Песнь вторая 2 страница

— Эй, Дусан, если тебя укокошат, ты отдашь мне свой вентилятор?

— Однажды ночью я, быть может, держал ее в объятьях в портовом борделе Экбатана перед отплытием; на губах проститутки — привкус эликсира, я прижал ее к умывальнику; ее волосы присыпаны известкой после встречи со штукатуром; она расстегнула меня и взяла в руку мой член и яйца; сперма брызнула на ветки самшита, вставленные у подножья кровати в обрезок свинцовой трубы, забитый кольцами и прядями; я укрыл ее, неподвижную и молчаливую; после, стоя на полусогнутых ногах, сделал несколько взмахов руками — так орел, придавив, задушив добычу, салютует смерти взмахами крыльев…

Солдаты спускаются к озеру Гульмин, восставшие залегли на покрытых льдом скалах; розовое облако проплывает над озером, вороны склевывают пепел сгоревших кедров; солдаты окружают подступы к озеру; дороги от перевала расходятся лучами к морю; солдаты вцепились зубами в смертные медальоны; солнце ласкает их спины; тени и ветер объяли их лица, груди, члены и колени; ружья нацелены в очерченный мрак; по свистку они начинают сжимать кольцо вокруг озера; повстанцы, обойденные с флангов, прыгают со скал; Дусан оборачивается в последний раз, солнце бьет его в лицо и пах, он оглядывает долину, утонувшую в розовой дымке, поля, дома, деревья, утренних птиц: жаворонков, снегирей, чаек; снова обернувшись, он видит на озере повстанца; тот готовится к броску, уставившись на него ясным взглядом из-под окровавленной повязки. Напуганные вороны, крича, кружатся над обнявшейся парой; запах пороха и крови, исходящий от ласкаемых клинками вен, греет морозный воздух. Дусан рванулся вперед, перепрыгивая через сплетенные тела, кинжал наизготовку; рвутся гранаты, ледяная крошка сечет по глазам Дусана, ослепляя его на мгновенье, повстанец бросается на него и опрокидывает на лед, сдавив кулаками горло Дусана, плюет ему в глаза; крики, стоны повисли в колючем воздухе; обагрившийся лед трещит под тяжестью тел, кровь омывает черную воду, кинжалы чиркают по льду; солдат и повстанец обнялись у камня; усевшись на ветку обугленного кедра, ворон глядит на них; кровь течет между ног солдата, прижатого повстанцем к скале; солдат рвет лицо повстанца зазубренной крышкой от консервной банки; повстанец вдавливает свою грудь в грудь солдата, бьет коленом в пах, душит врага. Дусан, задыхаясь, хрипит; повстанец отбирает его оружие; раненый в горло солдат берет Дусана за руку, поворачивает к себе его голову, его губы трепещут, кровью наполнен рот, золотая кровь клокочет в разорванной глотке, он безоружен и наг: повстанец наскоро раздел его, его уже застывшие члены прикрыты лохмотьями, развевающимися на ветру; Дусан сжимает его руку. Вокруг перемешались тела врагов, лежащие или согнувшиеся на льду, стонут, плюют, кричат. Через час после рассвета солнце пронзило туман, вороны расправили глянцевые крылья. Повстанцы отступили, унося с собой своих убитых; агонизирующие солдаты лежат одни, прижавшись щеками, лбами ко льду; их предсмертные хрипы подсинивают лед, по коленям пробегает внезапная дрожь, ладони разжимаются, тени воронов и облаков проплывают по телам, раздетым грубыми пальцами повстанцев; пуговицы, зубы, обрывки резиновых лент усыпали розовый лед; Дусан приподнялся на разбитом локте, он ползет к берегу озера и умирает, зарывшись с головой в рассветный туман, прошитый гомоном птиц, криком детей, пропахший дымным солнечным ладаном; умирающие солдаты видят, как он возносится надо льдом, ноги волочатся по камням, патронташ свисает на бедра, ремень стягивает голый живот, пряжка давит на пупок, розовый тающий снег стекает по бокам, лицо запрокинуто к небу; глаза солдат заволокло тьмой, их пальцы пытаются оторвать стеклянную пленку, затянувшую зрачки, в их горлах — чуть слышный птичий клекот; на горных плато Акукера рушатся скалы; женщина, сводня из Управления заморскими территориями Экбатана, взбирается на скалы, ее черная туфля, испачканная блевотиной, пинает, переворачивает головы мертвецов, солдаты, за которыми она пришла с вещевым мешком, тянут руки, стонут, отползают назад, но она, оскалив пасть с налипшими на зубы конфетти и паутинками бабьего лета, хватает их ладони, присев, поднимает ступни, ноги, втискивает их в мешок, потом поднимает застывшее тело; солдат, обхвативший руками ее шею и грудь, скользит в полость; голова солдата падает ему на колено; женщина волочит мешок по льду; еще живые солдаты ползут к берегу, хватаются за скалы и горелые стволы, но женщина отдирает их руки от скал и стволов; последний живой солдат чувствует, как твердеют его живот и колени, Дусан и его товарищи лежат на льду на том месте и в той позе, где они потеряли сознание, когда их застиг удар кинжала или кулака. Розовый свет омывает нагие тела, их раны отражает свежий лед.

Внизу военные требуют репрессий, губернатор поднимает руки, подписывает смертные приговоры, умывает руки в алькове, бьет себя по лбу кулаком, офицеры уходят, целуя указ. На совещаниях ему нравится удивлять этих сторонников сильной руки рассуждениями о правах человека. Но едва заслышав в коридоре шум сапог, он прячется в клетушке с метлами и швабрами. С начала войны он не уезжал с острова. В дни национальных и религиозных праздников военные заполняют бордели и храмы Энаменаса; губернатор прячется в своем дворце. Эмилиана скармливает часовым пирожные; пьяные, измазав щеки, грудь, ресницы кремом, они скатывают ковры, блюют и топчутся по блевотине. Губернатор, сидя на ковре, — Серж и Фабиана обхватили его за шею — листает гербарий, Эмилиана на краешке кушетки пишет письмо подругам по сиротскому детству; ее колени блестят под листом бумаги; Серж смотрит на них, его рот за плечом губернатора наполнился слюной; часовой привалился к двери. Фабиана за головой отца видит блестящие глаза брата, пену на его губах; она прижимается ртом к затылку губернатора, целует вену на его шее, губернатор отстраняет ее рукой; Серж, уставившись на складки на животе Эмилианы, гладит поблекшие цветы и стебли гербария: гениталии мятежников, засушенные стебли и цветы. Эмилиана не поднимает глаз. Серж падает в обморок, кровь отливает от щек, запястий, коленей, голова катится под ноги губернатора. Вечером Эмилиана, так же опустив глаза, кормит Сержа с ложечки:

— Я буду падать в обморок, пока ты меня не полюбишь.

Он лижет руки, подносящие плоды: вишни и миндаль; ее фаланги отталкивают его зубы. На террасе губернатор вытянулся в шезлонге, Фабиана уселась ему на колени, рукой упершись в пах отца, другой рукой она гладит его щеки и уши:

— Почему ты не хочешь любить меня, как любил маму?

У Сержа есть Эмилиана…

Серж кусает запястье Эмилианы, его рука, высвободившись из-под одеяла, ложится на ее бедро, поднимается к животу; его зубы прокусывают мякоть вишни:

— Если бы я надкусил твои глаза, у них был бы горький вкус, как у косточек. Ложись ко мне. Я голый, тебе не придется меня раздевать. Ну же, ложись.

Он тянет платье внизу живота. Эмилиана садится на край кровати, ласкает через простыню колени юноши, Серж скрещивает их, его член скатывается на бедро; Серж берет руку Эмилианы и ведет ее по простыне к члену; горло Эмилианы трепещет, в ее глазах ночь.

— Ты могла бы на один день стать проституткой? Я прихожу к тебе с завязанными глазами, ты обнимаешь меня, щекочешь, ты впиваешь губами мой смех, не узнавая меня. Ты трешь и моешь мой член над раковиной, брызгаешь духи на волосы. Ты одеваешь меня, застегиваешь ремень. На тротуаре я срываю повязку, докеры хватают тебя за талию, за плечи, ты куришь их сигареты, они срыгивают вино тебе в уши. На заре, вернувшись во дворец и улегшись под бочок к губернатору, ты переводишь дух. За завтраком я вдыхаю аромат твоих плеч и за дымящимся чаем бросаю тебе в уши грязные слова из борделя, лязгаю зубами — и твоя щель раскрывается и блестит под смятым прозрачным шелком…

Фабиана смочила слюной щеку губернатора: за колючей проволокой пустились в пляс, дети ползают по соломе, сперма и смазка совокупляющихся расхристанных танцоров изливается на их спины и бритые черепа, смешиваясь с холодной землей, которую их пальцы наковыряли под ногами веселящихся пар.

Серж и Фабиана гуляют босиком по дворцу и по парку; нога их загрубели. В комнатах они обходятся без одежды, зимой — без отопления, натянув на голое тело свитер. У них нет карманных денег, они сами чинят свои игрушки. Их волосы коротко острижены. Серж в своей комнате держит ужей, он позволяет им обвиваться вокруг ног, сворачиваться кольцами под животом, ящерицы грызут его тетрадки, скарабеи ползают в складках его постели. Серж, перед тем, как улечься, закрывается в туалете, высовывает сквозь занавеску голову и колено, зазывает, как проститутка, слюнявит губы, шарит в расстегнутой ширинке; потом, одним скачком, оказывается в комнате, расхаживает, засунув руки в карманы, начесав челку на лоб, выпятив живот, поводя плечами, оглядывая занавеску снизу доверху; по всему его телу прокатывается волна, он склоняет, раскрыв губы, голову на плечо. И всю ночь в потной испарине, голый, он сражается с подушкой, зажав ее между ног, навалившись грудью, кусая зубами. Он засыпает с первыми криками петуха, свернувшись калачиком в подножье кровати, укрыв опустошенный член в тени живота. Утренняя свежесть переворачивает его на спину, раздвигает ноги, сушит сперму на бедрах и разжатых ладонях. Зимой, в самые морозные ночи, окно остается распахнутым, ветер вздувает простыни и поднимает пряди волос на лбу Сержа. Часовой проводит рукой по стене. Серж проснулся до света; голый, он подходит к окну, высовывается, свистит, часовой видит обнаженный торс юноши:

— В нем отражаются звезды, такой он гладкий и прозрачный.

— У тебя вши в волосах. Когда, Нано, ты сведешь меня к твоим девкам?

— Я рассказывал им о тебе. Я описал им твои глаза, твое звонкое тело, твой трепетный живот. Твое фото они повесили на стену в своем салоне.

— Нано, правда, что они рожают детей на грязном кафельном полу?

— Так они ж на нем и живут.

— Нано, когда ты грязен…

— Блядь слижет грязь откуда захочешь. Она засунет в рот хоть локоть, хоть колено.

— Этой ночью твоя жена там, в Экбатане, встает к детям и укрывает их сброшенным в страшном сне одеялом. Она укладывает их к себе под мышки…

— Здесь все дети грязные, сопливые, задницы засранные, в чирьях… Наклонись.

Серж, дрожа, склоняет голову к солдату, тот перебрасывает винтовку на другое плечо, поднимает руку, тянет ее к лицу юноши, гладит его щеки, лоб, просовывает ладонь под пижаму, между ягодиц, прижимает его голову к груди и целует в уголок губ. Щеки и края губ солдата задубели от мороза, под легкой каской струится его свежая, намыленная и ополоснутая шевелюра; Серж приоткрыл губы, его язык касается губ солдата, волоски в его ноздрях склеились от крепкого переслащенного кофе. Глаза солдата блестят, на верхнюю губу скатилась слеза, Серж ее выпил…

Солдаты, лишенные общения со своими детьми и братьями, часто ласкают детей на обочинах дорог и в домах, которые они грабят. Когда они находят в этих домах постельное белье, они оборачиваются им, гладят его, зарываются в него лицом и гениталиями. Во дворце часовые не упускают случая прикоснутся к фарфоровым сервизам, столовому серебру, окунуться в дрему простыней, пальто и платьев Эмилианы. В первый день третьего года войны солдаты с поста Такинту, вернувшись за полночь с патрулирования в притонах восставшего Энаменаса, ворвались, полуголые, дрожа под лохмотьями сырых гимнастерок, во двор поста и попадали вповалку на брезент палаток, раскатанных часовыми для чистки под дождем и снегом. Разбуженные дрожью в тот же миг, они ринулись, с закрытыми ртами, с закрытыми глазами, на ощупь, ко входу в здание поста, крича и плача в прилипших к спине гимнастерках, потирая плечи и колени. Лейтенант, забаррикадировавшийся в своей комнате, прислушивается у двери и заряжает свой автоматический пистолет. Туземные ополченцы разносят двери кухни и, стоя на корточках, вонзают гнилые зубы в обрубки сырого мяса, отрывая куски и пряча их под рубахой; одни, обложив мясом всю грудь, пьют из горлышка бутылей масло, моют в уксусе ладони, другие, нажравшись, напившись уксуса, утихнув, валятся на ошметки жил и сала, под развешанные окорока; когда к их глоткам подступает рвота, а члены твердеют, они оживают, их ноги скользят по полу, животы вываливаются из рубах, губы раскрываются, пот блестит на линиях ладоней, на ободках членов, поднятых над расстегнутыми пряжками ремней; кастрюли, черпаки, окорока летят с перевернутых полок; лунный луч освещает ушную раковину молодого туземца, голова его втиснута меж бедер товарища, тот, прижав свою голову к баку для мытья посуды, жует пучок салата, пальцем свободной руки раскачивая голубоватую жемчужину: капельку спермы или сплюнутый кусочек чеснока… молодой туземец высвобождает голову и скользит вверх по телу товарища, их члены встречаются, молодой обнимает товарища за плечи, подтягивается, его грудь скользит по голой, политой маслом груди пожирателя салата, он целует горло, политое салатным соком, целует жилы и скрученные мускулы под кожей, покрытой морщинами от пережевывания пищи, целует то учащенно — в момент оргазма, то медленно — губы распахнуты, в раздвинутые бедра уткнулся обмякший член… Часовые собрались на вышке, примыкающей к галерее, прижались друг к другу, чтобы хором стонать, кричать, стонать; один из них, сжав ручки бидонов с кофе, бежит по галерее; горячий, обильно подслащенный кофе брызжет на оштукатуренный пальмовый плетень; пролитый кофе течет под дверь комнаты лейтенанта, струйка ползет под кровать, топя тараканов, забившихся в щели; наткнувшись на сгрудившихся товарищей с винтовками за плечами, часовой разливает напиток им на ноги; подняв руки с бидонами, он орошает волосы и каски; все, извиваясь от горячего кофе, стекающего между лопаток к ногам, обнимаются; часовой сбрасывает бидоны с вышки, они дребезжат по камням, покрытым отбросами; часовой, присев, раздвигает ступни товарища и протискивается между сплетенных ног. Селение Такинту и лагерь военных освещаются пучком прожектора; под стенами бойни на красном снегу копошатся крысы; удар локтя часового из дрожащего скопища людей, понемногу избавляющегося от одежды и оружия, направляет прожектор в небо; Такинту в шелесте эвкалиптов погружается в довоенный мрак; голые дети — дерьмо прилипло к циновке, ночные сопли сохнут на пальцах сидящих на корточках матерей — стонут во сне, женщины встают, тянут руки к свежей струе, расходящейся от облепленной снегом форточки; сонные подростки тянут из-под задниц тюрбаны и оборачивают их вокруг вздувшихся от мороза височных вен; женщины снимают лепешки с углей очага и, звеня ожерельями по камням пола, сдувая муку, открывают мешки, висящие в изголовье циновок подростков, мокрые от снега, пахнущие задетым, гнутым, сломанным ночью можжевельником. Вскочив с циновки, согнув под крышей голову, они обнимают матерей, запах теплой муки, рассыпанной на их груди, обволакивает их шеи и покрытые пушком щеки; разбуженные дети ползут по циновкам и сворачиваются у очага; слабый отблеск горящих углей освещает их пупки, груди, покрытые коростой глаза…

— Твои братья, выкапывая из-под отбросов корешки, видели, как твоего отца бросили на бруствер, кровь текла по известке, французы били его по голому телу прикладами; твои братья, прижавшись к стене, слизывали кровь; француи, свесившись с бруствера, топча твоего отца, плевали на бритые головы твоих братьев, плевки смешивались с кровью на их губах… Смотри… видишь, они не могут уснуть, лучи прожектора освещают их рождение, шарят по их испражнениям, по их ранкам и прыщам, освещают твой ночной уход и твое возвращение, мою руку, подгребающую угли в жаровне, месящую тесто для лепешек, греющих твой бок в засаде…

— Этой ночью прожектор направлен в небо, о звезды, судьи народов, светочи свободы, о мать!.. услышь шаги их напуганных стад; плакаты утопии шелестят на межзвездном ветру; там собираются на отдых израненные народы, минуя цветочные ковры и источники вод, где пламень зари тревожит их сон; тем временем, земля готовит новый инвентарь, на каждой террасе разного цвета и высоты ждет запряженный плуг, и мои ладони увлажняются на покрытых росой рукоятках…

Свежевыпавший снег покрыл тела, сгрудившиеся во дворе; дверцы уборных стучат, и ветер, задувающий под сваи, разносит замерзшие экскременты, швыряет их на тела солдат, заносит на бока, катает по губам. Солдат, примостивший голову на выступ скалы за палаткой, обняв руками бедра товарища, кричит, и вся группа часовых кричит, стонет, плачет в лица друг другу, спины и бока прижаты к направленному в небо горячему прожектору…

— Смерть голозадым! О мой кобель, обними меня крепче. Я отдам тебе мою жену. Брось моих детей в огонь, в навоз, раздави их ножками супружеской кровати, отягченной вашими сплетенными телами. Она ласкает, целует твои возбужденные мышцы. Разорви своими зубами, гнилыми от черного мяса и прокисшего вина, разорви своим задубевшим членом развешанные в сортире простыни, пропахшие тальком и отрыжкой новорожденных. Разнеси мою мебель. Ты, голый, в шерсти по колено, разносишь по спальне запахи снега и овечьего жира. Задуши, оглуши в их постели моих отца и мать. Перережь над его тетрадками горло сидящего за столом брата. Отметины зубов туземных блядей видны внизу твоего живота под волосами. Вскрой своим ножом, отрезатель ушей, натертый паркет и освободи источник, певший для меня в детстве в основании дома. Прянь в его воды, твою челюсть покроют стружки, земля и сухой цемент, зацелуй до смерти мою жену и, вставая, размозжи ее голову в ручье, запруженном спермой. И легкий, закинув ружье на плечо, обмотав вокруг боков накомарник, распахни дверь и, дойдя до лужайки, бросься в объятия наших рук, нагруженных агонизирующей добычей. О отрезатель ушей, вонзись вслед за нами в гущу ветвей, согретых нашими экскрементами. Запах крови женатых мужчин объял стогны града. Предпочтем ему вонь клопов, раздувшихся от нашей крови.

— О отрезатель пальцев, дарю тебе мою жену.

— Алчущий насилия, утоли свою жажду струей воды из заржавленного крана и вернись на ложе, раздирая кружева покрова загнутыми ногтями ног. Сядь на корточки у края кровати, я подую на твои холодные пятки, я вытру их своими потными волосами. О моя жена, я выпью твои склянки с духами, рассыпанные по складкам простыней. Я расчешу мои патлы детским гребнем. Я накручу твои бигуди на локоны в моем паху. Твое обручальное кольцо, брошенное в огонь, расплавится вместе с целлулоидными игрушками; мои товарищи в солдатской форме, примостившиеся у края кровати, оденут на тебя оковы ветра; их пальцы соберут вишни, рассыпанные по твоему лону, вишни дрожат на их ушах, на их губах; ночник освещает грязь на их стянутых шерстяными шарфами шеях, гной, налипший на пряди их волос. Их объемлет сон, они уронили головы на стоптанные кружева, лишь самый юный, самый тихий из них уснул на постели; к его щеке прилипла целлофановая обертка от банки с вареньем. Тогда луна пришпорит мой круп, я буду ебать тебя до зари, омывая все укромные местечки твоего тела, заброшенные, иссушенные за время моего отсутствия.

— О Кровавый Следопыт, я дарю тебе мою жену. Рядом с ней желание горит, как незакатное солнце…

Дверь кухни подается, три ворвавшихся туземца прокатились по плиткам, покрытым льдом; их сомкнутые рты переполнены мясом — его сырые волокна при поцелуе скользят по зубам; их руки ласкают оголенные крестцы: «…закончился праздник вольных мужчин: они блюют медовыми пирожными и лимонадом на двери свинарника; дети — горло забито конфетти, расцвеченные флаги намотаны на потную грудь под рубахой — вырывают, согнувшись, сухую траву на поле, примыкающем к бойне; женщины вытаскивают корыта для стирки белья на песок. О братья, они перережут глотки туземцам на столах для голосования; дети будут играть на песке в футбол отрубленными головами, женщина воткнет в обезглавленную шею туземца черпак, тарелку, столовый прибор; журавли улетают за границу; солнце облучает радиоантенны; после тьма сокроет горную вершину, исчезнет сожранная крысами блевотина; посреди ночи на куче навоза родится цветок; мы все сядем вокруг него на корточки, Мулу назовет его как свою мать, Мансур — как невесту, Сайд — как сына; склонившись над цветком, они гладят его; свиньи трутся о наши бока. Чтоб победить страх и сделать гибкими мышцы, скованные покорностью, мы, раздетые, будем любить друг друга, изогнувшись, загребая грязь руками и ногами; мы сплетемся в клубок до зари, сгибая суставы, сдирая кожу, прижавшись друг к другу жилами и ранами, смешавшись волосами. Утром одинокий человек, подстегиваемый дротиками партизан, поднимется на деревянную паперть церкви и опустит ногу в кипящую, заправленную ароматными травами воду; судорога сведет все его мышцы от лодыжки до черепа; на его еще сухой коже вздуются волдыри; но вот страшный жар разрывает его спину, верхняя часть туловища ломается и падает, голова раскалывается о край котла; подошедшие женщины помешивают куски плоти, они достают их пальмовыми шестами и бросают детям; те разбегаются, но женщины заставляют их через силу пожирать вареную человечину; солнце в зените бьет в неподвижную воду, где плавают куски плоти, женщины, дети, палачи спят, повалившись в траву, под сваями деревянной паперти; кровь сочится меж их зубов; птицы слетают на воду в котле, хватают куски, относят их в заросли, под ветви; вечером, проснувшись, женщины, дети, партизаны, легкораненые туземцы, заложники с выбитыми зубами бродят под персиками и абрикосами, жуя их цветы, пачкая в пыльце оружие и кнуты…»

Снег покрыл сплетенные тела; рты, забитые снегом, умолкли. Подростки перепрыгивают через заросли дрока, сталкиваются лбами, смеются, борются на насте; лучи перевернутого прожектора освещают заснеженные вершины. Лейтенант на заре толкнул дверь своей комнаты; он движется по галерее, сжимая в руке кусок мыла; часовые, сгрудившись в кучу, спят на вышке; лейтенант, присев на корточки, мажет мылом губы часовых, чертит кресты на их груди; после, когда часовые просыпаются, сплевывая мыло, он спускается во двор, мажет губы солдат и рисует кресты у них на груди; потом, присев, мажет открытые, испачканные спермой рты туземцев, чертит кресты на масляных торсах; днем он приносит и ставит на брезент деревянный настил, на который два солдата водружают ванну с теплой водой; он приказывает построившимся солдатам раздеться и, бросив грязные гимнастерки в бак для белья, который держат два туземца, сесть один за другим в ванну так, чтобы вода покрыла их плечи: «…пусть та вода, что смыла грязь с тела первого из вас, о мои молочные братья, расслабит ваши мышцы. Пусть выделения вашей ярости скопятся на краю ванны. И я рукой, не касавшейся срама, сотру ярость с губ моих, я задушу крик, что толкает мне в глотку взбешенная кровь. О вы, помесь плоти и духа! О плоть, ласкающая дух! Звери мои, руки мои. Запах членов источают ваши волосы, ваши руки, ваши голоса; совокуплением благоухают засады; словно невиданная прежде в этих местах птица, обосновался этот запах, расточаемый вами, обосновался в лесах и полях, словно невиданная в этих краях птица — она гнездится в купах дерев и щелях земли, отмеченных вашим дыханием, порхает из следов, оставленных вашими ногами, из развалин, оставленных вашими руками. Она предшествует вам в засадах, она запускает когти вам в пах, когда вы садитесь на корточки, вам в губы, когда вы оскорбляете женщин. В деревнях дети, оставшиеся сиротами от рук ваших, льнут к вашим бедрам и шарят по вашим карманам, набитым хлебом войны и пакетиками с кофе; девушки, в которых вы впрыскиваете свой яд, не бегут, когда вы подходите к ним и солнце освещает черный пот на ваших спинах. О мои молочные братья! Я сосал молоко ваших матерей. Потом, лежа в садах с юными девами, я сосал их губы и груди. В то лето, когда умерла моя родная мать, мои губы иссохли и отныне только мои пальцы мяли мой член, чтоб усмирить его. Склонись, мой торс над грудью девы или часового, все едино. Испусти, мой рот, любовный вопль. Брызните, мои слезы, омочите чрево, к которому я прижимаюсь щекой. О бедра, о колени, сомкнитесь! Твои щеки, твои губы улыбаются, когда нас обволакивает аромат моего опорожненного члена. Ты прячешь глаза у меня под мышкой. Ты высвобождаешь свой живот из-под моего. Лежа подо мной головой к моим ногам, ты ласкаешь мои сморщенные, твердые яйца, мой изготовленный к бою клинок, ты вливаешь свое свежее дыхание в его острие. В голубоватом сиянии капелька спермы дрожит и скатывается по твоим губам, ты раскрываешь последним жемчужинам свои глубокие глаза, твои ресницы захлопываются за ними; ты спишь, положив голову на мою выгнутую спину. Вытянувшись рядом с тобой, опершись на локоть, я ласкаю твою закрытую вагину, где потрудился мой дикий член. Я нюхаю ее. Я ее целую. Я созерцаю ее до глубокой ночи. Моя ладонь ласкает, облегает, обводит контуры твоей груди, твоего живота. Я склоняю свой взор на твою грудь и слежу за ее дыханием. Мой член сохнет на твоих губах, между твоих ресниц. О мои молочные братья! Вы, чьи жесты незамедлительно воплощают мечты, выберите по жребию того, кто, прикрыв двери моей комнаты от вас, занятых чисткой оружия и уборкой казарм, шагнет к моей постели, на мгновение ослепленный сумраком, и по моему приказу возляжет со мной. Потом, когда, пресыщенный ложем, с урчащим от голода чревом, он поднимется и начнет одеваться, я спущусь в деревню, где дети будут улыбаться расточаемому мной запаху совокупления, а коты и собаки — тереться о мои щиколотки…»

Подростки, усевшись на пальмовые настилы в глубине пещеры, едят лепешки; снег покрыл камни у входа; оружие брошено в кучу к их голым ногам; их сандалии сушатся на песке; два ворона, привязанные в глубине пещеры, совокупляются; подростки смеются, запрокинув головы; дозорный, сидящий на ветке кедра у входа в пещеру, греет пальцы на своем курчавом лобке; по светлому небу блестками чиркнула эскадрилья самолетов; дозорный свистит; подростки хватают оружие, обувают мокрые сандалии и кидаются на камень, где совокупляются два ворона. Но эскадрилья растворилась в небе над морем, ее синие веки хлопают по заснеженной равнине. Подростки выходят из тени, развязывают сандалии, ложатся голова к голове у костра из сухой травы, который часовой развел на скальном выступе: «…Француи жгут пальмовые рощи, напалм разливается по реке; вода смывает камни разбомбленных домов; в колыбели, уносимой течением, кричит ребенок; запруда из пальмовых веток останавливает колыбель; один солдат, штаны расстегнуты, член торчит, кидается в воду, вскакивает на запруду, разбиваемую пепельным потоком, хватает колыбель, прижимает ребенка к груди; вернувшись на берег, он встает на колени на покрытый пеплом песок и, покраснев, целует ножки ребенка. О мои братья, набившие оскомину ягодами можжевельника, в ночь праздника Независимости мы лежали вдоль вскрытой канализационной трубы, мы пили воду, просачивавшуюся между бетонных плит… Рядом с нашими губами две девочки застирывали окровавленные тряпки — драные рубахи и тюрбаны своих замученных, убитых отцов и братьев… Здесь же голый подросток с перевязанной головой поедает дождевых червей, его мать и сестры поддерживают его, закрыв распущенными платьями его торс, увязший в грязи. Трупы предателей — туземцев, подвешенных за горло на ржавых крюках бойни, покачиваются в лунном свете. Старуха вытирает лицо красной травой, покрывающей сточную канаву бойни. Ребенок, присев на корточки под одним из повешенных, слизывает с его ноги свежую кровь…»

Джохара, маленькая вольноотпущенница из Экбатана, чинит солдатские гимнастерки, пришивает пуговицы; ее кожа нежна, глаза прищурены, губы белы; офицер, ее прежний хозяин, купил для нее прачечную, устроенную в проеме наружной стены Дворца; там она и живет со своей матерью; солдаты любят ее: по вечерам запах свежевыстиранного белья наполняет улицу и поднимается к окнам казарм; солдаты ворочаются на своих подстилках, порывисто и истомлено; они любят бывать в лавочке, они погружают руки в корзины с чистым бельем, после нюхают свои пальцы. Джохара ходит от корзины к корзине, ее юбка порхает по коленям сидящих в тени солдат; она заваривает чай для своей матери, расправляет воротник, пришивает пуговицу к гимнастерке, ее ладонь касается подбородка или шеи солдата, наперсток упирается в распахнутую грудь и скользит по потной коже; солдат весь во власти ее невесомых рук, он видит сквозь свежий клубящийся сумрак губы Джохары, иголку, зажатую между ними, он слышит, как потрескивает нитка, как трепещут бедра девушки, присевшей перед ним на корточки. Самые отчаянные из них не осмеливаются дотронуться до нее: солдаты боятся девственниц. В Экбатане ее хозяин — офицер часто приподнимал завесу алькова, где спала она, его рабыня. Он склонялся над ней, разбуженной; часто дыша, распахивал ворот ее блузы, касаясь ногтями сосков; другая рука, задирая блузу на живот, расстегивала пуговицы черной пижамы; Джохара, с блестками слезинок в глазах, обнимала маленькими ладонями шею офицера. Он снимал их своими руками, целовал их, сжимая запястья, его золотая цепочка скользила меж ее грудей, в его дыхании ощущался запах вина, в уголках его губ блестела розоватая слюна, она вытирала ее своими пальцами.

Ребенком, в Малом Колледже Уранополиса, Серж частенько голодал; его товарищи по ночам таскали из кухни хлеб. Однажды вечером, когда он бегал по мощеному внутреннему дворику, мальчишка — иностранец поставил ему подножку, Серж упал лицом на камень. Он бредил всю ночь. Священники, любившие его, хотели, чтобы он назвал имя обидчика. Серж закрыл рот на замок, они отступились. Он один в темной комнате. Ночью, в бреду, лежа на подушке с открытым ртом, он хватает зубами шарик нафталина; он плюется, кричит. Дождь барабанит по стеклам; белки мечутся по залитым луной веткам, которые колышет ветер. Маленький беглый раб в расстегнутой рубахе и шортах уселся на сырой столбик перед статуей Девы. Под его веками копошатся черви, дождь омывает его разбитые в кровь коленки. Серж перекатывается на левый край кровати, открывает окно, луна освещает его зрачки, дождь намочил одеяло:

Дата добавления: 2015-07-17