Песнь вторая 1 страница

Нижний квартал населен семьями неполными, крикливыми, грязными, кишит детьми: многие из них не узнают своих настоящих родителей и живут в нескольких семьях сразу; властям нет дела до гражданского состояния детей. Больше нет взрослых мужчин, только старики, больные и безумные, выжившие после допросов. Парни исчезли, и девушки исчезают, их разорванные платья висят в плюще и чертополохе. Играя, дети часто находят в глубине одиноких луж обезображенные трупы со сгнившими под касками головами.

Поля и небо светлы. По вечерам отбившиеся дикие лошади скачут по разбитым дорогам, трутся крупами об изгороди. Молодежь выходит, смеясь, из приморских деревень, дети в светлой фланели бегают, прыгают через кусты, устраивают на ручьях запруды из камней, плачут, уткнувшись в грубое полотно платьев служанок. Запрещено играть близ нижнего города, где грязные, исполненные неведомых пороков дети протягивают татуированные руки, предлагая полузадушенных птиц. Если двое детей в оттепель или в летнюю жару осмелятся полюбить друг друга и спрячутся, чтобы играть и трогать друг друга, то, застигнув их за этим занятием, их избивают, иногда до смерти — солдаты, если он или она из нижнего города, или главарь банды, если он или она с побережья или из верхнего города.

Главаря банды зовут Кмент. Его родная мать в тюрьме. Его братья и сестры — от трех ее любовников. Их приемный отец умер в страшных мучениях в бараке. Его жена убила единственного ребенка от него. Беременная, она давила живот о стены, нагревала его у газовой плиты; но ребенок с проткнутым вилкой при неудачном аборте горлом кричит, и отец берет его, липкого, холодного и прячет под своим одеялом. Мать точит ножи, глядя на ребенка, смеется, надевает ему на голову кастрюли, кладет его спать на кучу дерьма, и утром псы ходят за ним и лезут к нему в штанишки. Ночью она пачкает его одежду, а утром наказывает за это; или сует ему в карманы мелочь, а потом стыдит за воровство. Она сажает его голого на стул, животом к спинке, бросает старшим детям клубок шерсти, и те связывают его колени, грудь, член и шею, а потом выбивают ему зубы. Кмент прекращает эти игры, он сбивает с ног мать, склонившуюся над очагом, крутит ей руки, греет воду в котле и опускает туда голову матери, моет волосы, в которых засохла коростой сперма отца и множества любовников; потом он усаживает ее перед зеркалом, повешенном на перегородке; его руки ищут среди грязного белья: чулок, бюстгальтеров, полотенец и перчаток флакон духов; он открывает его и выливает на волосы; он кусает ароматные волосы, и его слезы льются, не замочив их; его руки накрывают обнаженные груди матери, она оборачивается и целует его в грудь, в края подмышек, показывающиеся из-под лохмотьев. Однажды вечером, когда Кмент со своей бандой шлялся по деревне, ребенок вернулся домой в испачканной одежде. Мать схватила его за волосы, раздела, и, окунув с головой в таз с холодной водой, долго держала. Когда ее гнев утих, она вытащила его… Ребенок не двигался, не держал головку, губы его побелели. Материнское сердце бьется, она положила ребенка на постель, посыпала его безжизненное тело морской солью и начала растирать грубым полотном так сильно, что ободрала кожу на шее и вокруг пупка. Другие дети с пеной на губах сидели на корточках в темноте, у подножия родительской кровати, с которой свешивались до земляного пола пятнистые простыни… Оживший ребенок улыбнулся матери, протянул к ней руки, но та, взбешенная тем, что он снова шевелится и любит ее, вцепилась зубами в его запястье и стала колотить его кулаками по вискам; ребенок забился, закричал. Наконец, она оставила его, стонущего, избитого, и вышла в благоухающую ночь, вытирая рукой пот со лба; ребенок метался по постели; старшая из девочек — ее растущие груди уже распирали платье — приблизилась к постели.

— Возьми меня на ручки, мне больно, так больно! Отнеси меня на луну…

Она брала его на руки и качала, гладила его почерневшие, разбитые виски, вышла наружу и села под луной, лучи которой успокоили изувеченное тельце.

Мать очнулась на куче соломы; любовник тянул ее за ногу; оправив платье, она отшвыривает ногой солому, бегом пересекает туманную площадь, встает, упершись лбом в косяк двери: ребенок умер, выблевав волокна ткани, в которую его укутали. Пришедший ночью с моря ураган завалил грязью ворота. Мать до зари, присев над кроваткой мертвого ребенка, отгоняет крыс, вцепившихся в одеяльце. Утром Кмент, пьяный, с разбитым ртом, ломает дверь коленом, валится на циновку, поджав под себя грязные ноги и засыпает; под ним что-то стонет: это меньшой из его выживших братьев. Мать встает, зажигает свечу: Кмент, лицом к земле, сучит ногами, его большое тело давит грудь ребенка: тот пытается высвободиться, двигает руками и ногами, кожа его лица понемногу становиться фиолетовой, губы шевелятся, как у рыбки, вытащенной из воды, язык во рту дрожит. Мать приподнимает тело Кмента, катит его по земле к двери; ребенок задыхается, крысы теребят его за волосы; присев на корточки, мать больше не двигается. В глубине дома крысы возятся под одеяльцем колыбельки. Проснувшись, Кмент увидел, что они бегают по голому тельцу, лежащему в колыбельке, обгрызая его брови и губы.

После того, как мать посадили в тюрьму, дети зажили одни, воруя, торгуя своим телом в смешанных борделях нижнего города. В их бараке воняет, как в лисьей норе. Лишь иногда они приходят в него ночевать; крысы устроили себе гнездо в колыбели мертвого ребенка, под прогрызенным одеялом. Ночью колыбель раскачивается, и крысы пищат, как дети.

Кмент проводит свои сходки у стены разрушенного дома, в котором издыхает на собственном дерьме старик. Он скребет изъязвленную проказой кожу на груди. По ночам он кричит, и его моча струится, дымясь, в лунном свете; дети бросают в него камни и горящие бумажки. Стоит какому — нибудь дому опустеть или хозяину околеть от болезни или после пыток, Кмент и его банда захватывают его; они выбрасывают полумертвое тело в окно и грабят дом; если находят вино — пьянствуют, пока не вылакают все до капли. Они вытряхивают одежду из шкафов, напяливают на себя и уходят в ночь под вопли женщин, опрокидывая полки, натыкаясь на стены и саманные изгороди, на ходу расстегиваясь и вытаскивая члены. Мертвое тело топчут до утра. Налетчики вспарывают мешки с пшеницей, которые раздают военные каждую неделю самым бедным, катаются по зерну и пожирают его. Они грызутся между собой, их зубы скрежещут, дробя зерна. Самые находчивые берут горшки с маслом и разбивают их о спины тех, кто спит, наполовину зарывшись в зерно. Крысы мечутся по перегородкам, а потом, когда все засыпают, спускаются, копошатся в лужицах масла, сидят, растрепанные, на островках из колосьев, взбираются на тела, трутся масляными брюшками с налипшим зерном о кожу грабителей, о шею, о руки, о виски, пожирают зерна на их полуоткрытых, подрагивающих от дыхания губах и даже во ртах. Иногда спящий, которому что — то приснится, поводит рукой или шевелит губами; застигнутая врасплох крыса кусает губу или руку; спящий кричит, стонет, но не просыпается. Крысы мечутся, скачут по телам, по щекам, подбородкам, по складкам на руках и ногах. Снаружи шакалы волокут труп в кусты. Первый ветерок — провозвестник зари — толкает на ветках, сырых от росы и помета, заспанных птиц, надувает развешанное белье и брезент на ощетинившихся пулеметами автомобилях, остужает пот на спинах проституток, будит детей и сидящих на корточках часовых, убаюкивает палачей.

Повстанцы удерживают горы и леса, питаясь дикими плодами и обезьянами, поджаренными напалмовыми бомбами. В начале войны солдаты оккупационной армии охотились на обезьян, повстанцы подстерегали солдат, набрасывались на них, смеясь, и убивали; обезображенные гниющие тела потом находили на деревьях. Тогда командование запретило охоту.

Штаб оккупационной армии расположен на берегу моря в нескольких постройках, окруженных колючей проволокой. Часовые с оружием, полностью экипированные, охраняют ванны высших офицеров. А те треплют за уши денщиков, кушают свой суп и смотрят заезженные фильмы из Метрополии. Они опустошают страну и:

— Когда наконец прибудет наша мебель?

Каждый день, каждую ночь молодые, едва расставшиеся с детством парни Экбатана умирают, искалеченные, оскопленные, зарезанные, распятые, четвертованные, чтобы, принеся себя в жертву, сохранить для своих начальников, военных и гражданских, богатство, достоинство, честь. Иностранные корреспонденты фотографируют их облепленные мухами тела. Коммандос сжигают ближайшую от места засады деревню.

Кмент знаком и с повстанцами, и с командованием: офицерами и унтер — офицерами оккупационной армии. В тайной комнате на окраине двух городов, раздетый ими, блестя голым животом в газовом свете, он видит кипящий чай и капли спермы на членах сгрудившихся вокруг него военных, ощущает их дыхание на своих плечах. Он ворует их секреты. Ласки, которые они ему расточают, делают их болтливыми; поутру они спохватываются, грозят Кменту, но по вечерам они ждут его у колючки, умоляют его. Потрогав его, они забывают угрозы и подозрения. Их денщики знают обо всем, они придумывают им прозвища, некоторые даже шлют забытым женам анонимные письма, повествующие в деталях о тайных делишках их мужей. Некоторые жены из мести отдаются авторам этих писем. В день войсковой операции все эти интенданты, маркитанты, каптенармусы, писари толпятся у входа в штаб: ребята уходят, они будут бросать камушки в маленьких дикарей.

Эти воины всегда одеты с иголочки, питаются отдельно, воруют патроны и взрывчатку, чтобы потом продать в городе подросткам — реакционерам, припудривают прыщи на членах и на щеках, тискают друг друга под пологами и никогда не воюют. Они испытывают отвращение к побоищам, но кормятся войной. Иногда десантники, вернувшись после вылазки, хватают их и кидают одетыми в бассейн. Они заставляют солдат, потерявших патрон или кожаный тренчик с ремня, платить штраф; потом они прячут деньги в сундучок и раздевают в своей казарме самых молодых и красивых проституток из нижнего города. Писари и адъютанты манипулируют своими начальниками; они посвящены в подробности их частной жизни. Они мучают этих утомленных людей, льстят их готовности принести себя в жертву Государству, которое о них забыло. Начальство любит этих ловких сутенеров.

У штаба расположена взлетная полоса. Солдаты обустроили ее в начале войны. Жены и любовницы командиров прогуливаются перед ангаром с игральными картами и стаканами в руках, дети под кронами тамарисков поливают друг друга оранжадом с водой. Солдатам не возбраняется покупать напитки: стакан оранжада за полумесячное жалованье. Иногда слуга, приставленный к одной из этих дам, берет солдата за погон и ведет на виллу: переставить мебель, повесить шторы, убрать дерьмо и блевотину холеных собак и кошек… В глубине затемненной комнаты, за закрытыми ставнями, мальчик или девочка в легких шортах, колени исполосованы солнечными лучами, раздвинет ноги, улыбаясь солдату, согнувшемуся на плитах или усевшемуся на скамье. Молодая служанка касается солдата, ее груди выпирают из корсажа, солдат развязывает тесемки передника на ее бедрах, его рука накрывает влажный живот внизу, где топорщится жесткая прядка, теребит волоски. После, расслабленный, очумелый, он возвращается к своей опасной, рабской работе. Кмент видит потные спины и бритые затылки этих солдат, когда идет навестить свою мать в тюрьме; братья и сестры, умытые и причесанные, следуют за ним, оставив на время удручающе грубую солдатню в тайных комнатах.

Вечером солдаты, отработав на стройке, возвращаются в лагерь, набившись под раскаленный брезент грузовика, обалдевшие от усталости и солнца, перепачканные землей, отхаркивая ржавчину. Машины на полной скорости мчатся по улицам нижнего города, давя собак, задевая стариков и женщин, покрывая их пылью и грязью. Солдат качает, кидает друг на друга; возбужденные грубыми касаниями и видом женщин, они кричат, плюют, встают у бортов, вскидывают кулаки, расстегиваются, срывают развешанные между домами высохшие гирлянды, оставшиеся после прошедшего праздника и наматывают их вокруг бедер. Когда на плевки, лужи крови и трупы раздавленных собак осядет пыль, люди выходят из домов, оттаскивают дымящиеся останки в кусты или ямы. Забытые трупы гниют на площадях, занесенные песком. Голодные коты, собаки, дети вынюхивают падаль, откапывают ее и пожирают в укромных местах.

Дети прячутся, чтобы мучить животных. Они ловят птиц, привязывают их на спину кошкам, заживо поджаривают на пламени свечей, перегрызают горло. Кошки, умирающие не так скоро, убегают от детей, не дают им себя гладить. Пойманные кошки развлекают детей дня три, после подыхают, раскинув лапы на углях. Зверьков обдирают живьем, сажают на кол, режут на кусочки, которые дети трут о гениталии и после съедают, зажаренные или сырые. Иногда, в горячке истязаний, дети ранят себя; многие, занеся в рану инфекцию, умирают.

Так живут люди и звери. В страхе, в покорности. Повстанцы не участвуют в этих бесчинствах. Они находят себе оправдание в сопротивлении, не взирая на неотвратимую гибель и ненависть противника: лишь так можно жить и умереть, не склонив головы. Очень скоро они начинают ненавидеть тех, чьи права защищают. Топор бьет малодушных, калечит детей, чтоб другим было неповадно. Повстанцев подпитывает рабство, в котором они удерживают своих братьев. Их счастье — быть битыми, но на коне.

Дворец губернатора стоит на холме. Правительство метрополии назначило губернатора управлять Энаменасом, чтобы смягчить реакционный порыв офицеров и непримиримость повстанцев. Народ его любит: по утрам его приемная полна женщин и детей; сменившиеся из караула солдаты шумно умываются. В начале войны повстанцы не хотели его убивать, потом они поняли, что бойня — в их интересах; в самом деле, те из деятелей метрополии, кто осуждал бесполезность и дикость войны, нуждались в резне, чтоб показать свой гнев и изменить общественное мнение. Повстанцы жаждали иметь врага жестокого и неуклюжего — они решили убить губернатора. Но тот, мечтательно и прямо сидя на сиденье своего джипа, положив голую руку на лобовое стекло, опущенное ветром, колесил по разоренному острову, гладил покрытые коростой затылки детей, едва сдерживаясь, чтобы не поцеловать их облепленные мошками глаза, их гниющие уши, целым и невредимым пересекал леса и ущелья. В ущелье он приказывает притормозить, его взгляд приковали скалы и уступы, испещренные синими щелями, оттуда вылетают пепельно — серые голуби. Солдаты эскорта стреляют в них, как стреляли они журавлей на берегах озер — за это взводные и послали их в карантин; раненые голуби переворачиваются в воздухе и падают замертво на раскаленную гальку по берегу потока, мешающего в мутных струях стебли бамбука и обрывки лиан. Крики солдат и выстрелы отдаются эхом по всему ущелью, звуки высвечивают мрак… Губернатор не осмеливается осуждать их:

— Тихо, парни, тихо; разбудите зверей — они нас порвут.

Солдаты утихли, раздвинули колени, сжали ими горячие стволы винтовок; уснули, свесив головы. Грузовики месят грязь между скал, по которым струятся ручьи, грязь брызжет из-под колес на ягодицы солдат, привалившихся к бортам. Солдаты просыпаются, дрожа, вода хлещет по брезенту. Дальше дорога идет под палящим солнцем, сталь, жесть, зеркала блестят и обжигают пальцы. Солдаты поглаживают медальоны и цепочки с крестильными крестиками на распахнутой груди, подносят их к губам, прохлада золота и серебра заставляет вздрогнуть. Пот стекает на ресницы… Эмилиана, молодая жена губернатора, купается в море с Сержем, своим пасынком; сочащиеся водой складки купальника блестят, когда она выходит на берег; летним полднем она слоняется по коридорам, верандам, оранжереям, пальмовые листья касаются ее приоткрытых грудей… Солдаты во сне вспоминают объятья и ласки, вытягивают губы и ладони, сжимают между колен стволы винтовок. Вечером в борделе они разносят комнаты и истязают на волосяных матрасах полумертвых проституток — рот полон спермы, горло сдавлено спазмом; пьяные, с горящими животами и чреслами, они возвращаются в лагерь. Ночью, во тьме, они блюют вдоль палисада у берега быстрой реки на белые цветы кактусов, раскрытые в ночь; заросли наполнены звуками рвоты и стуком прикладов, волочащихся по гальке. Но дальше, в зоне военных действий стихают шумы и рвота, пояса расслабляются, бедра не вздрагивают от беглых прикосновений, щекота свежей листвы, ленивой жгучей ласки высоких трав, скользящих по ткани военной формы.

У губернатора двое детей от первой жены: Серж и Фабиана; их родная мать умерла после долгой болезни, вцепившись рукой в расшитое покрывало. Фабиана играет с куклой под тамариском. Серж встает с кровати, на лице — шрам от клюва баклана, заправляет член в шорты, моет руки, приглаживает волосы, растрепавшиеся о подушку. Он спускается с чердака, бежит по парку к скале, поднимает ветви. Фабиана сидит на земле, раздвинув ноги, платье задрано на бедра, кукла опрокинута на колено; она сжимает пальцами свои маленькие груди.

Серж заливисто смеется:

— У тебя тоже пятно на шортах.

Губернатор, зарывшись с головой в простыни, старается сдержать дрожь, охватившую все его тело; он вскакивает, идет, плетеные сандалии скользят по мрамору крыльца; дети сдерживают дыхание:

— Выходите, мама умерла.

Они выскакивают из-под ветвей тамариска, прижимаются к ногам губернатора. Ночью Серж залезает в постель к Фабиане, всем телом наваливается на сестру, кровь приливает к шраму на его лице:

— Люби меня, мамуля, люби меня. Луна пялится на мой живот, в твоей груди вскипает молоко.

Губернатор снова женится; Фабиана невзлюбила молодую мачеху. Она дрожит, увидев как Эмилиана склоняет голову на губернаторово плечо. В брачную ночь Фабиана и Серж провожают молодых до порога спальни.

— А теперь оставьте нас и идите спать.

Молодая женщина целует их в лоб. Дверь захлопывается; перед ней, расставив ноги, встает часовой. Дети долго стоят, прижавшись друг к другу, мальчик резко вскидывает голову, чтобы сдержать слезы, девочка обнимает его и плачет под сочувственным взглядом солдата. Приходят женщины, дети послушно следуют за ними в спальни, в ванны. Мало — помалу Серж соглашается целовать молодую женщину; потом он начинает искать ее общества, Фабиана упрекает его за это, но Серж:

— Отстань, соплячка.

Небо за окном потемнело, листья и ветви колышет холодный бриз, птицы камнем кидаются вниз, кричат в кронах деревьев, гоняются друг за другом между колонн, натыкаясь на пилястры из песчаника. Эмилиана и Серж сидят на постели мальчика.

— Я думаю о тебе, когда пишу и рисую, когда запускаю руку в шорты. Я хочу тебя, я хочу тебя.

Но увидев, что она сидит неподвижно, остановившись взглядом на приоткрытых ставнях, лишь руки слегка подрагивают:

— Прости, мы все расскажем отцу.

И он ласкает эти руки, не зная, что он — причина их волненья. Теперь он сможет смотреть ей прямо в глаза, любить ее не так сокровенно, даже не помышляя повалить ее на кровать. Близость блаженства смиряет, обезоруживает его. Дождь бьет по стеклам, дырявит землю, гонит купальщиков с моря.

— О Серж, я тоже тебя хочу. По вечерам, когда твоя рука вздымает пену в ванне, я, сидя в салоне, вся дрожу, я вижу, как вода стекает по твоему животу, обнимает бедра, как целлулоидная уточка плавает вокруг твоего члена.

Он тащится за ней в коридор, потом в галерею, он ощущает на своих ногах прохладу дождя, льющего рядом с ними. Эмилиана идет вперед, не оборачиваясь. В игровой у веранды солдаты режутся в пинг — понг: стук шариков, окрики игроков, блеск их коленей и кулаков, пронзающих дождь, проникают к Сержу очищенными — особенно вопли, с их первобытным эхом — дождь смягчает их, и они кажутся криками детей. Сержу кажется, что он обречен жить без женской любви. Эмилиана прижимается бедрами и набухшими грудями к мокрому песчанику пилястры; Серж гладит себя по груди, ощущая зуд в сосках — словно от мороза; платье Эмилианы натянулось на бедрах и обвисло между грудей; один из солдат остановил игру, удерживая шарик между ладонью и ракеткой, он смотрит на Эмилиану, ткань шортов внизу живота набухает и трепещет:

— Она похожа на мою невесту в Экбатане. Ее братья берегут для меня ее девственность. Другой игрок бьет кулаком по столу:

— Меня волнуют только бляди. Вдали от их объятий кровь моя холодна.

Рукой удерживая в горле крик, с непокрытой головой, Серж ринулся под струи ливня.

Кмент умолк перед матерью; он смотрит на нее сквозь прутья решетки, затаив дыхание, другие дети опустили головы; та, что держала умирающего ребенка и качала его под луной, склонилась к деревянной двери камеры; растрепанные волосы спадают на блестящий выпуклый лоб. Она кусает ворот своего платья накрашенными губами. В первое свидание сторож прогнал их, он бил по решетке прикладом винтовки; мать вопила, вцепившись в прутья, винтовка крошила ей пальцы:

— Ублюдки. Ублюдки.

Солдаты прогнали детей. Посреди двора, который стража из-за жары пересекает бегом, дети слышат крики матери и стражников, избивающих ее в камере, свист ремней и грохот прикладов. Они дрожат, солдаты держат их за плечи, зубы Кмента стучат за покрытыми пеной губами. Мало — помалу мать согласилась видеться с ними; но однажды она притянула к себе голову Кмента, которую он просунул меж прутьев ограды, и стала гладить ее, сперва лишь слегка касаясь, потом запустила в волосы пальцы, потом прижала голову к себе и стала ласкать ее быстрыми движениями от щек к затылку. Кмент напуган, вырывается, стражник хватает винтовку. Мать ослабила объятья, Кмент отпрянул от нее. Она плачет, обхватив голову руками; в коридоре тюрьмы появилась группа солдат; они оскорбляют узников, закатывают по локоть рукава, хватают друг друга за яйца, толкают детей; у каждого на плече полотенце, в кармане шортов — кусок мыла; один из них походя проводит рукой по бедрам старшей сестры Кмента, та отпрянула к брату, солдат рывком прижимает ее к своей груди, его пальцы скользят по ее бедру, впиваясь в него. Кмент оттаскивает девочку за плечи, бьет солдата в живот, солдат отпускает добычу, девочка вырывается, бежит к часовому; солдат хватает Кмента за горло, раздирает ему рубаху, бьет кулаком в пах, опрокидывает на пол, пинает ногами; другие солдаты расступились; солдат рычит, изрыгая пену, склонившись над Кментом, Кмент слизывает пену с губ; подбегает часовой, упирает ствол винтовки в висок солдата, тот, почувствовав холод металла, стихает, разжимает зубы и кулаки, отпускает окровавленное ухо Кмента, поднимается, пихает ногой голову оглушенного парня, утирает пену с подбородка, поднимает своими ручищами полотенце, упавшее на живот Кмента.

Часовой поднимает Кмента, тащит его в полицейский участок, бросает на скамью, будит солдата, отдыхающего после смены; солдат поднимается с противоположной скамьи, идет во двор, наполняет ведро водой. Кмент шевелит губами, на его глазах, ранах, ссадинах, копошатся мухи; с противоположной скамьи соскакивает щенок — он спал там, примостившись в ногах у солдата. Он ковыляет к дверям, но яростное солнце заставляет его отступить, он утыкается в свисающую на землю руку Кмента и лижет ее. Вернувшийся солдат в забрызганной до плеча гимнастерке промывает раны. У него светлые волосы, белая майка под гимнастеркой, кожа за ушами припухла, вокруг талии вместо ремня повязана веревочка, на гимнастерке — следы крови, из наружного кармана торчит вилка. Движение его неловки, щенок с трудом уворачивается от брызг. Из душа выходят солдаты, один из них поднимает со стола ведерко с кофе, наклоняет и пьет; его горло дрожит, кофе стекает по шейным артериям; увидев низкорослого блондина, склонившегося над Кментом:

— Эх, лодочник, когда они тебе отрежут яйца, ты будешь их любить поменьше; бабы, прежде чем улечься с тобой, будут с отвращением теребить твой сдувшийся гульфик.

Они уходят. Кмент вдыхает запах мыла и пота, запах солдат, запах насилия и ненависти. Крестьяне, нищие, женщины, дети боятся этого запаха; он царит над ними повсюду, днем и ночью, он наполняет дома, улицы, мешается с ароматом ночи, деревьев, воды, сдавливает горла женщин спазмом и усмиряет их.

Энаменас, сто лет назад ставший колонией Экбатана, жаждет свободы. Половина его зданий, домов, храмов превращена в тюрьмы. Каждый житель под подозрением. Губернатор приговорен повстанцами к смерти и не находит поддержки у военных. Он молится, беседует с капелланами: тех мало волнуют солдаты, они окормляют офицеров, служат с ними мессы в офицерской столовой, когда бутылки открыты, а слуги заперты в кухне; они отчаянно трусят в ущельях и кидают конфеты солдатам эскорта. Они выписывают газеты для офицеров, иллюстрированные издания и комиксы для солдат, но те предпочитают привезенные из Экбатана журналы с голыми красотками и «Сто двадцать позиций»; капелланы пьют виски с содовой через соломку, они слушают у дверей кухонь и казарм разговоры солдат о женщинах и хлюпанье слюны на их губах. Никто из них не был в горах, в боях. Они завершают на Энаменасе свою активную карьеру: сочувствующие пенсионеры, заботливые монашки ожидают их в метрополии.

После пяти лет войны огромные лесные угодья Энаменаса на три четверти выжжены, пашни заброшены, семьи осиротели. В портах докеры разгружают одно лишь оружие; на складах вместо мешков с зерном — тюки с обмундированием. В полдень, когда солнце жарит сильнее всего, когда крепче запахи земли и людей, грифы и сарычи слетаются к оврагу, дети с криками сбегаются туда же, птицы уже разрывают трупы, волочат их к норам, протыкают клювами скулы и груди; дети кричат, присев на корточки у края оврага, стервятники верещат, разбрызгивая кровь; один стервятник, оставив добычу, поднимается, волоча тяжелое брюхо, по склону, бьет клювом ребенка в руку, в колено. Ночью шакалы сгоняют забрызганных кровью и ошметками плоти птиц. Экскаваторы выгребают среди трупов тела новорожденных с разбитыми головками: это дети, родившиеся после изнасилования. Других новорожденных отбирают у матерей собаководы: они скармливают их живьем в вольерах.

В начале зимы командование направило двадцать солдат на снежный перевал Тифрит. Они расчищали дорогу от снега. Перевал пересекает центральный горный массив острова на высоте в две тысячи метров. Солдаты жили в палатках, согреваясь жаровнями. Солдаты скалывали лед лопатами, мотыгами, бульдозером. Командовали один унтер — офицер и три капрала.

В первый год войны взвод был поголовно истреблен повстанцами. Солдаты, застигнутые за работой, были расстреляны или зарезаны, изуродованы ударами мотыг и лопат; с раскрытыми ртами они остались лежать на снегу, палатки и оборудование были разграблены или сожжены. Вертолет, доставивший почту, садился на пепелище; трупы были полу обглоданы лисами. Назавтра новый взвод был отправлен на перевал, поставлены новые палатки и зажжены жаровни. Зона военных действий поднялась в горы вблизи района, где нес службу этот отдельный взвод. Солдаты — морские пехотинцы, артиллеристы, пещерный спецназ, холодная сталь кинжала стучит по бедру — прыгают из вертолета; лопасти вздымают слежавшийся снег, голые камни саднят ладони, пилотки защитного цвета стягивают мокрые волосы. Солдаты, построившись, уходят, вертолеты поднимаются над стоптанным снегом и тонут в розовом тумане; солдаты идут по сумрачному склону; они запускают пальцы между пуговиц ширинки и освобождают члены, прилипшие к трусам после ночной поллюции. Под сожженными кедрами они останавливаются, достают фляги, пьют водку; смешанный с пеплом снег тает на лицах и шеях; слетевшееся воронье пьет талую воду из оставленных в снегу следов; шаги солдат созвучны биению сердца; морозный воздух раздирает легкие, засохшие сопли щекочут потрескавшиеся губы; вороны взлетают на молчаливые склоны, усеянные гильзами и обгоревшими ветками. Осколок зеркала, хранящийся на груди, порезал правый сосок Дусана; он снимает пилотку, трет рассыпавшиеся светлые волосы пальцами, смоченными водкой: клопы падают за ворот, ползут по лопаткам; он ежится под гимнастеркой.

— Эй, Дусан, этой ночью ты говорил…

— Что?… Я спрашиваю: что?

— Ты чмокал Бога в щечку и пахал его поле своим стоящим членом.

— Дома снег и лед хранят мое поле невинным… Ночью мой отец, пьяный, срывает простыни, под которыми мы прячемся, прижавшись друг к другу ранами на ногах, на щеках, он набрасывается на наши беззащитные, дрожащие от холода тела, он сжимает своими лапами мое горло, раздирает простыню на моем животе, плюет в лохмотья, его зубы грызут мои ногти, он слюнявит мое лицо, шею, рычит, закидывая назад рыжие волосы, горящие в свете лампочки, покрытой жиром от дымящегося супа; я бережно отдираю коросту, прилепившую мою щеку к щеке моей сестренки Смэг; я встаю, натягиваю мокрые от слюны трусы, лунный луч согревает мое колено, на цыпочках иду к этажерке, тяну руку к верхней полке, касаясь подмышкой банки с солью, беру флакон с эликсиром, облизываю горлышко; отец, навалившись на Смэг, гладит ладонью, красной от вина из борделя, ее оголившееся бедро; Смэг, прижав руки к телу, тихонько ползет к изголовью кровати; красная слюна течет изо рта отца на ее грудь; я подношу флакон к губам отца, его слюна стекает на мою ладонь; я держу руки поднятыми вверх, моя сестра сложила свои на животе; глаза отца проясняются; я прижимаю горлышко флакона к его губам, опрокидываю флакон, эликсир стекает в рот отца, внезапно его спина опрокидывается на мою свободную руку; когда отец засыпает, я снимаю паутину, запутавшуюся в его рыжей шевелюре; Смэг дрожит на постели.

— Смотри… поглядим, был ли он сегодня с женщиной…

Я расстегиваю ему ширинку, моя ладонь лезет в его разорванные трусы, подрагивая в тепле, достает член, поднимает его; на крайней плоти, пропитанной спермой, я трогаю пальцем отметку от губной помады:

— Он выбирает ее, уводит в подвал борделя, его голые ноги скребут земляной пол, к его потным волосам прилипла угольная пыль…

Смэг, сидя на километровом столбе национальной дороги, плачет, ее голая грудь вздрагивает в тумане, ее красные губы светятся в мареве золотой меткой, туман струится по моим голым плечам; Смэг втиснула голову между моих бедер; заря обнажила и завертела башни танков…

Дата добавления: 2015-07-17