ЗНАМЕНИТАЯ 623-я

В Москве, неподалеку от Сокольников, до сих пор сто­ит огромное здание, образующее замкнутый прямо­угольник. Когда-то в нем жили монахи, прославив­шиеся добродетельным образом жизни и целомудрием, поскольку толстые каменные стены и солидный забор надежно охраняли святых людей от мирских соблазнов. После революции монахи разбежались, сея панику сре­ди окрестного женского населения, и спустя некоторое время цитадель святости и непорочности была превра­щена в студенческое общежитие. В кельях, из которых монахи изгоняли дьявола, поселились бесшабашные ребята, которые усердно набивали головы безбожным материализмом, а животы – перловой кашей, играли на гитарах, влюблялись и лихо отплясывали чечетку там, где божьи люди, набивая на лбах синяки, клянчи­ли у Господа обещание вечного блаженства.

После войны я поступил на экономический факуль­тет университета и поселился в общежитии. В то время я не был еще тем в высшей степени положительным человеком, каковым являюсь теперь, и без всякого со­противления позволил новым друзьям вовлечь себя в бешено бурлящий водоворот, законы которого еще не изучены наукой и который в просторечье называется студенческой жизнью. Мы были молоды, жизнь нас опьяняла, и если от чего-либо страдали, так только лишь от вечно неудовлетворенного аппетита. Мы – это восемь обитателей 625-й комнаты, которую в тече­ние двух лет старались обходить стороной не только комендант и уборщицы, но и друзья-студенты со всех четырех этажей общежития. Мы были очень дружны, и это был как раз тот случай, когда дружба подчиненных приводит в отчаяние начальство. Долгое время нас тщетно пытались расселить по другим комнатам и в ка­честве организующего и направляющего начала подсе­ляли других студентов, которые на первых порах пыта­лись лить холодную воду на горячие головы своих сосе­дей, а кончали тем, что под влиянием коллектива пре­вращались в авторов самых дьявольских проделок, которыми славилась знаменитая 625-я.

С тех пор прошло двадцать лет, и, если я назову под­линные фамилии моих прежних друзей, это вызовет скандал в учебных заведениях и организациях, которые они возглавляют. Теперь мои друзья, в большинстве своем потерявшие прически и в некоторых случаях чувство юмора, вряд ли способны проводить ток в дверные ручки, чтобы насладиться визгом отброшен­ного на несколько шагов специально приглашенного гостя. Зачем это делать теперь, когда посетителю прос­то можно передать через секретаря, чтобы пришел не­дельку спустя – результат примерно такой же.

Признанным руководителем нашего сплоченного коллектива был Володя Шелехов, донской казак, кра­савец и умница, как две капли воды похожий на Григо­рия Мелехова, – сравнение, которое я делаю со спо­койной совестью, так как фотографий шолоховского героя не сохранилось. Володя, бывший лейтенант-ар­тиллерист, случайно попал на экономический факуль­тет. В нем жил великий изобретатель, мастер потрясаю­щих розыгрышей, Фанфан-Тюльпан. Острые ситуации он создавал буквально на ровном месте. Лекции по экономике сельского хозяйства Володя на ходу конс­пектировал стихами, тут же иллюстрируя их рисунками и пуская по аудитории, что превращало лекции масти­того профессора в эстрадный концерт. За целый се­местр профессор так и не понял, почему его научные тезисы, окаймленные безупречными цитатами класси­ков, вызывают сдавленный смех аудитории. У профес­сора была одна навязчивая идея: он требовал, чтобы каждый студент знал, что такое нетель. Он расцветал, когда ему отвечали, что нетель – это нерожалая коро­ва, и однажды справедливо лишил стипендии невеже­ственную студентку, которая заявила, что нетель – это кастрированный баран. Тогда Володя нарисовал не­тель – изящную коровенку с томным кокетливым взо­ром – и пустил рисунок по факультету. Отныне нетель была навеки дискредитирована.

Но подлинного расцвета Володины таланты достиг­ли в нашей комнате. Именно под его руководством 625-я превратилась в большую адскую машину. К нам боялись войти. Открыв дверь и сделав шаг вперед, не­посвященный рвал систему ниток, и на него обрушива­лась кастрюля. Не успевал он прийти в себя, как сраба­тывала привязанная резиной к противоположному углу комнаты швабра и с огромной скоростью неслась на скованную ужасом жертву. Спустя секунду несчастный убегал, проклиная бездельников, умирающих от смеха на своих восьми постелях. Нас пытались перехитрить и, открывая дверь, прятались за ней, ожидая, пока рух­нет кастрюля и на уровне головы расплющится о дверь швабра. После этого посетитель, посмеиваясь, входил, наслаждаясь нашими огорченными физиономиями. Глупец! В своем тщеславном ослеплении он и не по­дозревал, что Володя подготовил для него мину замед­ленного действия, плод недельных мучительных пои­сков. «Мина» срабатывала через пять-шесть секунд. Одна за другой рвались нитки. Торжествующий нахал поливался водой из консервной банки, а мокрый его костюм посыпался зубным порошком, после чего по­сетитель годился разве что на огородное пугало.

Но хороши бы мы были, если бы всю энергию тра­тили на чужаков! Крепче всего доставалось своим. Объектом атаки были недостатки наших характеров и особенности организмов. В то время я не знал такого слова – «люминал» и спал сном младенца. И как-то меня вместе с кроватью вынесли в коридор, где я и провел остаток ночи, к великому удовольствию товари­щей, весьма, однако, разочарованных тем, что они проспали эффектный момент моего пробуждения.

С Володей Брусничкиным поступили по-иному. Спал он настолько крепко, что во сне его можно было украсть, как овечку. При этом он страстно любил с го­ловой укутываться одеялом, что навело на мысль орга­низовать ему кошмарное пробуждение. Он был зашит в одеяло со всех сторон, а к длинным, заботливо выта­щенным Володиным волосам мы привязали две дюжи­ны ложек и вилок. Сейчас я бы дорого дал за то, чтобы вновь увидеть его лицо в тот момент, когда Володя, зве­ня металлом, вырвался из плена и ошарашенно смот­рел на нашу гогочущую компанию.

Труднее было с Леней Есаульным, вечно голодным длинным и нечесаным детиной, который презирал ци­вилизацию за то, что она выдумала баню и зубную щет­ку. Все наши нападки Леня парировал ссылками на жизнь эскимосов – единственных людей, достойных подражания. Мы так и не сумели загнать Леню в баню, и два года он тщательно соблюдал вывешенный нами «График банных дней Л. Есаульного: 31 декабря 1946 года, 31 декабря 1947 года…». Но с размаху бросаться в одежде на постель и раскачиваться на сетке Леню от­учили. Под кровать было стоймя поставлено полено, на которое Леня и спланировал всем своим пятипудовым телом.

Был наказан и Юлий Носевич. Его любимой про­делкой было дождаться, пока товарищ заварит и посладит себе чай, чтобы затем самому его выхлебать. Опе­рацию артистично провел Шелехов. Он долго колдовал над своим стаканом, доливая заварку и прибавляя саха­ру, потом доверчиво отошел за баранками, и Юля, с хи­хиканьем схватив чужой стакан, залпом выпил насто­янную на английской соли адскую смесь.

Маленький и шустрый Юра Тулупин по прозвищу Чиж тоже имел свою слабость: он терпеть не мог сти­рать носки. И постепенно под его кроватью образова­лась груда, при виде которой пришел бы в волнение видавший виды старьевщик. Из двух десятков носков и было выложено слово «Чиж», причем для этого испол­нители выбрали именно тот момент, когда к чрезвы­чайно щепетильному в вопросах отношения к женщи­не Юре пришла в гости особа, на визит которой он воз­лагал большие надежды. С того дня Чиж стирал свои носки с таким усердием, что мы доверяли ему и на­ши – разумеется, не ставя его об этом в известность до окончания операции.

Когда отменили продовольственные карточки, мы стали жить коммуной. Раз в неделю один из нас увили­вал от посещения лекций и оставался дежурной кухар­кой. Он рыскал по магазинам, закупал самое дешевое мясо, пшенку, гречку и варил гигантскую кастрюлю ку­леша, от которого, возможно, отказался бы принц Уэльский, но который мы съедали с такой основатель­ностью, что мытье кастрюли и тарелок становилось фикцией. Подгоревший, недоваренный, недосолен­ный, переперченный волшебный, изумительный ку­леш мы ели три раза в сутки и вскоре стали такими гладкими и отполированными, что от сытой жизни на­чали требовать от стряпух качества. Мы превратились в изобретательных поваров и научились, как французы, из ничего делать деликатесы. Я теперь часто вспоми­наю об этом, стоя в своей квартире у кухонной плиты, которую жена без ложных колебаний и сомнений дове­рила мне раз и навсегда.

Обобществив стипендии, домашние посылки и конспекты лекций, мы оставили в личном распоряже­нии каждого члена коммуны побочные заработки (до­ходы от киносъемок в массовках, от выгрузки арбузов, конкурентной борьбы с вокзальными носильщиками), свободное от дежурств время и право влюбляться по своему усмотрению, каковым мы пользовались с энер­гией, достойной, по мнению наших экзаменаторов, другого, лучшего применения. Случилось так, что влюблялись мы по очереди, и поэтому каждый ошалев­ший от счастья влюбленный получал возможность, идя на свидание, напяливать на себя все лучшее, что име­лось у членов коммуны. В сборах участвовали все. По­мню, как мы в пух и прах разодели Володю Шелехова. Павлик Литовцев пожертвовал единственной рубаш­кой, Чиж снял с себя галстук, Брусничкин – часы, а я – галифе и сапоги. Хотя они были на два размера меньше, Володька мужественно натянул их на ноги и отправился на свидание невероятно элегантным вели­косветским франтом, так что сам Растиньяк задохнул­ся бы от зависти, увидев его. Вернулся Володька зеленый, спотыкаясь, как разбитая лошадь, всеми четырь­мя копытами и осыпая проклятьями мою гордость – хромовые сапоги. Роковую роль сыграла прогулка, на которой настояло любимое существо и во время кото­рой Володька орал про себя благим матом на каждом шагу. Наконец, собрав последние силы, он прыгнул на подножку проходившего мимо трамвая и укатил домой снимать сапоги, оставив любимое существо исполнен­ной вечного отныне презрения к вероломным и легко­мысленным мужчинам.

Следующим влюбился Володя Брусничкин, и мы всей коммуной ходили болеть за баскетбольную коман­ду, в которой играла пышная красавица с раскосыми и темными, как спелые вишни, глазами. Затем как снег на голову свалилась на коммуну любовь Лени Есаульного: Леня пошел в баню! Тщетно мы совестили его, напоминая про эскимосов: раз в неделю Леня хлестал себя веником. Добил он нас тем, что купил первую в своей жизни зубную щетку, которой отныне работал по утрам, как добросовестный слесарь рашпилем.

О влюбленном Чиже распространяться не буду, по­скольку из-за не разделенных девицей в очках вздохов коммуна частенько оставалась без обеда.

Зато когда пришла моя очередь, коммуна оказалась в чистом выигрыше. Свои чувства я, как человек, пре­данный коллективу, поставил ему на службу. Дело об­стояло таким образом. 625-я осталась в летописях об­щежития как самая равнодушная к идеалам чистоты и порядка. Наши принципы отражал лозунг, висевший на стене комнаты: «Не красна изба углами, а красна пирогами», чем мы в соответствии с материалистической философией подчеркивали первичность еды и вторичность санитарии и гигиены. Но этот бесспорный лозунг почему-то приводил в ярость санитарную ко­миссию факультета, которая раз в неделю обходила комнаты общежития и всякий раз покрывала нас не­увядаемым позором. Особенно свирепствовала предсе­датель комиссии, бескомпромиссная блондинка с ост­рым как бритва языком, настоящий бич божий в глазах обитателей нашей комнаты. Но когда председатель и я договорились о совместной прогулке к районному за­гсу (что и сделали через некоторое время), коммуна свободно вздохнула, ибо председатель, отчаявшись пе­ревоспитать таких отъявленных нерях, сама готовила комнату к очередным смотрам.

Коммуна сыграла большую роль в нашей жизни. Она научила нас ценить коллектив и превыше всего ставить дружбу, она воспитала в нас самокритичность, непримиримость к крупным и снисходительность к мелким недостаткам. Один из основных принципов коммуны: «Выше нос!» – стал названием выпускаемой в моей семье стенгазеты, на страницах которой беспо­щадно критикуются явления, мешающие нашему дви­жению вперед. Каждый из нас, бывших членов комму­ны, умеет натирать полы, стирать рубашки, варить борщ и выбирать такое место на профсоюзном собра­нии, на котором можно без помех читать художествен­ную литературу.

Но я еще не закончил свое повествование, я созна­тельно отодвинул печальную концовку.

Каждое явление носит в себе зародыши своей гибе­ли. Наша коммуна погибла из-за случайности, хотя все мы чувствовали, что случайность эта неизбежна. Слишком одиозной стала 625-я, гроза и пугало огром­ного общежития. Начальство долго по-отечески на­ставляло нарушителей спокойствия на путь добродете­ли, пока на каждом из нас не повисло столько взыска­ний, что мы могли легко обеспечить ими весь факуль­тет, никого не обидев. Теперь, когда вешать выговоры стало некуда, достаточно было одного легкого толчка, чтобы наша утлая ладья перевернулась.

Помню этот злосчастный день. Начался он с того, что Володька Шелехов, не в силах устоять от соблазна, выкрасил белилами торчащие сквозь прутья кровати пятки Лени Есаульного. Проснувшись и отмыв пятки, Леня сказался больным и не пошел на лекции. Весь день он плодотворно работал, подводя ток к Володькиной кровати. Но раньше Володьки в нашу комнату пришел декан, держа в руке пальмовую ветвь. Он при­нес нам, погрязшим во грехе, слова мира и спокойст­вия; он призывал нас очиститься от скверны, и мы, ед­ва сдерживая слезы умиления, благодарно кивали голо­вами. Наконец декан взялся за спинку кровати, и вопль этого доброго старика прозвучал погребальным звоном для нашей коммуны.

Наутро нас принудительно расселили по разным комнатам, и 625-я осталась знаменитой лишь в воспо­минаниях современников – ее бывших хозяев, свиде­телей и пострадавших.

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке ModernLib.Ru

Все книги автора

Эта же книга в других форматах

Дата добавления: 2015-07-17