Гейл Форман «Если я останусь», 2011

Гейл Форман

Если я останусь

Если я останусь - 1

Гейл Форман «Если я останусь», 2011

Gayle Forman «If I Stay», 2009

Любительский перевод

twilightrussia.ru

Переводчики: Le_xxy, Bellona, miss_darkness, gazelle,

Julyoks, Just_she, lusymom, Hell_in, vesper_m, Bellissima

Редакторы: miss_darkness, vesper_m

Ответственный редактор книги: Bellissima

7: 09 утра

Все считают, что это произошло из‑за снега. И думаю, отчасти, они правы.

Сегодня утром я просыпаюсь и вижу тонкое белое одеяло, покрывающее лужайку перед домом. Оно толщиной не больше дюйма, но в этой части Орегона даже незначительные осадки приводят к коллапсу, который длится до тех пор, пока единственная снегоуборочная машина в округе не примется расчищать дороги. С неба падает не замёрзшая, а мокрая вода – точнее, капает, и капает, и капает.

Выпадение снега является достаточным основанием для отмены занятий в школе. Когда мамино радио объявляет о закрытии школ, мой маленький брат Тедди испускает боевой клич:

– Снежный день! – вопит он. – Пап, давай лепить снеговика.

Отец улыбается и стучит по своей трубке. Он начал курить её совсем недавно, как дань всей этой теме пятидесятых ‑ ретро‑моде ‑ типа «надо слушаться отца». Ещё он носит бабочку. Я так и не понимаю до конца, то ли это последствия следования моде, то ли сарказм – то, как именно папа рассказывает, что раньше он был панком, а теперь он учитель английского в средней школе; или же, став учителем, мой отец и правда превратился в настоящий пережиток прошлого. Но мне нравится запах трубочного табака. Он сладкий и с привкусом дыма, и напоминает мне о зимах и дровяных печках.

‑ Ты можешь сделать отважную попытку, ‑ говорит отец Тедди. – Но снег вряд ли прилипает к дороге. Может, тебе стоит подумать о снежной амёбе.

Я знаю, что отец счастлив. Всего лишь крошечный дюйм снега означает, что все школы в округе закрыты, включая старшие классы, в которых учусь я, и средние, где преподает отец, так что это и для него неожиданный выходной. Моя мама, которая работает туристическим агентом в городе, выключает радио и наливает себе вторую чашку кофе.

‑ Что ж, если сегодня вы все прогуливаете, то и я ни за что не пойду на работу. Это несправедливо. – Она берет телефонную трубку, чтобы позвонить, а когда кладет ее обратно, окидывает нас победным взглядом. – Приготовить вам завтрак?

Мы с отцом одновременно хохочем. Мама умеет готовить лишь овсянку и тосты. В нашей семье повар ‑ папа.

Притворяясь, будто не слышит нас, она тянется к ящику за коробкой Бисквика.

– Да ладно. Не может же это быть настолько сложно? Кто хочет блинчиков?

‑ Я хочу, я хочу, ‑ кричит Тедди. – А можно положить в них шоколадные чипсы?

‑ А почему бы и нет? ‑ отвечает мама.

‑ Юху! – визжит Тедди, размахивая руками в воздухе.

‑ У тебя слишком много энергии для такого раннего утра, ‑ поддразниваю я и поворачиваюсь к маме. – Может, тебе не стоит разрешать Тедди пить так много кофе?

‑ Я перевела его на кофе без кофеина, ‑ тараторит она в ответ. – Он от природы такой буйный.

‑ Лишь бы ты не переводила на кофе без кофеина меня, ‑ говорю я.

‑ Это было бы насилием над ребёнком, ‑ отвечает отец.

Мама передаёт мне кружку с дымящимся кофе и газету.

‑ Там такая милая фотография твоего парня, ‑ говорит она.

‑ Правда? Фотография?

‑ Ага. Самая большая фотография с ним, какую мы видели с лета. ‑ Говорит мама и выразительно косится на меня из‑под изогнутой брови – она считает, будто таким взглядом способна проникнуть в самую душу человека.

‑ Знаю, ‑ говорю я и затем, сама того не желая, вздыхаю. Группа Адама, «Shooting star», набирает обороты, и это, по большей части, круто.

‑ Ах, слава, пустое прожигание молодости, ‑ говорит отец, но он улыбается. Я знаю, что он рад за Адама. Даже горд.

Я листаю газету до раздела ближайших событий. Там есть небольшой отзыв о группе с маленькой фотографией их четвёрки, а рядом ‑ большая статья о Bikini и огромная фотография певицы группы – панк‑рок‑дивы Брук Вега. В небольшом отрывке упоминается о том, что местная группа Shooting star, играет в Портленде на разогреве у Bikini, продолжающей свой тур по стране. И ни малейшего упоминания о том, что вчера Shooting star выступали хэдлайнерами в клубе в Сиэтле, и, судя по сообщению, которое Адам прислал мне в полночь, в зале было не протолкнуться.

‑ Ты пойдешь сегодня на их концерт? – спрашивает отец.

‑ Я собиралась. Зависит от того, не отменят ли из‑за снега все мероприятия в штате.

‑ Да уже просто метель, ‑ говорит отец, указывая на единственную снежинку, парящую над землёй.

‑ И ещё мне нужно репетировать с каким‑то пианистом из колледжа, которого откопала профессор Кристи. ‑ Профессор Кристи, вышедшая на пенсию университетская преподавательница музыки, у которой я занимаюсь последние несколько лет, постоянно ищет жертвы, с которыми мне приходится играть. «Держи ухо востро, чтобы показать всем этим снобам из школы Джуллиард[1], как нужно играть» ‑ говорит она.

Я пока что не поступила в Джуллиард, но моё прослушивание прошло очень хорошо. Сюиты Баха и Шостаковича удались мне, как никогда раньше, будто мои пальцы были продолжением струн и смычка. Когда, тяжело дыша, я закончила играть, у меня тряслись ноги от напряжения, а один судья даже немного поаплодировал, что думаю, бывает нечасто. Когда я тащилась к выходу, тот же судья сказал мне, что уже давно школа «не видела провинциальной девушки из Орегона». Профессор Кристи ухватилась за его слова, будто они гарантировали мое поступления. Я не была так уж в этом уверена. И тем более, я не была уверена в том, что хочу этого. Так же, как и молниеносный успех «Shooting star», моё поступление в Джуллиард ‑ если оно случится – создаст некоторые сложности, или, точнее, усугубит те сложности, которые возникли в последние несколько месяцев.

‑ Я хочу ещё кофе. Кто‑нибудь хочет? – спрашивает мама, нависая надо мной с древней кофеваркой.

Я вдыхаю аромат кофе – густого, черного, маслянистого кофе французской обжарки, который мы все любим. Уже один лишь его аромат пробуждает меня к жизни.

‑ Я подумываю вернуться в постель, ‑ говорю я. ‑ Моя виолончель в школе, так что я даже не могу позаниматься.

‑ Без практики? Двадцать четыре часа? Успокойся, моё разбитое сердце, ‑ подшучивает мама. И хотя она пристрастилась к классической музыке со временем ‑ «это как научиться любить сыр с плесенью» ‑ она не всегда была благодарным слушателем поневоле в моём бесконечном марафоне прослушиваний.

Я слышу доносящийся сверху шум и грохот. Тедди играет на своей барабанной установке. Раньше она принадлежала папе. В те времена, когда он играл в известной в нашем городе и совсем неизвестной за его пределами, группе, еще когда работал в музыкальном магазине.

Папа улыбается, услышав шум Тедди, и, наблюдая за ним, я чувствую знакомый укор. Знаю, это глупо, но я всегда задавалась вопросом, был ли папа разочарован в том, что я не стала рок‑девчонкой. Ведь всё к тому шло. А затем, в третьем классе, я забрела в музыкальный класс и увидела виолончель – она выглядела почти как человек. Казалось, стоит тебе только начать играть на ней и она поведает тебе все свои секреты, так что мой выбор был предопределен. Прошло уже почти десять лет, а я всё никак не остановлюсь.

‑ Вернуться в постель не получится, ‑ перекрикивает мама шум Тедди.

‑ Ещё бы! А снег уже тает, ‑ говорит папа, попыхивая своей трубкой. Я иду к задней двери и выглядываю на улицу. Луч солнечного света пробивается сквозь облака и я слышу шипение тающего снега. Я закрываю дверь и возвращаюсь к столу.

‑ Кажется, округ поспешил с реакцией, ‑ сообщаю я.

‑ Возможно. Но они не могут отменить закрытие школ. Лошадь уже выпустили из амбара и я уже организовала себе выходной, ‑ отвечает мама.

‑ Вот именно. И мы можем использовать этот неожиданный дар свыше и поехать куда‑нибудь, ‑ говорит папа, – Прокатиться. Навестить Генри и Уиллоу.

Генри и Уиллоу вроде как старые музыкальные друзья папы и мамы, которые тоже завели ребёнка и решили начать жить, как взрослые. Они живут в большом старом загородном доме. Генри работает в Интернете из амбара, который они переделали в домашний офис, а Уиллоу работает в ближайшей больнице. У них маленькая девочка. И это та самая причина, почему мама и папа хотят поехать к ним. Тедди только что исполнилось восемь, я семнадцатилетний подросток, а это значит, что мы уже давно потеряли тот трогательный детский запах молока, которому так умиляются взрослые.

‑ Мы можем заехать в Букбарн на обратном пути, ‑ говорит мама, словно уговаривая меня. Букбарн ‑ это огромный пыльный старый магазин подержанных книг. В задней части у них есть тайник с классическими пластинками за двадцать пять центов, которые, кажется, не покупает никто, кроме меня. У меня под кроватью спрятана целая куча таких пластинок. Коллекция классических записей – это не то, чем стоит хвастаться.

Я показывала их Адаму, но только после того, как мы уже пять месяцев были вместе. Я ожидала, что он будет смеяться. Ведь он крутой парень в обтягивающих джинсах низкой посадки, безупречно потрёпанных панк‑рок футболках и с выступающими татуировками. Он не из тех парней, которые предположительно могут встречаться с такой девушкой, как я. Вот почему, когда я впервые заметила, что он смотрит на меня в школьной музыкальной студии два года назад, я была уверена, что он смеётся надо мной и пряталась от него. Тем не менее, он не смеялся. Оказалось, у себя под кроватью он хранил пыльную коллекцию панк‑рок пластинок.

‑ А ещё мы можем заехать пообедать к бабуле и дедуле, ‑ говорит папа, уже потянувшись к телефону. – Мы вернёмся и у тебя будет куча времени, чтобы добраться до Портленда, ‑ добавляет он, набирая номер.

‑ Я ‑ за, ‑ отвечаю я. И вовсе не Букбарн привлёк меня или тот факт, что у Адама тур, или что моя лучшая подруга, Ким, занята альбомом выпускников. Дело даже не в том, что моя виолончель осталась в школе и я могу остаться дома, посмотреть телевизор или поспать. Я на самом деле хочу выбраться со своей семьёй. Это ещё одна вещь, которой не стоит хвастаться, но Адам понимает и это тоже.

‑ Тедди, ‑ зовёт папа, ‑ одевайся. У нас будет приключение.

Тедди заканчивает своё барабанное соло грохотом тарелок. Спустя мгновение он врывается в кухню уже полностью одетый, словно успел натянуть одежду пока катился вниз по крутой деревянной лестнице нашего продуваемого насквозь викторианского дома. ‑ Школа закрыта на лето… ‑ поёт он.

‑ Элис Купер[2]? – Спрашивает папа. – Мы что, не знаем, что можно делать и что нельзя? Пой хотя бы Рамоунз[3].

‑ Школа закрыта навечно, ‑ поёт Тедди, невзирая на папины протесты.

‑ Вечный оптимист, ‑ говорю я.

–Приятного аппетита, семья.

[1] Джульярдская школа (англ. Juilliard School) – одно из крупнейших американских высших учебных заведений в области искусства

[2] Э́лис Ку́пер (англ. Alice Cooper; имя при рождении Ви́нсент Дэ́ймон Фурнье (или Фёрни́эр) (англ. Vincent Damon Furnier; 4 февраля 1948, Детройт) – американский рок‑музыкант, вокалист, автор песен.

[3] Ramones («Рамоунз») – американская рок‑группа, одни из самых первых исполнителей панк‑рока, оказавших влияние как в целом на этот жанр, так и на многие другие течения альтернативного рока.

8:17 утра

Мы залезаем в машину, ржавый Бьюик, который был старым уже при рождении Тедди, когда дедушка отдал нам его. Мама с папой предлагают мне сесть за руль, но я отказываюсь. Папа тут же усаживается на водительское кресло. Теперь он любит водить. Он годами упорно отказывался получить права, продолжая повсюду ездить на мотоцикле. Во времена его музыкальной молодости отказ от вождения означал, что, во всех турах за рулём застревали его друзья по группе. И при этом они обычно лишь закатывали глаза. Мама же продвинулась гораздо дальше. Она требовала, упрашивала, а иногда и покрикивала на папу, требуя, чтобы он получил права, но он твердил, что предпочитает чувствовать мощь педали.

– Что ж, тогда тебе лучше поработать над созданием мотоцикла, в который поместятся ещё три человека и останутся сухими во время дождя, ‑ категорично заявляла она. На что папа всегда смеялся и говорил, что работает над этим.

Но когда мама забеременела Тедди, она поставила вопрос ребром. Достаточно, заявила она. И, кажется, папа понял, что что‑то изменилось. Он прекратил спорить и получил права. Ещё он вернулся в колледж, чтобы получить сертификат преподавателя. Видимо, иметь задержку в развитии нормально, если у тебя один ребёнок. Но когда их у тебя два, самое время повзрослеть. Пора начинать носить бабочку.

Он надел её и сегодня, вместе с пятнистым спортивным пальто и винтажными ботинками. – Смотрю, оделся как раз для снега, ‑ говорю я.

‑ Скорее, как почтальон, ‑ парирует папа, соскребая снег с машины одним из пластмассовых динозавров Тедди, разбросанных на лужайке, ‑ ни дождь, ни град, ни полдюйма снега не заставят меня вырядиться дровосеком.

‑ Эй, мои родственники были дровосеками, ‑ предупреждает мама. – Не смейся над нищими лесорубами.

‑ Даже не собирался, ‑ отзывается папа. – Всего лишь сравнил.

Папе пришлось повернуть ключ в зажигании несколько раз, прежде чем машина ожила. Как обычно, начинается битва за стерео. Мама хочет национальное радио. Папа хочет Фрэнка Синатру. Тедди хочет Губку Боба‑Квадратные штаны. Я хочу радиостанцию классической музыки, но понимая, что я единственный фанат классической музыки в этой семье, я готова согласиться на Shooting Star.

Папа заключает сделку. – Учитывая, что в школу идти не надо, мы должны послушать новости, чтобы не стать невежами…

‑ Уверена, ты хотел сказать «невеждами», ‑ говорит мама.

Папа закатывает глаза, кладёт свою руку поверх маминой и прочищает горло в своей учительской манере. – Как я и говорил, сначала национальное радио, а затем, когда новости закончатся, классическая радиостанция. Тедди, мы не будем мучить тебя этим. Ты можешь послушать плеер, ‑ говорит папа, начиная отсоединять съёмный плеер, которым он снарядил радиоприёмник. – Только не смей слушать Элиса Купера в моей машине. Я запрещаю. ‑ Папа открывает бардачок, чтобы посмотреть, что там есть. – Как насчёт Джонатана Ричмана?

‑ Я хочу Губку Боба. Он точно в машине, ‑ кричит Тедди, подпрыгивая вверх и тыкая в плеер. Шоколадные блинчики с чипсами, залитые сиропом, однозначно только увеличили его гипервозбуждение.

‑ Сын, ты разбиваешь мне сердце, ‑ шутит папа. Мы с Тедди выросли на тупых мелодиях Джонатана Ричмана, который для папы с мамой что‑то вроде святого покровителя музыки.

Как только с музыкой всё выяснили, мы выезжаем. В некоторых местах на дороге лежит снег, хотя по большей части она просто мокрая. Но ведь это Орегон. Дороги здесь всегда мокрые. Мама раньше шутила, что у людей начинаются проблемы, если дорога высыхает. ‑ Они становятся самоуверенными, отбрасывают сомнения и ездят как идиоты. А полицейский наслаждаются, раздавая штрафы за превышение скорости.

Я прижимаюсь головой к окну и разглядываю мелькающий за ним пейзаж – живописные тёмно‑зелёные ели, кое‑где усеянные снегом, тонкие, как дымка, полосы белого тумана, и тяжелые серые тучи, повисшие над головой. В машине так тепло, что стекло запотевает, и я рисую на нём маленькие закорючки.

Когда новости заканчиваются, мы включаем классическую радиостанцию. Я слышу первые несколько тактов сонаты Бетховена номер три для виолончели, над которыми я как раз должна была поработать сегодня днём. Это похоже на какое‑то космическое совпадение. Я концентрируюсь на нотах, представляя, будто играю, испытывая благодарность за такой шанс попрактиковаться и счастье находиться в тёплой машине вместе с моей сонатой и моей семьёй. Я закрываю глаза.

Ты и подумать не могла, что после произошедшего радио будет работать. Но оно работает.

Машина раскурочена. Удар четырёхтонного грузовика на скорости сто километров в час в пассажирскую дверь имеет силу атомной бомбы. Он оторвал двери, метнув передние пассажирские сиденья на лобовое стекло. Он отбросил ходовую часть на другую сторону дороги и разодрал в клочья двигатель, как будто он не тяжелее паутинки. Колёса и колпаки улетели далеко в лес. Загорелся бензин, вытекший из бензобака, так что теперь маленькие языки пламени извиваются на дороге.

И был такой жуткий шум. Симфония скрежета, хор треска, ария взрывов, и наконец, ужасные звуки тяжелого металла, разрывающего мягкие деревья. Потом всё смолкло, и лишь соната Бетховена номер три для виолончели продолжала играть. Каким‑то образом автомобильное радио по‑прежнему соединялось с батареей, и соната Бетховена безмятежно разливалась в воздухе этого февральского утра.

Сначала я понимаю, что всё хорошо. Например, я могу слышать Бетховена. Затем тот факт, что я стою здесь ‑ на обочине дороги. Когда я смотрю вниз, джинсовая юбка, свитер и чёрные ботинки, которые я надела сегодня утром, выглядят точно так же, как когда я вышла из дома.

Я вскарабкиваюсь на насыпь, чтобы получше разглядеть машину. Но это сложно назвать машиной. Это просто железный скелет, без сидений, без пассажиров. Что значит, что моих родных, должно быть, как и меня, выкинуло из машины. Я вытираю руки о юбку и иду по дороге, пытаясь разыскать их.

Сначала я вижу папу. Даже на расстоянии нескольких шагов я могу видеть, как оттопыривается трубка в кармане его пиджака:

– Пап, ‑ зову я, но когда подхожу к нему, асфальт становится скользким, и я вижу какие‑то серые куски, похожие на цветную капусту. Я понимаю, что это такое, но почему‑то никак не могу связать это со своим отцом. Что всплывает в моей голове, так это те репортажи в новостях о торнадо и пожарах, как они разрушают один дом и оставляют нетронутым другой. Части мозга моего папы лежат на асфальте. Но его трубка всё ещё в его нагрудном кармане.

Затем я нахожу маму. На ней почти нет крови, но губы уже побелели, а белки глаз полностью красные, как у вампира из малобюджетного фильма ужасов. Она кажется абсолютно ненастоящей. И именно из‑за того, что она выглядит как какой‑то нелепый зомби, меня внезапно охватывает паника.

Я должна найти Тедди! Где он? Я смотрю вокруг, внезапно обезумев, как когда я потеряла его на десять минут в продуктовом магазине. Я была уверена, что его похитили. Конечно, выяснилось, что он заблудился в поисках конфет. Когда я нашла его, то не знала, ‑ то ли мне обнять его, то ли накричать.

Я бегу назад к обочине, откуда пришла, и вижу торчащую руку.

– Тедди! Я уже тут, ‑ зову я, ‑ Поднимайся. Я вытащу тебя. ‑ Но когда я подбираюсь ближе, то замечаю мерцающий отблеск серебряного браслета с крошечными подвесками виолончели и гитары. Адам подарил мне его на семнадцатый день рожденья. Это мой браслет. Я надела его утром. Я смотрю на своё запястье. Он всё ещё на мне.

Я продвигаюсь ещё ближе и теперь точно знаю, что это не Тедди. Это я. Кровь из моей груди просочилась через рубашку, юбку и свитер, и стекает причудливыми струйками, словно краска, на девственно‑белый снег. Одна моя нога искривлена, кожа и мышцы отошли так, что я могу видеть белые полоски кости. Глаза закрыты, а тёмные волосы мокрые и пропитаны кровью.

Я отворачиваюсь. Это не правильно. Этого не может быть. Мы ‑ семья, которая отправилась в поездку. Это не по‑настоящему. Я, наверное, заснула в машине. Нет! Стоп. Пожалуйста, остановитесь. Пожалуйста, проснись! Я кричу в морозный воздух. Сейчас холодно. Моё дыхание должно клубиться. Но нет. Я осматриваю свою грудь, которая выглядит нормально, нет никакой крови. Тогда я щипаю себя как можно сильнее.

И ничего не чувствую.

У меня и раньше были кошмары: кошмары, в которых я падала, кошмары, в которых я играла соло на виолончели, не зная нот, кошмары, в которых Адам бросал меня. Но я всегда могла приказать себе открыть глаза, оторвать голову от подушки, остановить ужас, творящийся под моими закрытыми веками. Я пытаюсь снова. Проснись! Кричу я. Проснись! Проснись, проснись, проснись! Но не могу. Я не просыпаюсь.

Затем я что‑то слышу. Это музыка. Я всё ещё могу слышать музыку. И я концентрируюсь на ней. Пальцами перебираю ноты сонаты Бетховена, как я часто делаю, когда слышу музыку, над которой работаю. Адам называет это «воздушной виолончелью». Он всё время спрашивает меня, можем ли мы когда‑нибудь сыграть в дуэте, он на воздушной гитаре, я на воздушной виолончели. – Когда мы закончим, мы можем разбить наши инструменты, ‑ шутит он, ‑ ты знаешь, что хочешь этого.

Я играю, просто сосредоточившись на этом, пока последние секунды жизни из машины не утекают, и музыка уходит вместе с ней.

Вскоре после этого раздается звук сирен.

Утра

Я умерла?

Мне и в самом деле стоит спросить себя об этом…

Я умерла?

Поначалу это кажется очевидным. Я мертва. То, что я стою здесь и смотрю, является чем‑то вроде промежуточного, перевалочного пункта прежде, чем появится яркий свет и вся жизнь пронесётся перед моими глазами.

А затем я перенесусь куда бы то ни было дальше.

Вот только врачи скорой помощи уже здесь, вместе с полицией и пожарниками. Кто‑то накрыл простынёй моего отца.

И какой‑то пожарный положил маму в пластиковый пакет. Я слышу, как он обсуждает её с другим пожарным, которому на вид едва‑едва восемнадцать лет. Тот, что постарше, объясняет новичку, что, скорее всего, мама первая получила удар и, судя по отсутствию крови, сразу же умерла.

– Мгновенная остановка сердца, ‑ говорит он. ‑ Когда твоё сердце не может качать кровь, кровь в венах останавливается. Ты засыпаешь.

Я не могу думать о том, что мама спит. Вместо этого я думаю, как получилось, что она была первой, что она была той, кто принял удар на себя. Она это не выбирала, но так случилось.

Но умерла ли я? Та «я», что лежит на краю дороги, со свисающей в овраг ногой, окружена группой мужчин и женщин, которые совершают надо мной безумные действия и тыкают в мои вены непонятно что. Я наполовину раздета, врачи разорвали верх моей рубашки. Моя грудь оголена. Я смущённо отворачиваюсь.

Полицейские расставляют фонари по всему периметру и заставляют встречные машины поворачивать, дорога закрыта. Они вежливо предлагают другие шоссе, просёлочные дорогие, по которым люди смогут доехать до нужного места.

Они определённо куда‑то едут, люди в этих машинах, но большинство из них не поворачивают. Они выбираются из машин, несмотря на холод. Они оценивающе разглядывают аварию. А затем они отворачиваются, некоторые плачут, одну женщину вырвало в растущий на обочине папоротник. И даже если они не знают, кто мы такие или что случилось, они молятся за нас. Я чувствую их молитвы.

И это еще больше убеждает меня в том, что я умерла. Это и то, что моё тело словно онемело. Хотя глядя на меня, на мою ногу, которую на огромной скорости асфальт разодрал до кости, я должна быть в агонии. А ещё я не плачу, даже зная, что что‑то немыслимое случилось с моей семьёй. Мы как Хампти Дампти из детского стишка, и все эти королевские лошади и слуги не смогут собрать нас снова вместе.

Я размышляю над этим, когда склонившаяся надо мной врач с веснушками и рыжими волосами будто отвечает на мой вопрос. – Восемь баллов по шкале Глазго¹. Кома первой степени. Давайте воздух, срочно! – Кричит она.

Она и врач с фонариком в зубах помещают трубку в моё горло, прикрепляют мешок с баллоном к ней, и начинают качать.

‑ Сколько она может продержаться?

‑ Десять минут, ‑ отвечает врач, ‑ а до города ехать двадцать.

‑ Мы довезём её за пятнадцать, если нестись чертовски быстро.

Точно могу сказать, о чём думает парень. Что ещё одна авария мне ничем не поможет, и я вынуждена с ним согласиться. Но он ничего не говорит. Только стискивает зубы. Они загружают меня в машину скорой помощи, рыжая садится возле меня. Она сжимает мешок одной рукой, а другой рукой закрепляет катетер и индикаторы. Затем она приглаживает прядь волос на моём лбу и говорит, ‑ Ты только держись.

Я участвовала в своем первом концерте, когда мне было десять. К тому времени я играла на виолончели уже два года. Поначалу просто в школе, в качестве дополнительного музыкального образования. Нам просто повезло, что в школе вообще была виолончель: они очень дорогие и хрупкие. Но какой‑то старый университетский профессор литературы умер и завещал свой инструмент школе. Чаще всего он пылился в углу. Большинство детей хотели учиться играть на гитаре или саксофоне.

Когда я сказала маме и папе, что собираюсь стать виолончелисткой, они оба покатились со смеху. Позже они извинялись, заявляя, что представили маленькую меня с зажатым между моими тонкими ножками неуклюжим инструментом и чуть не лопнули от смеха. Как только они поняли, что я говорила серьёзно, они сразу же проглотили свои смешки и сделали понимающие лица. Но их реакция всё ещё задевает меня – так что я даже никогда не говорила им об этом, и я не уверена, что поняли бы, если бы я сказала. Папа иногда шутил, что в больнице, где я родилась, должно быть, случайно подменили младенцев. Потому что я совершенно не похожа на остальных членов моей семьи.

Они все светлокожие блондины, а я будто негатив их фотографии – темноволосая с темными глазами. Однако, стоило мне подрасти, как папина невинная больничная шутка приобрела совсем другое значение, то, которое он и сам в нее не вкладывал. Иногда я и в самом деле чувствовала себя, словно отпрыск другой семьи‑племени. Я совсем не походила на своего добродушного ироничного папу или модницу‑с‑характером маму. И будто этого было я мало, я пошла еще дальше и выбрала вместо электрогитары виолончель.

К счастью, в нашей семье, увлечение музыкой было гораздо важнее того, какую именно музыку ты играешь. Так что, когда через несколько месяцев стало понятно, что моя любовь к виолончели так и не прошла, родители купили мне мою собственную, чтобы я могла заниматься и дома.

Скрипучие гаммы и триады постепенно сложились в неуверенные попытки исполнить «Мерцай, мерцай, маленькая звездочка»(2), затем ‑ основные произведения Гайдна, и, как апогей ‑ сюиты Баха.

Программа музыкального образования в средней школе не отличалась разнообразием, поэтому мама нашла репетитора, студента колледжа, который приходил ко мне раз в неделю. За эти годы у меня сменилась целая череда разных студентов, учивших меня музыке, а затем, когда я обгоняла их в уровне, уже мои студенты‑преподаватели играли вместе со мной.

Так продолжалось вплоть до девятого класса, а затем папа, который познакомился с профессором Кристи, когда работал в музыкальном магазине, спросил у нее, не смогла бы она позаниматься со мной в частном порядке. Она согласилась прослушать меня, ничего не ожидая, скорее, чтобы оказать услугу папе, в чем она сама призналась мне позднее. Они с папой сидели на первом этаже и слушали, как я репетирую сонату Вивальди в своей комнате. Когда я спустилась вниз к ужину, она предложила заняться моим дальнейшим обучением.

Впрочем, мое первое выступление состоялось за несколько лет до знакомства с ней. Оно проходило в городском зале, в котором обычно выступали местечковые группы, так что акустика для исполнения классических произведений была там, мягко говоря, ужасная. Я играла соло на виолончели – «Танец феи Драже» из балета Чайковского «Щелкунчик». (3)

Стоя за кулисами, слушая, как другие дети неуклюже играют на скрипке и дребезжат клавишами фортепиано, я смертельно испугалась. Я кинулась к служебному входу и там забилась в угол, сжавшись в комок и пытаясь отдышаться. Мой студент‑репетитор слегка запаниковал и послал розыскную группу.

Меня нашел папа. Он только начал свои эксперименты со стилем, поэтому в тот день на нем был старомодный костюм с кожаным поясом и черные высокие ботинки.

‑ С тобой все в порядке, Мия‑Ох‑моя‑Ух? – поинтересовался он, усаживаясь рядом со мной на ступеньках лестницы.

Я покачала головой, испытывая жуткое чувство стыда, мешающее мне говорить.

‑ А что случилось?

‑ Я не могу этого сделать – разрыдалась я.

Папа вопросительно приподнял одну из своих густых бровей и одарил меня пристальным взглядом серо‑голубых глаз. Я почувствовала себя каким‑то неизвестным, загадочным существом, которое он внимательно изучает и пытается понять. Он же целую вечность выступал с разными группами… Естественно, что ему неведомо какое‑то непонятное чувство страха перед сценой.

‑ Ну, это был бы позор, ‑ сказал папа. – У меня для тебя первоклассный подарок в честь выступления. Лучше чем цветы.

‑ Отдай его кому‑нибудь другому. Я не могу туда вернуться. Я не ты, не мама и даже не Тедди. – Тедди в то время едва исполнилось 6 месяцев, но уже было ясно, что у него больше индивидуальности, уверенности, чем когда‑либо было у меня. И, ну конечно же, он был голубоглазым блондином. А даже если бы и не был, он родился в родильном доме, а не в госпитале, так что возможность подмены младенцев исключалась.

‑ Верно, ‑ задумчиво произнес папа.

*Когда Тедди впервые участвовал в концерте, играя на арфе, круче него были только вареные яйца. Воистину знак свыше».

Я рассмеялась сквозь слезы. Папа нежно приобнял меня.

‑ Знаешь, раньше перед концертами я превращался в соляной столб, трясущийся от страха.

Я посмотрела на своего папу, который всегда излучал уверенность.

‑ Ты просто хочешь меня поддержать.

Он покачал головой.

‑ Нет, вовсе нет. Это было ужасно. А я ведь был барабанщиком, сидел в глубине сцены. Никто даже не смотрел в мою сторону.

‑ И что ты делал? – спросила я.

‑ Он напивался. – Вклинилась в разговор мама, высовывая голову из двери, ведущей на сцену. Она была одета в виниловую черную мини‑юбку, красный топ‑танкини, а на животе в переноске пускал слюни счастливый Тедди. – Пару бутылок перед концертом. Не советую тебе повторять.

‑ Твоя мама вероятно права, ‑ подтвердил папа. – Социальные службы не так поймут, если к ним начнут поступать 10‑летние алкоголики. Кроме того, когда я швырялся барабанными палочками и блевал на сцене – я был панком. Если ты свалишься со сцены и от тебя будет нести как от пивной бочки, это будет выглядеть неловко. Вы, классические музыканты, немного снобистски смотрите на подобные вещи.

Теперь я уже смеялась. Мне все еще было страшно, но мысль о том, что страх сцены я унаследовала от папы, успокаивала; в конце концов, хоть какое‑то подтверждение что я не подкидыш.

‑ А если я провалюсь? Если я буду играть просто ужасно?

‑ У меня для тебя кое‑какие новости, Мия. Кроме тебя тут собрались точно такие же люди с такими же страхами, что и ты, так что ты будешь не одна. – сказала мама. Тедди взвизгнул в знак согласия.

‑ А если серьезно, как ты справлялся со страхом?

Папа по‑прежнему улыбался, но что‑то подсказывало мне, что он серьезен, так как он стал говорить медленнее.

‑ Никак. Ты должна просто пройти через это. Просто пойти и делать то, что умеешь.

И я пошла. Мир не перевернулся. На меня не свалилась слава и мне не устроили стоячей овации, но я и не провалилась. А после выступления я получила свой подарок. Он лежал на пассажирском сиденье машины и выглядел совсем как человек – та самая виолончель, на которую я заглядывалась два года назад. Только теперь ее взяли не напрокат. Теперь это была моя собственная виолончель.

1. Шкала комы Глазго ‑ шкала для оценки степени нарушения сознания и комы детей старше 4‑х лет и взрослых.

2. «Мерцай, мерцай, маленькая звездочка» ‑ популярная английская колыбельная

3. Чайковский П. И. фрагмент из балета «Щелкунчик» ‑ «Танец Феи драже»

Утра

Когда скорая помощь добирается до ближайшей больницы – нет, не современного стационара в моем родном городе, а в небольшое местное отделение, которое больше похоже на дом для престарелых, чем на больницу, ‑ врачи в спешке заносят меня внутрь.

‑ Думаю, что в легких есть воздух. Нужно проинтубировать и вывести его! – кричит хорошенькая рыжеволосая доктор, раздавая указания врачам и медсестрам.

‑ Где остальные? – спрашивает бородач в халате.

‑ У другого водителя незначительные травмы. Родители скончались на месте. Мальчика, предположительно семи лет, везут в другой машине.

Я выдыхаю с таким облегчением, как если бы не дышала последние двадцать минут. После того, как я увидела себя в том овраге, я была не готова видеть Тедди. И если он был бы так же ранен, как мама и папа, как я, то … Я даже думать об этом не хотела. Но мне не пришлось. Он жив.

Они привозят меня в небольшую комнату с яркими лампами. Доктор приспосабливает к моей груди какую‑то оранжевую штуковину и вставляет в меня маленькую пластмассовую трубку. Другой доктор светит фонариком мне в глаза и рапортует медсестре:

‑ Не реагирует на свет. Вертолет уже здесь. Везите ее в травматологию. Немедленно!

Из отделения неотложной помощи они завозят каталку в лифт. Мне приходится бежать трусцой, чтобы не отстать. Но как раз перед тем, как дверь закрывается, я вижу, что Уиллоу здесь. Что очень странно. Предполагалось, что мы едем к ней, Генри и их ребенку к ним домой.

Её вызвали из‑за снега? Из‑за нас? Она бегает по приемному покою с абсолютно непроницаемым лицом. Я не думаю, что она знает, что это мы. Возможно, она даже пыталась дозвониться до нас и оставить сообщение с извинениями на мамином сотовом, что в больнице сложный случай и ее не будет дома, когда мы приедем. Двери лифта открываются и мы оказываемся на крыше здания. Вертолет, лопастями разрезая со свистом воздух, стоит в центре красного круга.

Я никогда раньше не летала на вертолете. В отличие от моей лучшей подруги Ким. Однажды ей повезло попасть на воздушную экскурсию над горой Св. Хэлен вместе со своим дядей, фотографом National Geographic.

‑ Так пока он рассказывал о поствулканической флоре, меня вырвало прямо на него и на камеры, ‑ рассказала мне Ким на следующий день, сидя в своей комнате дома, все еще слегка бледная после пережитого.

Ким делает фотографии для выпускного альбома и надеется стать фотографом. Дядя взял её с собой в эту поездку для её же пользы, чтобы помочь подрастающему таланту. – А самое обидное, что кое‑что попало даже на его камеры, ‑ жаловалась Ким. – Так что теперь мне ни за что не стать фотографом

‑ Есть же разные фотографы, ‑ ответила я. – И тебе необязательно летать на вертолетах.

Ким рассмеялась: ‑ Ну и отлично. Потому что я больше никогда не полечу на вертолете – и тебе не советую!

Мне хочется сказать Ким, что иногда у нас просто нет выбора.

Дверь вертолета открылась и меня с носилками и всей прилагающейся к ним аппаратурой и трубочками погрузили внутрь. Рядом со мной садится врач, продолжая мерно сжимать небольшую пластиковую помпу, которая снабжает мои легкие кислородом. Как только мы отрываемся от земли, я понимаю, почему Ким тошнило. Вертолет совсем не похож на самолет, уверенно несущийся по небу, словно пуля. На ум приходят сравнения с хоккейной шайбой, запущенной ввысь. Вверх и вниз, из стороны в сторону. Я понятия не имею, как все эти люди могут заниматься мной, читать мелкий шрифт на компьютерных распечатках, управлять этой штуковиной и разговаривать в наушниках – как вообще можно что‑либо делать, когда вертолет так громыхает.

Мы попадаем в воздушную яму и, по всем правилам, меня должно было бы стошнить. Но я ничего не чувствую, по крайней мере, та я, которая наблюдает за происходящим. И та я, что лежит на носилках, кажется, тоже. Мне снова приходится задумываться, мертва ли я, но затем я говорю себе, что нет. Они бы не отправили меня в другую больницу на вертолете, если бы я была мертва.

Кроме того, будь я мертвой, мне хотелось бы думать, что родители бы уже пришли за мной.

Я вижу время на приборной панели. Сейчас 10:37. И думаю о том, что происходит внизу, на земле.

Узнала ли Уиллоу, кто именно в машине скорой помощи? Позвонил ли кто‑нибудь моим бабушке и дедушке? Они живут в ближайшем от нас городе, и я с нетерпением ждала традиционного семейного обеда с ними. Дед ловит рыбу и сам коптит её и, вполне возможно, мы бы ели ее с тонкими ржаными хлебцами на пиве, приготовленными бабушкой. А затем бабушка повела бы Тедди к огромным мусорным контейнерам и разрешила бы ему порыться в поисках журналов (1). В последнее время он пристрастился к Reader's Digest. Ему нравится вырезать картинки и делать коллажи.

Я думаю о Ким. Сегодня занятий в школе нет. Скорей всего, меня и завтра в школе не будет. Наверное, она решит, что меня нет из‑за того, что я проспала, так как поздно вернулась с концерта Адама и Shooting Star в Портленде. Портленд. Я абсолютно уверена в том, что меня везут именно туда. Пилот вертолета продолжает разговаривать с первым отделением травматологии. За окном я вижу вершину Маунт‑Худ (2). Это значит, что мы недалеко от Портленда.

Адам уже там? Вчера вечером у него было выступление в Сиэтле; после концерта он всегда полон адреналина и вождение помогает ему прийти в норму. Обычно никто из группы не возражает, если он усаживается за руль. Если он уже в Портленде, то скорей всего, еще спит.

И пойдет ли он пить кофе на бульвар Хортон, когда проснется? Может, прогуляется с книгой по Японскому садику? Именно этим мы и занимались, когда я в прошлый раз приезжала в Портленд, только тогда было теплее. Позже, днем, у группы будет саундчек. А потом Адам выйдет на улицу и будет ждать меня. Сначала он подумает, что я опаздываю. Разве он может узнать, что сегодня я приехала очень рано? Что я была в Портленде еще до того, как снег успел растаять?

‑ Ты когда‑нибудь слышала про Йо‑Йо Ма? (3) – спросил меня Адам. Это было весной, когда я училась в 10 классе (4), и была на год младше его. К этому времени Адам наблюдал за моими занятиями в музыкальном классе уже несколько месяцев. Наша школа была одним из тех прогрессивных учебных заведений, ориентированных на искусство, про которые писали статьи в национальных журналах. Я проводила почти все свое время в звуконепроницаемых классах, находящихся в музыкальном крыле нашей школы. Адам тоже проводил там много времени, играя на гитаре. Не на электрогитаре, как в своей группе, а на акустической.

Я закатила глаза:

‑ Все слышали о Йо‑Йо Ма.

Адам усмехнулся. Впервые я заметила его улыбку, как губы чуть дрогнули только с одной стороны. Он вытянул руку и обвел большим пальцем, на котором носил кольцо, двор.

– Я не думаю, что ты найдешь хотя бы пять человек, которые слышали о нем. И кстати, что это за имя? Из гетто или что? Йо Мама?

‑ Это по‑китайски.

Адам покачал головой и рассмеялся. – Я знаю много китайцев. Их зовут, например, Вей Чин. Ли какой‑то там. Но не Йо‑Йо Ма.

‑ Ну не можешь же ты винить в этом его обладателя, ‑ сказала я. Но потом я рассмеялась вопреки своей воли. Мне потребовалось несколько месяцев, чтобы поверить в том, что Адам не прикалывается надо мной и после этого мы начали перекидываться парой слов, встречаясь в коридоре.

И все же его внимание сбивало меня с толку. Не потому что Адам был популярным. Он не был спортсменом, или тем «кто обречен на успех». Но он был классным. Классным, потому что играл в группе вместе со студентами колледжа. Классным, потому что у него был собственный рок‑стиль, который ему обеспечивали вещи, купленные в стоках и на гаражных распродажах, а не дешевые подделки от UrbanOutfitters. Классным, потому что он мог сидеть в кафе, читая книгу и выглядеть при этом совершенно счастливым; не притворяясь, будто читает книгу, потому что ему негде или не с кем сидеть. Это было совсем не так. У него было несколько настоящих друзей и огромное количество поклонников.

И он не был мужланом. У меня были друзья и лучший друг, с которым я могла сходить пообедать. У меня были подружки из музыкального летнего лагеря. Я нравилась многим людям, но в действительности они меня не знали. В классе я была тихоней. Не поднимала руку и не дерзила учителям. И я была занята тем, что большую часть времени проводила, практикуясь в игре и преподавая теорию музыки детям в школе. Они были довольно милыми со мной, но относились ко мне как к взрослой. Как к еще одному учителю. А с учителями не флиртуют.

‑ Что бы ты сказала, если бы у меня были билеты на игру великого мастера? – спросил Адам, с блеском в глазах.

‑ Заткнись. У тебя их нет, ‑ ответила я, пнув его ногой чуть сильнее, чем хотела.

Адам демонстративно скатился вниз по невидимой стене. Затем выправился. – А вот и есть. В Шнитцле в Портленде.

‑ Это Зал Арлин Шнитце. Для симфонической музыки.

‑ Ну да, там. В этом месте. Я достал два билета. Интересуешься?

‑ Ты серьезно? Да! Я так хотела пойти, но они стоят по восемьдесят долларов каждый. Стоп, а как ты достал их?

‑ Друг нашей семьи дал их моим родителям, но они не могут пойти. Ничего страшного, ‑ быстро протараторил Адам. ‑ Так что – в пятницу вечером. Если захочешь, я заберу тебя в полшестого и мы поедем в Портлэнд вместе.

‑ Хорошо, ‑ ответила я так, словно это была самая обычная вещь.

Тем не менее, к пятнице, я нервничала больше, чем прошлой зимой, когда выдула, кажется, целый галлон крепкого кофе, готовясь к итоговым экзаменам.

И нервничала я не из‑за Адама. К этому моменту я уже чувствовала себя в его обществе довольно комфортно. Это была неуверенность в происходящем. Что это было? Он пригласил меня на свидание? Или решил оказать дружескую помощь? Акт милосердия? Я не любила ощущать себя неопределенно; особенно когда приходится продумывать каждое свое действие. Именно поэтому я решила оставить все как есть и решить все насущные вопросы по мере их поступления.

Перед выходом я переодевалась около шести раз. Тедди вернулся домой из детского сада, уселся в моей спальне, вытащил с полок комиксы Кальвина и Хоббса и сделал вид, будто читает их, свернувшись калачиком; хотя я не была уверена в том, отчего он так сильно смеется, то ли от проделок Кальвина, то ли от моих метаний.

Мама просунула голову в дверь, чтобы проверить мою готовность. – Он всего лишь парень, Мия, ‑ сказала он, увидев, что я в замешательстве.

‑ Да, но он просто первый парень, с которым я иду на возможно‑свидание, ‑ ответила я. – Так что я не знаю одеться мне как на свидание, или как на концерт. А люди здесь одеваются на подобные мероприятия? Или мой выбор должен быть как бы случайным, на случай, если это все‑таки не свидание?

‑ Просто одень то, в чем тебе будет комфортно, ‑ посоветовала она. – Это наилучший вариант. – Я уверена, что мама нашла бы решение гораздо быстрее меня. На всех совместных фотографиях с папой она была похожа на загадочное существо, представляющее собой нечто среднее между дивой 30х‑ годов и подружкой байкера, с короткой задорной стрижкой как у эльфа, огромными голубыми глазами, подведенными черным карандашом, и стройным телом, всегда одетым во что‑нибудь сексуальное, например, в винтажную кружевную блузку и облегающие кожаные штаны.

Я вздохнула. Как жаль, что я не так уверена в себе, как она. В конце концов, я выбрала длинную черную юбку и свитер с коротким рукавом. Просто и удобно. Полагаю, самый что ни на есть свой стиль.

Когда Адам появился на пороге в костюме из гладкой блестящей ткани, и Крипперсах (это сочетание произвело на папу неизгладимое впечатление), я поняла, что это все‑таки было настоящее свидание. Конечно, Адам мог бы так нарядиться для симфонического концерта, и его блестящий костюм в стиле 60‑ годов мог оказаться всего лишь его крутым вариантом парадного костюма, но я‑то знала истинную причину. Он заметно нервничал, обмениваясь рукопожатиями с моим отцом и сообщая, что у него есть старые диски его группы.

‑ Надеюсь, для того, чтобы использовать в качестве подставок под горячие кружки, ‑ пошутил папа. Адам удивился с непривычки, что родитель может быть саркастичнее своего ребенка.

‑ Ведите себя хорошо, дети. Не хватало еще получить травмы, толкаясь у сцены на концерте Йо‑Йо Ма, ‑ крикнула нам вдогонку мама, когда мы вышли из дома.

‑ У тебя такие классные родители, ‑ сказал Адам, открывая мне дверь автомобиля.

‑ Я знаю, ‑ ответила я.

По пути в Портленд мы вели светскую беседу. Адам ставил для меня несколько песен групп, которые ему нравились. Популярное шведское трио, слегка монотонное, а потом какую‑то исландскую группу, с довольно красивыми композициями. Мы немного поплутали в центре города и добрались до концертного зала всего за несколько минут до начала.

Наши места находились на балконе. Дешевые места в верхнем ярусе. Но вы же не ходите на Йо‑Йо Ма, чтобы увидеть шоу, а звук был невероятный. У этого человека талант: в одну минуту он заставляет виолончель плакать, словно женщина, а в следующую – смеяться, словно ребенок. И когда я его слушаю, то сразу вспоминаю, почему я впервые начала заниматься на виолончели – в ней есть что‑то поразительно человечное и трогающее за душу.

Когда концерт начался, я взглянула на Адама краем глаза. Казалось, что он положительно относится ко всему происходящему, но все же время от времени он ненавязчиво поглядывал в свою программку, возможно, отсчитывая минуты до антракта. Я волновалась, что ему было скучно, но через некоторое время музыка поглотила меня полностью и все остальное перестало существовать.

А потом, когда Йо‑Йо Ма заиграл «Le Grand Tango», Адам пошевелился и взял меня за руку. В любом другом случае это было бы отвратительное «зеваю и пытаюсь скрыть скуку» движение. Но Адам не смотрел на меня. Его глаза были закрыты, и он немного покачивался, сидя в кресле. Он тоже наслаждался музыкой. Я сжала его руку и мы сидели так до конца концерта.

Позже мы купили кофе и пончики и прогуливались вдоль реки. У воды нас окутал легкий туман и Адам снял свой пиджак, накрыв им мои плечи.

‑ На самом деле ты получил билеты не от друга семьи, так? – спросила я.

Я думала, что он рассмеется или шутливо вскинет руки, как обычно делал, когда я побеждала в споре. Но он смотрел прямо на меня, и я видела, как его глаза отливают зелеными, коричневыми и серыми огоньками. Он покачал головой.

– Две недели подработки доставщиком пиццы, ‑ признался он.

Я остановилась. До меня доносился мягкий звук плещущейся воды.

– Почему? – спросила я. – Почему я?

‑ Я никогда не встречал человека, который бы так же сильно проникался музыкой, как ты. Вот почему мне так нравится наблюдать за тем, как ты играешь. У тебя на лбу в эти моменты появляется самая прекрасная складочка, которую я когда‑либо видел. Вот здесь, ‑ сказал Адам, дотрагиваясь до моего лба. – Я одержим музыкой, но даже я не живу ею так, как ты.

‑ И что? Я для тебя социальный эксперимент? – Я хотела пошутить, но получилось не очень.

‑ Нет, ты не эксперимент, – сказал Адам хриплым и прерывистым голосом.

Я почувствовала как кровь прилила к моей шее и я покраснела. В смятении я уставилась на свои туфли. Я знала, что Адам сейчас смотрит на меня; я была в этом уверена точно так же, как и в том, что если я посмотрю сейчас на него, то увижу, что он собирается меня поцеловать. И мне было удивительно ощущать, как сильно я хотела, чтобы он меня поцеловал; понимать, что думала об этом так часто, что знала форму его губ наизусть; представляла, как нежно провожу пальцем вдоль линии его подбородка.

Я подняла глаза вверх. Адам был здесь, ожидая моего решения.

Так все и началось.

1 ‑ речь идет о контейнерах для раздельного мусора, в этом случае – для бумажных отходов

2 – Маунт‑Худ ‑ Маунт‑Худ – Стратовулкан. Расположен в Северной Америке, в штате Орегон в США. Расположена на севере штата в 50 милях (80 км) к юго‑востоку от Портленда. 3 ‑ Американский виолончелист китайского происхождения

4 ‑ 10 класс из 12 согласно американской системе среднего образования

12:19 дня

У меня множественные травмы.

По‑видимому, раздавлено лёгкое. Разорвана селезёнка. Внутреннее кровотечение неизвестного происхождения. И самое серьёзное – ушиб головного мозга. А ещё у меня сломаны рёбра. На ногах раны, которым потребуются пересадка кожи, и на лице тоже раны, которым понадобится пластическая хирургия, но, как отмечают врачи, только в том случае, если мне повезёт.

А сейчас, в хирургическом отделении, врачам приходится удалить мне селезёнку, вставить новую трубку, чтобы откачать кровь из моего раздавленного лёгкого и остановить то, что может вызывать внутреннее кровотечение. Для мозга они могут сделать немногое.

– Мы подождем и понаблюдаем, – говорит один из хирургов, изучая компьютерную томографию моей головы. – А пока позвоните в банк крови. Мне нужны две упаковки первой отрицательной и ещё две держите наготове.

Первая отрицательная. Моя группа крови. А я и не знала. Странно, но мне не приходилось прежде об этом задумываться. Я никогда не была в больнице, если не считать того случая, когда пришла в пункт первой помощи после того, как порезала лодыжку о битое стекло. Мне даже не понадобились тогда швы, только укол от столбняка.

В операционной врачи спорят о том, какую музыку поставить, совсем как мы сегодня утром в машине. Один парень хочет джаз. Другому подавай рок. Анестезиолог, стоящая у моей головы, настаивает на классике. Я её поддерживаю и чувствую, что это, должно быть, помогает, потому что кто‑то ставит диск с Вагнером, хотя не думаю, что восторженный «Полёт валькирий» – то, на что я рассчитывала. Я надеялась на что‑нибудь полегче, на «Времена года», возможно.

Операционная комната – маленькая и переполненная людьми, полная ослепляюще ярких ламп, которые подчёркивают, насколько это грязное место. И она не похожа на те помещения, что показывают по телевизору, где операционные напоминают девственно чистые театры, в которых могли бы разместиться оперный певец и зрители. Пол, хоть и начищен до блеска, но потемневший и испещрённый царапинами и полосками ржавчины, которые я принимаю за старые пятна крови.

Кровь. Она повсюду. Врачей это ни капли не беспокоит. Они режут и зашивают плоть, и откачивают целые реки крови, словно моют посуду в мыльной воде. И при этом перекачивают в мои вены постоянно восполняемый запас крови.

Хирург, который хотел слушать рок, сильно потеет. Одна из медсестер периодически промакивает испарину с его лица марлевым тампоном, который держит щипцами. В какой‑то момент пот проступает через маску, и он меняет её.

У анестезиолога нежные пальцы. Она сидит у моей головы, следя за всеми жизненными показателями, регулируя количество жидкостей, газов и лекарственных препаратов, которые в меня поступают. Должно быть, она хорошо выполняет свою работу, потому что я, кажется, ничего не чувствую, несмотря на то, что они истязают моё тело. Это тяжёлая и грязная работа, ничем не напоминающая игру «Операция», в которую мы часто играли детьми, где приходилось быть осторожным, чтобы не коснуться краёв, когда удаляешь кость, иначе срабатывал звуковой сигнал. Анестезиолог рассеянно поглаживает мои виски руками в латексных перчатках. Так часто делала мама, когда я заболевала гриппом или у меня случалась одна из тех головных болей, которая причиняла такую боль, что я представляла, как вскрою вену на виске, лишь бы ослабить давление.

Диск Вагнера отыграл уже дважды. Врачи решают, что пора поставить что‑то новое. Побеждает джаз. Люди всегда думают, что, раз я люблю классику, то люблю и джаз. А я не люблю. Хотя папа им увлекается. Он любит джаз, особенно дикую манеру последних дней Колтрейна*. Он говорит, что джаз – это панк для стариков. Думаю, что это объясняет, почему мне также не нравится и панк.

Операция всё продолжается и продолжается. Я измучена ею. Не знаю, откуда у врачей столько выдержки. Они спокойно стоят, но, кажется, что это сложнее, чем бежать марафон.

Я начинаю отключаться. А потом задумываюсь о состоянии, в котором нахожусь. Если я не мертва – а кардиомонитор всё время пищит, поэтому я предполагаю, что не мертва, – но я и не нахожусь в своем теле, могу ли я уйти куда‑нибудь? Призрак ли я? Смогла бы я перенестись на пляж на Гавайях? Могу ли оказаться в Карнеги Холле** в Нью‑Йорке? Могу я пойти к Тедди?

Эксперимента ради я шевелю носом как Саманта в фильме «Моя жена меня приворожила». Ничего. Щёлкаю пальцами. Стучу каблучками. Я по‑прежнему здесь.

Я решаю испробовать более простой приём. Подхожу к стене, представляя, что пройду сквозь неё и выйду с другой стороны. Не считая того, что я ударяюсь о стену, ничего не происходит.

Поспешно входит медсестра с контейнером крови, и прежде, чем дверь за ней закрывается, я проскальзываю в неё. Теперь я в больничном коридоре. Вокруг суетится множество врачей и медсестер в синей и зелёной форме. Женщина на каталке – её волосы собраны под прозрачную синюю шапочку, а в руке капельница – зовёт «Уильям, Уильям». Я прохожу чуть дальше. Здесь ряды операционных комнат, наполненных спящими людьми. Если пациенты в этих комнатах подобны мне, то почему же тогда я не могу видеть людей вне их тел? Есть ли кто‑нибудь ещё, кто слоняется без дела, как и я? Мне бы очень хотелось встретить кого‑то в моём состоянии. У меня есть несколько вопросов, например, что это за состояние, в котором я нахожусь, и как мне из него выбраться? Как мне вернуться в своё тело? Должна ли я ждать пока меня разбудят врачи? Но рядом нет никого подобного мне. Может быть, остальные поняли, как попасть на Гавайи?

Я следую за медсестрой через автоматически открывающиеся двери. И теперь я в небольшом приёмном покое. Здесь мои бабушка и дедушка.

Бабушка разговаривает с дедушкой, а может, и сама с собой. Это её способ не позволить чувствам взять над ней верх. Я и раньше видела, как она делает это, когда у дедушки случился сердечный приступ. На ней резиновые сапоги и садовничий рабочий халат, запачканный грязью. Должно быть, она работала в своей оранжерее, когда услышала про нас. У бабушки короткие, вьющиеся и седые волосы, она всегда делала перманентную завивку. Папа говорит, годов с семидесятых. «Это просто», – объясняет бабушка. – «Ни забот, ни хлопот». Это так на неё похоже. Прагматично. Она, по сути, настолько практична, что большинство людей никогда бы не догадались, что она питает слабость к ангелам. У неё коллекция керамических ангелов, тряпичных кукол в виде ангелов, ангелов из выдувного стекла и тому подобных ангелов в особом китайском сундучке в её мастерской для шитья. Но бабушка не просто собирает ангелов, она верит в них. Она думает, что они повсюду. Как‑то раз пара гагар свила гнездо на озере в роще за их домом, и бабушка была убеждена, что это её давно умершие родители пришли, чтобы оберегать её.

В другой раз мы сидели у неё на крыльце, и я увидела красную птицу. – Это красный клёст? – спросила я бабушку.

Она покачала головой.

– Моя сестра Глория – это клёст, – сказала бабушка, говоря о моей недавно умершей двоюродной бабушке Гло, с которой никогда не ладила. – Она бы сюда никогда не приехала.

Дедушка смотрит в гущу в пенопластовой чашке, снимая крышечку так, что маленькие белые шарики сыпятся ему на колени. Могу сказать, это худшее пойло, и выглядит так, словно сварено году в девяносто седьмом; с тех самых пор его держали на конфорке. И, тем не менее, я бы не возражала против чашечки.

Можно проследить сходство между дедушкой, папой и Тедди, хотя волнистые волосы деда и превратились из русых в седые, и он коренастее худого Тедди и папы, который жилист и мускулист благодаря послеобеденным занятиям тяжёлой атлетикой в местном спортзале Христианской Ассоциации Молодых Людей. Но у них у всех серо‑голубые глаза цвета воды, цвета океана в облачный день.

Возможно, именно поэтому мне сейчас тяжело смотреть на дедушку.

Джуллиард был бабушкиной идеей. Она родом из Массачусетса, но в 1955 году самостоятельно перебралась в Орегон. Сейчас в этом нет ничего особенного, но, думаю, пятьдесят два год назад для двадцатидвухлетней незамужней женщины совершить подобное было своего рода постыдно. Бабушка утверждала, что её тянуло к дикой пустынной местности, и не было ничего более дикого, чем бескрайние леса и скалистые пляжи Орегона. Она получила работу секретаря в лесном управлении. Дедушка работал там биологом.

Иногда летом мы возвращаемся в Массачусетс, в домик на западе штата, который на одну неделю принимает разросшуюся бабушкину семью. Именно тогда я вижусь с троюродными братьями и сёстрами и двоюродными бабушками и дедушками, имена которых едва ли помню. В Орегоне у меня многочисленная родня, но все они родственники со стороны дедушки.

Прошлым летом, когда мы снова отправились в Массачусетс, я взяла с собой виолончель, так я могла продолжать готовиться к предстоящему концерту камерной музыки. Самолет был не полным, и бортпроводники разрешили ей путешествовать на сидении рядом со мной, как путешествуют профессионалы. Тедди подумал, что это весело, и пытался накормить её солёными крендельками.

Однажды вечером я дала в домике небольшой концерт в гостиной, где моими зрителями были родственники и развешанные на стене чучела диких животных.

Именно после этого кто‑то упомянул Джуллиард, и бабушку захватила идея.

Сначала это казалось неправдоподобным. В университете нашего штата была вполне подходящая музыкальная программа. А если я хотела расширить образование, то в Сиэтле была консерватория, до которой всего несколько часов езды. Джуллиард же был на другом конце страны. И он был дорогим. Родители были заинтригованы этой идеей, но я могла с уверенностью сказать, что на самом деле ни один из них не хотел отпускать меня в Нью‑Йорк или влезать в долги, так что я, возможно, могла бы стать виолончелисткой какого‑нибудь провинциального второразрядного оркестра. Они не знали, была ли я достаточно хороша. Собственно, и я тоже не знала. Профессор Кристи говорила мне, что я одна из самых многообещающих учениц, которых она когда‑либо учила, но никогда не упоминала при мне Джуллиард. Джуллиард – для виртуозов, и казалось самонадеянным даже думать, что они взглянут на меня хоть на секунду.

Но после поездки, когда кто‑то ещё, кто‑то беспристрастный и с Восточного Побережья посчитал, что я достойна Джуллиарда, идея закрепилась в бабушкиной голове. Она взялась поговорить об этом с профессором Кристи, а моя преподавательница ухватилась за эту идею как терьер за кость.

Так что я заполнила заявления, собрала рекомендательные письма и отправила их вместе с записью своей игры. Адаму я об этом ничего не сказала. Я убедила себя, что поступила так, потому что нет смысла афишировать это, когда даже идея попасть на прослушивание имела столь мало шансов на успех. Уже тогда я осознавала, что это была ложь. Небольшая часть меня даже чувствовала, что подача документов была в некотором смысле предательством. Джуллиард был в Нью‑Йорке. А Адам здесь.

Но уже не в старшей школе. Он был на год старше, и этот последний год, мой выпускной год, он начал в городском университете. Он проводил в школе часть своего времени лишь потому, что Shooting Star начинали становиться популярными. И ещё был контракт со звукозаписывающей компанией в Сиэтле и множество гастролей с концертами. И только после того, как я получила сливочного цвета конверт, тиснённый надписью «Школа Джуллиард», с письмом, приглашающим меня на прослушивание, я рассказала Адаму о том, что подала туда документы и получила приглашение. Я объяснила, что немногие добиваются подобного. Сначала он выглядел охваченным благоговением, будто не мог в это поверить. А потом печально улыбнулся. «Йо Мама лучше поостеречься», – сказал он.

Прослушивания проводились в Сан‑Франциско. В ту неделю у папы была какая‑то крупная конференция в школе, и он не мог уехать, а мама только что устроилась на новую работу в туристическом агентстве, поэтому сопровождать меня вызвалась бабушка. «Устроим девичник. Выпьем чаю в Фермонте. Поглазеем на витрины на Юнион Сквер. Прокатимся на пароме до Алькатраса. Будем как туристы».

Но за неделю до отъезда бабушка споткнулась о корень дерева и вывихнула лодыжку. Ей пришлось надеть один из тех громоздких ботинков и не полагалось ходить. Результатом явилась легкая паника. Я сказала, что смогу поехать и одна – на машине или на поезде – и вернуться обратно.

Но дедушка настоял на том, чтобы отвезти меня. Мы вдвоём отправились на его пикапе. Разговаривали мы немного, что для меня было прекрасно, потому что я и так была взволнована. Всю дорогу я продолжала вертеть в руках палочку от фруктового мороженого, талисман на удачу, который Тедди подарил мне пер

Дата добавления: 2015-07-17