Сентября. Был очень жаркий день, и в этом жарком холле при большом стечении народа можно было

Был очень жаркий день, и в этом жарком холле при большом стечении народа можно было задохнуться (Во время вчерашней, седьмой беседы; она была посвящена, в основном, смерти. В начале её он предложил аудитории воздерживаться от ведения записей). Но несмотря на всё это и усталость, проснулся в середине ночи – и в комнате было иное. Его интенсивность была огромна, и оно не только наполняло комнату, выходя за её пределы, но и проникало глубоко внутрь мозга, внутрь ума, настолько глубоко, что казалось, будто оно проходит всю мысль, пространство, время и идёт дальше. Оно было невероятно сильным и имело такую энергию, что невозможно было оставаться в постели, и на террасе при свежем, прохладном ветре его интенсивность сохранялась. Это продолжалось почти час с огромной силой и напором; и всё утро оно было здесь. Это не фантазия, не желание, принимающее форму ощущения, возбуждения; не мысль выстроила его из событий прошлого, и никакое воображение не могло бы найти формулу, рецепт этого иного. Странным образом, каждый раз, когда это происходит, это что‑то новое, неожиданное и внезапное. Мысль, попытавшись, осознаёт, что не может вспомнить, что было в других случаях, и не может разбудить память о том, что было сегодня утром. Оно – за пределами всякой мысли, желания, воображения. Оно слишком огромно, чтобы мысль и желание могли вызвать его; оно слишком беспредельно, чтобы мозг мог создать его. Оно – не иллюзия.

Странно здесь то, что обо всём этом даже не беспокоишься: если оно приходит, то оно есть, без приглашения; а если нет, остаёшься к этому как‑то безразличен. С его красотой и силой нельзя играть; нельзя его призывать или от него отказываться. Оно приходит и уходит, когда ему угодно.

В это раннее утро, незадолго до восхода солнца, медитация, в которой всякое усилие давно прекратилось, стала безмолвием – безмолвием, в котором нет центра, а потому нет и периферии. Оно было просто безмолвием. У него не было ни качества, ни движения, ни глубины, ни высоты.

Оно было совершенно спокойно. Это тот покой, который обладает движением, расширяющимся бесконечно, и измерение его было не во времени и пространстве. Этот покой взрывался, всё время расширяясь. Но у него не было центра; если бы у него был центр, он не был бы покоем, он был бы застойным распадом; он не имел ничего общего с хитростями мозга. Характер того покоя, который может создать мозг, полностью отличается во всех отношениях от покоя, который был здесь этим утром. Это был покой, который ничто не могло нарушить, потому что в нём не было сопротивления; всё было в нём, и он превосходил всё. Утреннее движение грузовиков, доставляющих в город продукты и прочее, не нарушало этого покоя, как и лучи вращающегося прожектора с высокой башни. Он был здесь, без времени.

Когда солнце всходило, великолепное облако перехватило его, направляя вспышки голубого света поперёк неба. То была игра света со мраком – и игра эта продолжалась, пока фантастическое облако не скрылось за множеством дымовых труб. Как странно мелочен мозг, даже интеллектуально развитый, обученный. Он навсегда останется мелочным, что бы ни делал; он может добраться до луны и дальше или погрузиться в самые глубокие слои земли; он может изобретать, собирать самые сложные машины, компьютеры, которые будут изобретать компьютеры; он может разрушать и воссоздавать себя, но что бы он ни делал, он навсегда останется мелочным. Потому что он может функционировать лишь во времени и пространстве; его философские взгляды скованы его собственной обусловленностью, его теории, его спекуляции сотканы из его же хитростей. Он не может убежать от себя, что бы он ни делал. Его боги и спасители, его учителя и лидеры так же малы и мелочны, как он сам. Если он глуп, он старается стать умным, а то, насколько он умен, оценивается с точки зрения успеха. И он всегда что‑то преследует или что‑то преследует его. Его тень – это его собственная печаль. Что бы он ни делал, он всегда останется мелочным.

Его действие означает бездействие в занятии самим собой; его реформы всегда нуждаются в дальнейшей реформе. Он скован своим действием и своим бездействием. Он никогда не спит, а его сны – это пробуждение мысли. Будь он активный, будь он благородный или низменный, он – мелочен. Нет конца его мелочности. Он не может убежать от самого себя; его добродетель посредственна, и его мораль посредственна. Есть только одно, что он может делать, – быть полностью и совершенно тихим, спокойным. Этот покой – не сон или лень. Мозг чувствителен, и для того, чтобы оставаться чувствительным, без своих привычных самозащитных реакций и без своих обычных суждений, осуждения, одобрения, единственное, что мозг может сделать, это быть абсолютно спокойным – что означает состояние отрицания, полного отказа от себя и своей деятельности. В этом состоянии отрицания он уже не мелочен, он уже не накапливает, чтобы чего‑то достичь, что‑то осуществить, чем‑то стать.

Тогда он то, что он есть: технический, механистичный, изобретательный, защищающий себя, рассчитывающий. Совершенная машина не бывает мелочной, и когда мозг функционирует на этом уровне, он – превосходная вещь. Подобно всем машинам, мозг изнашивается – и умирает. Мелочным он становится тогда, когда начинает исследовать неизвестное – то, что неизмеримо. Его назначение – в известном, мозг не может функционировать в неизвестном. Его творения – в поле известного, но творением непознаваемого ему никогда не овладеть, ни в краске, ни в слове; эта красота ему недоступна. Только когда он полностью спокоен, безмолвен без единого слова и неподвижен без жеста, без движения – тогда есть эта безмерность.

Дата добавления: 2015-07-17