появлении князя? Дело ясное, дело само за себя говорит!

Ганя -- Дело слишком ясное и слишком за себя говорит. Я наблюдал князя сегодня почти безостановочно, с самого мгновения, когда он давеча в первый раз поглядел на портрет Настасьи Филипповны, на столе у Ивана Федоровича. Я очень хорошо помню, что еще давеча о том подумал, в чем теперь убежден совершенно и в чем, мимоходом сказать, князь мне сам признался.

Мышкин -- Я не делал вам признаний, я только ответил на ваш вопрос.

Фердыщенко -- Браво, браво! По крайней мере искренно; и хитро, и искренно!

Все громко смеялись.

Ганя -- Да не кричите, Фердыщенко.

Генерал -- Я, князь, от вас таких пруэсов не ожидал. Да знаете ли, кому это будет впору? А я-то вас считал за философа! Ай да тихонький!

Дарья Алексеевна -- И судя по тому, что князь краснеет от невинной шутки, как невинная молодая девица, я заключаю, что он, как благородный юноша, питает в своем сердце самые похвальные намерения.

У вошедшей служанки Н.Ф. спросила себе мантилью, в которую и закуталась, и приказала прибавить еще дров в камин. На вопрос, который час, служанка ответила, что уже половина одиннадцатого.

Н.Ф. -- Господа, не хотите ли пить шампанское? У меня приготовлено. Может быть, вам станет веселее. Пожалуйста, без церемонии.

Дарья Алексеевна -- У вас как будто маленькая лихорадка?

Н.Ф. -- Даже большая, а не маленькая, я для того и в мантилью закуталась, -- ответила Настасья Филипповна, в самом деле ставшая бледнее и как будто по временам сдерживавшая в себе сильную дрожь.

Все затревожились и зашевелились.

Тоцкий -- А не дать ли нам хозяйке покой? -- высказался, посматривая на Ивана Федоровича.

Н.Ф. -- Отнюдь нет, господа! Я именно прошу вас сидеть. Ваше присутствие особенно сегодня для меня необходимо.

Дарья Алексеевна -- Хорошо в пети-жё какое-нибудь играть.

Фердыщенко -- Я знаю одно великолепнейшее и новое пети-жё, по крайней мере такое, что однажды только и происходило на свете, да и то не удалось.

Дарья Алексеевна -- Что такое?

Фердыщенко -- Нас однажды компания собралась, ну и подпили это, правда, и вдруг кто-то сделал предложение, чтобы каждый из нас, не вставая из-за стола, рассказал что-нибудь про себя вслух, но такое, что сам он, по искренней совести, считает самым дурным из всех своих дурных поступков в продолжение всей своей жизни; но с тем, чтоб искренно, главное, чтоб было искренно, не лгать!

Генерал -- Странная мысль.

Тоцкий -- Смешная мысль, а впрочем, понятная: хвастовство особого рода.

Дарья Алексеевна -- Да этак заплачешь, а не засмеешься, с таким пети-жё.

Ганя -- Вещь совершенно невозможная и нелепая.

Н.Ф. -- А удалось?

Фердыщенко -- То-то и есть что нет, вышло скверно, всяк действительно кое-что рассказал, многие правду, и представьте себе, ведь даже с удовольствием иные рассказывали, а потом всякому стыдно стало, не выдержали! В целом, впрочем, было превесело, в своем то есть роде.

Н.Ф. -- А право, это бы хорошо! Право бы, попробовать, господа! В самом деле, нам как-то невесело. Если бы каждый из нас согласился что-нибудь рассказать... в этом роде... разумеется, по согласию, тут полная воля, а? Может, мы выдержим? По крайней мере ужасно оригинально...

Фердыщенко -- Гениальная мысль! Дело устраивается по жребию! Кто очень не хочет, тот, разумеется, не рассказывает, но ведь надо же быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи, господа, сюда, ко мне, в шляпу, князь будет вынимать. Задача самая простая, самый дурной поступок из всей своей жизни рассказать, -- это ужасно легко, господа! Вот вы увидите!

Дарья Алексеевна -- А я вот и не знаю, который из моих поступков самым дурным считать.

Фердыщенко -- Дамы от обязанности рассказывать увольняются, но только увольняются; собственное вдохновение с признательностью допускается. Мужчины же, если уж слишком не хотят, увольняются.

Ганя -- Да как тут доказать, что я не солгу? А если солгу, то вся мысль игры пропадает. И кто же не солжет? Всякий непременно лгать станет.

Фердыщенко -- Да уж одно то заманчиво, как тут будет лгать человек. Тебе же, Ганечка, особенно опасаться нечего, что солжешь, потому что самый скверный поступок твой и без того всем известен. Да вы подумайте только, господа, подумайте только, какими глазами мы потом друг на друга будем глядеть, завтра например, после рассказов-то!

Тоцкий -- Да разве это возможно? Неужели это в самом деле серьезно, Настасья Филипповна?

Н.Ф. -- Волка бояться -- в лес не ходить!

Фердыщенко -- Но к делу, господа, к делу, жеребьи собраны, да и вы, Афанасий Иванович, свой положили, стало быть, никто не отказывается! Князь, вынимайте!

Князь молча опустил руку в шляпу и вынул первый жребий -- Фердыщенка, второй -- генерала, четвертый -- Афанасия Ивановича, пятый -- свой, шестой -- Гани и т.д.

Фердыщенко -- Ну, господа, конечно, я обязан подать благородный пример… Это было третьего года, на даче у Семена Ивановича Ищенка, в воскресенье. У него обедали гости. Прохожу чрез угловую комнату, на рабочем столике у Марьи Ивановны три рубля лежат, зеленая бумажка: вынула, чтобы выдать для чего-то по хозяйству. В комнате никовошенько. Я взял бумажку и положил в карман, для чего -- не знаю. Что на меня нашло -- не понимаю. Только я поскорей воротился и сел за стол. Я всё сидел и ждал, в довольно сильном волнении, болтал без умолку, анекдоты рассказывал, смеялся. Чрез полчаса примерно хватились и стали спрашивать у служанок. Дарью-служанку заподозрили. Я выказал необыкновенное любопытство и участие и помню даже, когда Дарья совсем потерялась, стал убеждать ее, чтоб она повинилась, головой ручаясь за доброту Марьи Ивановны, и это вслух, и при всех. Все глядели, а я необыкновенное удовольствие ощущал именно оттого, что я проповедую, а бумажка-то у меня в кармане лежит. Эти три целковых я в тот же вечер пропил в ресторане; захотелось поскорее истратить. Особенного угрызения совести я ни тогда, ни потом не чувствовал. Другой раз наверное не повторил бы. Ну-с, вот и всё.

Дарья Алексеевна -- Только, уж конечно, это не самый худший ваш поступок.

Тоцкий -- Это психологический случай, а не поступок.

Н.Ф. -- А служанка

Фердыщенко -- А служанку согнали на другой же день, разумеется. Это строгий дом.

Н.Ф. -- И вы допустили?

Фердыщенко -- Вот прекрасно! Так неужели же мне было пойти и сказать на себя?

Н.Ф. -- Как это грязно!

Фердыщенко -- Ба! Вы хотите от человека слышать самый скверный его поступок и при этом блеска требуете!

Тоцкий -- А не кончить ли совсем?

Н.Ф. -- Генерал, кажется, по очереди следует вам, надеюсь вы не откажетесь, а то у нас всё вслед за вами расстроится, и мне будет жаль, потому что я рассчитывала рассказать в заключение один поступок "из моей собственной жизни", но только хотела после вас, потому что вы должны же меня ободрить.

Тоцкий -- Сознаюсь с горечью, в числе всех бесчисленных, может быть, легкомысленных и... ветреных поступков жизни моей есть один, впечатление которого даже слишком тяжело залегло в моей памяти. Случилось тому назад лет около двадцати; я заехал тогда в деревню к Платону Ордынцеву. Он приехал с молодою женой провести зимние праздники. Тут как раз подошло и рождение Анфисы Алексеевны, и назначались два бала. К тому времени был в ужасной моде и только что прогремел в высшем свете прелестный роман Дюма-фиса "Дама с камелиями" Цветы камелий вошли в необыкновенную моду. Все требовали камелий, все их искали. Петя Ворховской изнывал тогда, бедняжка, по Анфисе Алексеевне. Право, не знаю, могла ли у него быть хоть какая-нибудь серьезная надежда? Бедный с ума сходил, чтобы достать камелий к вечеру на бал для Анфисы Алексеевны. Графиня Соцкая, из Петербурга, губернаторши гостья, и Софья Беспалова, как известно стало, приедут наверно с букетами, с белыми. Анфисе Алексеевне захотелось, для некоторого особого эффекту, красных. Бедного мужа чуть не загоняли; поручился, что букет достанет, и -- что же? Накануне перехватила Мытищева, Катерина Александровна, страшная соперница Анфисы Алексеевны во всем; на ножах с ней была. Разумеется, истерика, обморок. Платон пропал. Понятно, что если бы Пете промыслить где-нибудь в эту интересную минуту букет, то дела его могли бы очень сильно подвинуться; благодарность женщины в таких случаях безгранична. Вдруг сталкиваюсь с ним уже в одиннадцать вечера, накануне дня рождения и бала. Сияет. "Что с тобой?" -- "Нашел! Эврика!" -- "Ну, брат, удивил же ты меня! Где? Как?" -- "В Екшайске (городишко такой там есть, всего в двадцати верстах, и не наш уезд), Трепалов там купец есть, бородач и богач, живет со старухой женой. Пристрастились оба к цветам, у него есть камелии". -- "Помилуй, да это не верно, ну, как не даст?" -- "Стану на колени и буду в ногах валяться до тех пор, пока даст, без того не уеду!" -- "Когда едешь-то?" -- "Завтра чем свет, в пять часов". -- "Ну, с богом!". И так я, знаете, рад за него; возвращаюсь домой. Хотел уже спать ложиться, вдруг преоригинальная мысль! В седьмом часу в Екшайске у Трепалова. "Так и так, есть камелии? Батюшка, отец родной, помоги, спаси, в ноги поклонюсь!" Старик, вижу, высокий, седой, суровый -- страшный старик. "Ни-ни, никак! Не согласен!". Я бух ему в ноги! Так-таки и растянулся! "Что вы, батюшка, что вы, отец?" -- испугался даже. "Да ведь тут жизнь человеческая!" -- кричу ему. "Да берите, коли так, с богом". Нарезал же я тут красных камелий! чудо, прелесть! В восторге от удачи, тотчас же в обратный путь; воротился окольными, чтобы не встретиться с Петей. Как приехал, так и посылаю букет к пробуждению Анфисы Алексеевны. Можете себе представить восторг, благодарность, слезы благодарности! Ничего не смею прибавить, но только дела бедного Пети с этим эпизодом рухнули окончательно. Я сперва думал, что он зарежет меня, как узнает, даже уж приготовился встретить, но случилось то, чему бы я даже и не поверил: в обморок, к вечеру бред и к утру горячка; рыдает как ребенок, в конвульсиях. Через месяц, только что выздоровел, на Кавказ отпросился; роман решительный вышел! Кончил тем, что в Крыму убит. Признаюсь, меня даже много лет потом угрызения совести мучили: для чего, зачем я так поразил его? И добро бы я сам был влюблен тогда? А то ведь простая шалость, из-за простого волокитства, не более. И не перебей я у него этот букет, кто знает, жил бы человек до сих пор, был бы счастлив, имел бы успехи, и в голову б не пришло ему под турку идти.

Фердыщенко -- Надули Фердыщенка! Вот так надули! Нет, вот это уж так надули

Дарья Алексеевна -- А вам кто велел дела не понимать? Вот и учитесь у умных людей!

Н.Ф. -- Вы правы, Афанасий Иванович, пети-жё прескучное, и надо поскорей кончить. Расскажу сама, что обещала, и давайте все в карты играть.

Генерал -- Но обещанный анекдот прежде всего! -- с жаром одобрил генерал.

Н.Ф. – Князь, вот здесь старые мои друзья, генерал да Афанасий Иванович, меня всё замуж выдать хотят. Скажите мне, как вы думаете: выходить мне замуж или нет? Как скажете, так и сделаю.

Мышкин -- За... за кого?

Н.Ф. -- За Гаврилу Ардалионовича Иволгина, -- продолжала Настасья Филипповна по-прежнему резко, твердо и четко.

Мышкин -- Н-нет... не выходите! -- прошептал он наконец и с усилием перевел дух.

Н.Ф. -- Так тому и быть! Гаврила Ардалионович! Вы слышали, как решил князь? Ну, так в том и мой ответ; и пусть это дело кончено раз навсегда!

Тоцкий -- Настасья Филипповна! -- дрожащим голосом

Генерал -- Настасья Филипповна! -- убеждающим, но встревоженным голосом

Все зашевелились и затревожились.

Н.Ф. -- Что вы, господа? Что вы так всполохнулись? И какие у вас у всех лица!

Тоцкий -- Но... вспомните, Настасья Филипповна, вы дали обещание... вполне добровольное, и могли бы отчасти и пощадить... Я затрудняюсь и... конечно, смущен, но... Одним словом, теперь, в такую минуту, и при... при людях, и всё это так... кончить таким пети-жё дело серьезное, дело чести и сердца... от которого зависит...

Н.Ф. -- Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых, что такое "при людях"? Разве мы не в прекрасной интимной компании? И почему "пети-жё"? Я действительно хотела рассказать свой анекдот, ну, вот и рассказала; не хорош разве? И почему вы говорите, что "не серьезно"? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала князю: "как скажете, так и будет"; сказал бы да, я бы тотчас же дала согласие, но он сказал нет, и я отказала. Тут вся моя жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?

Генерал -- Но князь, почему тут князь?

Н.Ф. -- А князь для меня то, что я в него в первого, во всю мою жизнь, как в истинно преданного человека поверила. Он в меня с одного взгляда поверил, и я ему верю.

Ганя -- Мне остается только отблагодарить Настасью Филипповну за чрезвычайную деликатность, с которою она... со мной поступила, это, конечно, так тому и следовало... Но... князь... Князь в этом деле...

Н.Ф. -- До семидесяти пяти тысяч добирается, что ли? Вы это хотели сказать? Не запирайтесь, вы непременно это хотели сказать! Афанасий Иванович, я и забыла прибавить: вы эти семьдесят пять тысяч возьмите себе и знайте, что я вас отпускаю на волю даром. Довольно! Надо ж и вам вздохнуть! Девять лет и три месяца! Завтра -- по-новому, а сегодня -- я именинница и сама по себе, в первый раз в целой жизни! Генерал, возьмите и вы ваш жемчуг, подарите супруге, вот он; а с завтрашнего дня я совсем и с квартиры съезжаю. И уже больше не будет вечеров, господа!

Сказав это, она вдруг встала, как будто желая уйти.

Все -- Настасья Филипповна! Настасья Филипповна!

Колокольчик

Н.Ф. -- А-а-а! Вот и развязка! наконец-то! Половина двенадцатого! -- вскричала Настасья Филипповна -- Прошу вас садиться, господа, это развязка!

XV

Катя -- Там бог знает что, Настасья Филипповна, человек десять ввалились, и всё хмельные-с, сюда просятся, говорят, что Рогожин и что вы сами знаете.

Н.Ф. -- Правда, Катя, впусти их всех тотчас же.

Катя -- Неужто... всех-с, Настасья Филипповна? Совсем ведь безобразные. Страсть!

Н.Ф. -- Всех, всех впусти, Катя, не бойся, всех до одного, а то и без тебя войдут. Вон уж как шумят. Господа, вы, можете быть, обижаетесь, что я такую компанию при вас принимаю? Я очень сожалею и прощения прошу, но так надо, а мне очень, очень бы желалось, чтобы вы все согласились быть при этой развязке моими свидетелями, хотя, впрочем, как вам угодно...

Генерал -- Как вы думаете, Афанасий Иванович, не сошла ли она с ума? То есть без аллегории, а настоящим медицинским манером, а?

Тоцкий -- Я вам говорил, что она и всегда к этому наклонна была.

Генерал -- И к тому же лихорадка...

Входит Рогожин с толпой. Кладет на стол пачку.

Н.Ф. -- Что это такое?

Рогожин -- Сто тысяч! -- ответил тот почти шепотом.

Н.Ф. -- А, сдержал-таки слово, каков! Садитесь, пожалуйста, вот тут, вот на этот стул; я вам потом скажу что-нибудь. Кто с вами? Вся давешняя компания? Ну, пусть войдут и сядут. Это, господа, сто тысяч, вот в этой грязной пачке. Давеча вот он закричал как сумасшедший, что привезет мне вечером сто тысяч, и я всё ждала его.

Генерал -- Настасья Филипповна!

Н.Ф. -- Что такое, генерал? Неприлично, что ли? Да полно форсить-то! Что я в театре-то Французском, в ложе, как неприступная добродетель бельэтажная сидела, да всех, кто за мною гонялись пять лет, как дикая бегала, и как гордая невинность смотрела, так ведь это всё дурь меня доехала! Вот, перед вами же, пришел да положил сто тысяч на стол. Во сто тысяч меня оценил! Ганечка, я вижу, ты на меня до сих пор еще сердишься? Да неужто ты меня в свою семью ввести хотел? Меня-то, рогожинскую! Князь-то что сказал давеча?

Мышкин -- Я не то сказал, что вы рогожинская, вы не рогожинская! -- дрожащим голосом выговорил князь.

Дарья Алексеевна -- Настасья Филипповна, полно, матушка, полно, голубушка, уж коли тебе так тяжело от них стало, так что смотреть-то на них! И неужели ты с этаким отправиться хочешь, хошь и за сто бы тысяч! Правда, сто тысяч -- вишь ведь! А ты сто тысяч-то возьми, а его прогони, вот как с ними надо делать; эх, я бы на твоем месте их всех... что в самом-то деле!

Н.Ф. -- Не сердись, Дарья Алексеевна, ведь я ему не сердясь говорила. Попрекнула, что ль, я его? Я и впрямь понять не могу, как на меня эта дурь нашла, что я в честную семью хотела войти. Видела я его мать-то, руку у ней поцеловала. А что я давеча издевалась у тебя, Ганечка, так это я нарочно хотела сама в последний раз посмотреть: до чего ты сам можешь дойти? Ну, удивил же ты меня, право. Многого я ждала, а этого нет! Да неужто ты меня взять мог, зная, что вот он мне такой жемчуг дарит, чуть не накануне твоей свадьбы, а я беру? А Рогожин-то? Ведь он в твоем доме, при твоей матери и сестре, меня торговал, а ты вот все-таки после того свататься приехал? Да неужто же правду про тебя Рогожин сказал, что ты за три целковых на Васильевский остров ползком доползешь?

Рогожин -- Доползет.

Н.Ф. -- И добро бы ты с голоду умирал, а ты ведь жалованье, говорят, хорошее получаешь! Да ко всему-то в придачу, кроме позора-то, ненавистную жену ввести в дом! (Потому что ведь ты меня ненавидишь, я это знаю!). Нет, теперь я верю, что этакой за деньги зарежет! Ведь теперь их всех такая жажда обуяла, так их разнимает на деньги, что они словно одурели. Сам ребенок, а уж лезет в ростовщики! А то намотает на бритву шелку, закрепит да тихонько сзади и зарежет приятеля, как барана, как я читала недавно. Ну, бесстыдник же ты! Я бесстыжая, а ты того хуже. Я про того букетника уж и не говорю...

Генерал -- Вы ли, вы ли это, Настасья Филипповна! Вы, такая деликатная, с такими тонкими мыслями, и вот! Какой язык! Какой слог!

Н.Ф. -- Я теперь во хмелю, генерал, -- засмеялась вдруг, -- я гулять хочу! Сегодня мой день, я его давно поджидала. Дарья Алексеевна, видишь ты вот этого букетника, вот этого monsieur aux camélias господина с камелиями, вот он сидит да смеется на нас...

Тоцкий -- Я не смеюсь, Настасья Филипповна, я только с величайшим вниманием слушаю.

Н.Ф. -- Ну вот, за что я его мучила целые пять лет, и от себя не отпускала? Стоил ли того! Он просто таков, каким должен быть... Еще он меня виноватою пред собой сочтет: воспитание ведь дал, как графиню содержал, денег-то, денег-то сколько ушло, честного мужа мне приискал еще там, а здесь Ганечку; и что же б ты думала: я с ним эти пять лет не жила, а деньги-то с него брала и думала, что права! Совсем ведь я с толку сбила себя! Ты вот говоришь, сто тысяч возьми да и прогони, коли мерзко. Оно правда, что мерзко... Я бы и замуж давно могла выйти, да и не то что за Ганечку, да ведь очень уж тоже мерзко. Нет, уж лучше на улицу, где мне и следует быть! Иль разгуляться с Рогожиным, иль завтра же в прачки пойти! Потому ведь на мне ничего своего; уйду -- всё ему брошу, последнюю тряпку оставлю, а без всего меня кто возьмет, спроси-ка вот Ганю, возьмет ли? Да меня и Фердыщенко не возьмет!..

Фердыщенко -- Фердыщенко, может быть, не возьмет, Настасья Филипповна, я человек откровенный, зато князь возьмет! Вы вот сидите да плачетесь, а вы взгляните-ка на князя! Я уж давно наблюдаю...

Н.Ф. -- Правда?

Мышкин -- Правда, -- прошептал князь.

Н.Ф. -- Возьмете, как есть, без ничего!

Мышкин -- Возьму, Настасья Филипповна...

Генерал -- Вот и новый анекдот! Ожидать было можно.

Н.Ф. -- Вот еще нашелся! -- сказала она вдруг, обращаясь опять к Дарье Алексеевне. -- А ведь впрямь от доброго сердца, я его знаю. Благодетеля нашла! А впрочем, правду, может, про него говорят, что... того. Чем жить-то будешь, коли уж так влюблен, что рогожинскую берешь, за себя-то, за князя-то?..

Мышкин -- Я вас честную беру, Настасья Филипповна, а не рогожинскую.

Н.Ф. -- Это я-то честная?

Мышкин -- Вы.

Н.Ф. -- Ну, это там... из романов! Да и куда тебе жениться, за тобой за самим еще няньку нужно!

Князь встал и дрожащим, робким голосом, но в то же время с видом глубоко убежденного человека произнес:

Мышкин -- Я ничего не знаю, Настасья Филипповна, я ничего не видел, вы правы, но я... я сочту, что вы мне, а не я сделаю честь. Я ничто, а вы страдали и из такого ада чистая вышли, а это много. К чему же вы стыдитесь да с Рогожиным ехать хотите? Это лихорадка... Вы господину Тоцкому семьдесят тысяч отдали и говорите, что всё, что здесь есть, всё бросите, этого никто здесь не сделает. Я вас... Настасья Филипповна... люблю. Я умру за вас, Настасья Филипповна... Я никому не позволю про вас слова сказать, Настасья Филипповна... Если мы будем бедны, я работать буду, Настасья Филипповна... Но мы, может быть, будем не бедны, а очень богаты, Настасья Филипповна. Я, впрочем, не знаю наверно, и жаль, что до сих пор еще узнать ничего не мог в целый день, но я получил в Швейцарии письмо из Москвы от одного господина Салазкина, и он меня уведомляет, что я будто бы могу получить очень большое наследство. Вот это письмо...

Генерал -- Да он уж не бредит ли? Сумасшедший дом настоящий!

Князь вынул из кармана письмо.

Генерал -- Вы, кажется, сказали, князь, что письмо к вам от Салазкина? Это очень известный в своем кругу человек; это очень известный ходок по делам, и если действительно он вас уведомляет, то вполне можете верить. К счастию, я руку знаю, потому что недавно дело имел... Если бы вы дали мне взглянуть, может быть, мог бы вам что-нибудь и сказать.

XVI

Генерал -- Верное дело. Вы получаете безо всяких хлопот, по неоспоримому духовному завещанию вашей тетки, чрезвычайно большой капитал. Поздравляю вас, князь! Может быть, тоже миллиона полтора получите, а пожалуй что и больше.

Фердыщенко -- Ай да последний в роде князь Мышкин!

Генерал -- А я-то ему давеча двадцать пять целковых ссудил, бедняжке, ха-ха-ха! фантасмагория, да и только! Ну, поздравляю, поздравляю! -- и, встав с места, подошел к князю обнять его. За ним стали вставать и другие и тоже полезли к князю.

Н.Ф. -- Значит, в самом деле княгиня! -- прошептала она про себя, как бы насмешливо и взглянув нечаянно на Дарью Алексеевну, засмеялась. -- Развязка неожиданная... я... не так ожидала... Да что же вы, господа, стоите, сделайте одолжение, садитесь, поздравьте меня с князем! Кто-то, кажется, просил шампанского; Фердыщенко, сходите, прикажите. Катя, Паша подите сюда, я замуж выхожу, слышали? За князя, у него полтора миллиона, он князь Мышкин и меня берет!

Дарья Алексеевна -- Да и с богом, матушка, пора! Нечего пропускать-то!

Н.Ф. -- Да садись же подле меня, князь, вот так, а вот и вино несут, поздравьте же, господа!

Все -- Ура

Генерал -- Князь, голубчик, опомнись!

Н.Ф. -- Нет, генерал! Я теперь и сама княгиня, слышали, -- князь меня в обиду не даст! Афанасий Иванович, поздравьте вы-то меня; я теперь с вашею женою везде рядом сяду; как вы думаете, выгодно такого мужа иметь? Полтора миллиона, да еще князь, да еще, говорят, идиот в придачу, чего лучше? Только теперь и начнется настоящая жизнь! Опоздал, Рогожин! Убирай свою пачку, я за князя замуж выхожу и сама богаче тебя!

Рогожин -- Отступись! -- прокричал он князю.

Кругом засмеялись.

Н.Ф. -- Это для тебя отступиться-то? -- торжествуя, подхватила Дарья Алексеевна. -- Ишь, деньги вывалил на стол, мужик! Князь-то замуж берет, а ты безобразничать явился!

Рогожин -- И я беру! Сейчас беру, сию минуту! Всё отдам...

Дарья Алексеевна -- Ишь, пьяный из кабака, выгнать тебя надо!

Н.Ф. -- Слышишь, князь, вот как твою невесту мужик торгует.

Мышкин -- Он пьян. Он вас очень любит.

Н.Ф. -- А не стыдно тебе потом будет, что твоя невеста чуть с Рогожиным не уехала?

Мышкин -- Это вы в лихорадке были; вы и теперь в лихорадке, как в бреду.

Н.Ф. -- И не постыдишься, когда потом тебе скажут, что твоя жена у Тоцкого в содержанках жила?

Мышкин -- Нет, не постыжусь... Вы не по своей воле у Тоцкого были.

Н.Ф. -- И никогда не попрекнешь?

Мышкин -- Не попрекну.

Н.Ф. -- Ну, смотри, за всю жизнь не ручайся!

Мышкин -- Настасья Филипповна, вы сейчас загубить себя хотели, безвозвратно, потому что вы никогда не простили бы себе потом этого: а вы ни в чем не виноваты. Быть не может, чтобы ваша жизнь совсем уже погибла. Что ж такое, что к вам Рогожин пришел, а Гаврила Ардалионович вас обмануть хотел? Зачем вы беспрестанно про это упоминаете? То, что вы сделали, на то немногие способны, это я вам повторяю, а что вы с Рогожиным ехать хотели, то это вы в болезненном припадке решили. Вы и теперь в припадке, и лучше бы вам идти в постель. Вы завтра же в прачки бы пошли, а не остались бы с Рогожиным. Вы горды, Настасья Филипповна, но, может быть, вы уже до того несчастны, что и действительно виновною себя считаете. За вами нужно много ходить, Настасья Филипповна. Я буду ходить за вами. Я давеча ваш портрет увидал, и точно я знакомое лицо узнал. Мне тотчас показалось, что вы как будто уже звали меня... Я... я вас буду всю жизнь уважать, Настасья Филипповна, -- заключил вдруг князь, как бы вдруг опомнившись, покраснев и сообразив, пред какими людьми он это говорит.

Дарья Алексеевна -- Вот так добрый человек!

Генерал -- Человек образованный, но погибший!

Тоцкий взял шляпу и приготовился встать, чтобы тихонько скрыться. Он и генерал переглянулись, чтобы выйти вместе.

Н.Ф. -- Спасибо, князь, со мной так никто не говорил до сих пор, меня всё торговали, а замуж никто еще не сватал из порядочных людей. Слышали, Афанасий Иваныч? Как вам покажется всё, что князь говорил? Ведь почти что неприлично... Рогожин! Ты погоди уходить-то. Да ты и не уйдешь, я вижу. Может, я еще с тобой отправлюсь. Ты куда везти-то хотел?

Рогожин -- В Екатерингоф.

Дарья Алексеевна -- Да что ты, что ты, матушка! Подлинно припадки находят; с ума, что ли, сошла?

Н.Ф. -- А ты и впрямь думала? Этакого-то младенца сгубить? Да это Афанасию Иванычу в ту ж пору: это он младенцев любит! Едем, Рогожин! Готовь свою пачку! Я за тебя-то еще и не пойду, может быть. Ты думал, как сам жениться хотел, так пачка у тебя и останется? Врешь! Я сама бесстыдница! Я Тоцкого наложницей была... Князь! тебе теперь надо Аглаю Епанчину, а не Настасью Филипповну, а то что -- Фердыщенко-то пальцами будет указывать! Ты не боишься, да я буду бояться, что тебя загубила да что потом попрекнешь! А Аглаю-то Епанчину ты, Ганечка, просмотрел: знал ли ты это? Не торговался бы ты с ней, она непременно бы за тебя вышла! Генерал -- Это содом, содом!

Мышкин -- Неужели!

Н.Ф. -- А ты думал, нет? Ну, какая я тебе жена после этого? Афанасий Иваныч, а ведь миллион-то я и в самом деле в окно выбросила! Как же вы думали, что я за Ганечку да за ваши семьдесят пять тысяч за счастье выйти сочту? Семьдесят пять тысяч ты возьми себе, Афанасий Иваныч (и до ста-то не дошел, Рогожин перещеголял!); а Ганечку я утешу сама, мне мысль пришла. А теперь я гулять хочу, я ведь уличная! Я десять лет в тюрьме просидела, теперь мое счастье! Что же ты, Рогожин? Собирайся, едем!

Рогожин -- Едем! Ей вы... кругом... вина! Ух!..

Н.Ф. -- Припасай вина, я пить буду. А музыка будет?

Рогожин -- Будет, будет! Не подходи! Моя! Всё мое! Королева! Конец! Не подходи!

Н.Ф. -- Да что ты орешь-то! Я еще у себя хозяйка; захочу, еще тебя в толчки выгоню. Я не взяла еще с тебя денег-то, вон они лежат; давай их сюда, всю пачку! Это в этой-то пачке сто тысяч? Фу, какая мерзость! Что ты, Дарья Алексеевна? Да неужто же мне его загубить было? (Она показала на князя). Где ему жениться, ему самому еще няньку надо: вон генерал и будет у него в няньках, -- ишь за ним увивается! Смотри, князь, твоя невеста деньги взяла, потому что она распутная, а ты ее брать хотел! Да что ты плачешь-то? Горько, что ли? А ты смейся, по-моему, -- продолжала Настасья Филипповна, у которой у самой засверкали две крупные слезы на щеках. -- Да что вы всё плачете -- вот и Катя плачет! Чего ты, Катя, милая? Я вам с Пашей много оставляю, уже распорядилась, а теперь прощайте! Я тебя, честную девушку, за собой, за распутной, ухаживать заставляла... Этак-то лучше, князь, право лучше, потом презирать меня стал бы, и не было бы нам счастья! Не клянись, не верю! Да и как глупо-то было бы!.. Нет, лучше простимся по-доброму, а то ведь я и сама мечтательница, проку бы не было! Разве я сама о тебе не мечтала? Это ты прав, давно мечтала, еще в деревне у него, пять лет прожила одна-одинехонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, -- и вот всё такого, как ты, воображала, доброго, честного, хорошего и такого же глупенького, что вдруг придет да и скажет: "Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас обожаю!". Да так, бывало, размечтаешься, что с ума сойдёшь... А тут приедет вот этот: месяца по два гостил в году, опозорит, разобидит, распалит, развратит, уедет, -- так тысячу раз в пруд хотела кинуться, да подла была, души не хватало, ну, а теперь... Рогожин, готов?

Рогожин -- Готово! Не подходи!

Толпа -- Готово!

Рогожин -- Тройки ждут с колокольчиками!

Н.Ф. -- Ганька, ко мне мысль пришла: я тебя вознаградить хочу, потому за что же тебе всё-то терять? Рогожин, доползет он на Васильевский за три целковых?

Рогожин -- Доползет!

Н.Ф. -- Ну, так слушай же, Ганя, я хочу на твою душу в последний раз посмотреть; ты меня сам целых три месяца мучил; теперь мой черед. Видишь ты эту пачку, в ней сто тысяч! Вот я ее сейчас брошу в камин, в огонь, вот при всех, все свидетели! Как только огонь обхватит ее всю -- полезай в камин, но только без перчаток, с голыми руками, и рукава отверни, и тащи пачку из огня! Вытащишь -- твоя, все сто тысяч твои! Капельку только пальчики обожжешь, -- да ведь сто тысяч, подумай! Долго ли выхватить! А я на душу твою полюбуюсь, как ты за моими деньгами в огонь полезешь. Все свидетели, что пачка будет твоя! А не полезешь, так и сгорит; никого не пущу. Прочь! Все прочь! Мои деньги! Я их за ночь у Рогожина взяла. Мои ли деньги, Рогожин?

Рогожин -- Твои, радость! Твои, королева!

Н.Ф. -- Ну, так все прочь, что хочу, то и делаю! Не мешать! Фердыщенко, поправьте огонь!

Фердыщенко -- Настасья Филипповна, руки не подымаются!

Н.Ф. -- Э-эх! -- крикнула Настасья Филипповна, схватила каминные щипцы, разгребла два тлевшие полена и, чуть только вспыхнул огонь, бросила на него пачку. Крик раздался кругом; многие даже перекрестились.

Все -- С ума сошла, с ума сошла!

Генерал -- Не... не... связать ли нам ее? Или не послать ли... С ума ведь сошла, ведь сошла? Сошла? Ведь сумасшедшая?

Тоцкий -- Я вам говорил, что колоритная женщина, -- пробормотал тоже отчасти побледневший Афанасий Иванович.

Генерал -- Но ведь, однако ж, сто тысяч!...

Все -- Господи, господи!

Н.Ф. -- Прочь! Расступитесь все! Ганя, чего же ты стоишь? Не стыдись! Полезай! Твое счастье!... Эй, сгорят, тебя же застыдят, ведь после повесишься, я не шучу!

Рогожин -- Вот это так королева! Вот это так по-нашему! Ну, кто из вас, мазурики, такую штуку сделает, а?

Фердыщенко -- Я зубами выхвачу за одну только тысячу!

Все -- Горит, горит!

Н.Ф. -- Ганя, не ломайся, в последний раз говорю!

Фердыщенко -- Полезай! -- заревел Фердыщенко, бросаясь к Гане в решительном исступлении и дергая его за рукав, -- полезай, фанфаронишка! Сгорит! О, пр-р-роклятый!

Ганя с силой оттолкнул Фердыщенка, повернулся и пошел к дверям; но, не сделав и двух шагов, зашатался и грохнулся об пол.

Все -- Обморок!

Все -- Сгорят! Даром сгорят!

Н.Ф. -- Катя, Паша, воды ему, спирту! -- крикнула Настасья Филипповна, схватила каминные щипцы и выхватила пачку.

Генерал -- Разве только тысчоночка какая-нибудь поиспортилась, а остальные все целы.

Н.Ф. -- Все его! Вся пачка его! Слышите господа! А не пошел-таки, выдержал! Значит, самолюбия еще больше, чем жажды денег. Ничего, очнется! А то бы зарезал, пожалуй... Вон уж и приходит в себя. Генерал, Иван Петрович, Дарья Алексеевна, Катя, Паша, Рогожин, слышали? Пачка его, Ганина. Я отдаю ему в полную собственность, в вознаграждение... ну, там, чего бы то ни было! Скажите ему. Пусть тут подле него и лежит... Рогожин, марш! Прощай, князь, в первый раз человека видела! Прощайте, Афанасий Иванович, merci!

Паша -- Да неужто, матушка, вы нас совсем покидаете?

Катя - Да куда же вы пойдете? И еще в день рождения, в такой день!

Н.Ф. -- На улицу пойду, Катя, ты слышала, там мне и место, а не то в прачки! Довольно с Афанасием Ивановичем! Кланяйтесь ему от меня, а меня не поминайте лихом...

Князь стремглав бросился к подъезду, где все рассаживались на четырех тройках с колокольчиками. Генерал успел догнать его еще на лестнице.

Генерал -- Помилуй, князь, опомнись! Брось! Видишь, какая она! Как отец говорю...

Князь поглядел на него, но, не сказав ни слова, вырвался и побежал вниз.

Генерал -- Жаль! Искренно жаль! Погибшая женщина! Женщина сумасшедшая!.. Ну-с, а князю теперь не Настасью Филипповну надо...

Дарья Алексеевна -- Знаете, Афанасий Иванович, это, как говорят, у японцев в этом роде бывает, обиженный там будто бы идет к обидчику и говорит ему: "Ты меня обидел, за это я пришел распороть в твоих глазах свой живот", и с этими словами действительно распарывает в глазах обидчика свой живот и чувствует, должно быть, чрезвычайное удовлетворение, точно и в самом деле отметил. Странные бывают на свете характеры, Афанасий Иванович!

Дата добавления: 2015-07-17